 |
| Правая.Ru | Алексей Пименов | 10.08.2006 |
«Серьезное разрушается смехом, а смех — серьезным»
Цицерон
Масса сатириков-юмористов сделала своей излюбленной мишенью национальную жизнь. А уж попов не лягал только ленивый, здесь места не хватит на перечет.
Не удержался от соблазна и такой по всем приметам незаурядный и образованный человек, как сын художника, Георгиевский кавалер, красноармеец, сотрудник уголовного розыска, а также заслуженный борец с мещанством, пошлостью и прочими «пережитками капитализма» Михаил Михайлович Зощенко. Понимал ли популярный сатирик-прозаик, что он творит, куда ведет свое стадо, как отразится на гонимом духовенстве его остракизм? По всему выходит, что замечательно сознавал, однако лихоимствовал, поставив на конвейер властям свой фельетон.
Вот, в подтверждение, одно из его ранних произведений под названием «Рыбная самка» начинается так: «Неправильный это стыд — стесняться поповского одеяния, а на улице все же будто и неловкость какая и в груди стеснение.
Конечно, за три года очень ошельмовали попов. За три-то года, можно сказать, до того довели, что иные, и сан сняли и от Бога всенародно отреклись. Вот до чего довели.
А сколь великие притеснения поп Триодин претерпел, так и перечесть трудно. И не только от власти государственной, но и от матушки претерпел. Но сана не сложил и от Бога не отрекся, напротив, душой даже гордился — гонение, дескать, на пастырей"…
Таким образом, в «Рассказе отца дьякона Василия» автор с самого начала на идеологической высоте: знает проблему, и с подобающим случаю мягким юмористическим пиететом берется за образ попа, который не сломился под атеистической властью. Однако, дальнейшее повествование, по сути, — подлейшее глумление над православным священником, который «при малом росте — до плечика матушке — совершенно рыжая наружность» терпит дома развратную попадью. Ну, кто возьмется оспорить талант сатирика Зощенко, вставшего в добровольный дозор с чекистами двадцатых годов, если вникнет в следующий хитрый пассаж?..
«А попу какое утешение в жизни, если поколеблены семейные устои?
Попу утешение — в преферансик, помалу, по нецерковным праздникам, а перед преферансиком — словесная беседа о государственных и даже европейских вопросах и о невозможности погибели христианской эпохи.
Чувствовал поп большую сладость в словах. И как это всегда выходит замечательно. Сначала о незначительном, скажем, хлеб в цене приподнялся — житьишко неважное, значит. А житьишко неважное, какая тому причина. Слово за слово — играет попова мысль: государственная политика, советская власть, поколеблены жизненные устои.
А как сказано такое слово: советская… так и пошло, и пошло. Старые счеты у попа с советскими. Очень уж много обид и притеснений. Было такое дело, что пришли раз к нему ночью, за бороденку схватили и шпалером угрожали.
— Рассказывай, — говорят, — есть ли мощи какие в церкви, народу, дескать, нужно удостовериться в обмане.
И какие святые мощи могут быть в церкви, если наибеднейшая церковка во всем Бугрянском уезде?"…
Стоит ли говорить, что такой изобретательный литературный сюжет действовал на публику убедительней постановления Совнаркома, а для ребят в кожаных тужурках с наганами на боку такой растиражированный фельетон — что ордер на арест контрреволюционного элемента, которого даже не надо вести до тюрьмы, а можно шлепнуть возле ближайшей канавы… Но, быть может, товарищ писатель все же ошибся, просто его, в горячем желании оказаться советской власти полезным, чуть занесло? Может, он даже представить возможных последствий не мог?! Однако окончание забавного рассказа о священнике-рогоносце, заставшем при плотских забавах жену, избавляет от всяких иллюзий и нелепых надежд:
«Эх! И каково грустно плачут колокола, и какова грустная человеческая жизнь. Вот так бы попу лежать на земле неживым предметом, либо такое сделать геройское, что казнь примешь и спасешь человечество.
Встал поп и тяжкими стопами пошел в церковь. К полудню, отслужив обедню, поп, по обычаю, слово держал.
— Граждане, — сказал, — и прихожане, и любимая паства. Поколебались и рухнули семейные устои. Потух в семейном очаге. Свершилось. И, глядя на это, не могу примириться и признать государственную власть…
Вечером пришли к попу молодчики, развернули его утварь и имущество и увели попа».
Вот такой, получается, инструктаж вышел из-под пера талантливого сатирика Зощенко в начале приснопамятных двадцатых годов, когда другой «журналист», вождь мирового пролетариата Ленин-Ульянов призывал «усилить быстроту и силу… репрессий» и к «новой жестокости кар» против сомнительных элементов… И результат таких объединенных литературных усилий теперь всем известен: на плаху пошли сотни тысяч попов. Ну, кто, в самом деле, после этого факта оспорит убийственную силу сатиры и лепту, внесенную заслуженными мастерами этого ремесла?..
А поп, конечно, для Зощенко не проходной персонаж: в другом произведении тех же двадцатых годов — «Рассказе про попа» — сатирик снова бьет в прежнюю цель. Он описывает священника, который с величайшим умиротворением и даже восторгом думал о рыбной ловле, физиологии, об органической химии, но не мог думать… о Боге. И остатки былой веры неожиданно сокрушает приезжая учительница — выпадом вздорным, но верным: «Пойдем, — говорит, — поп, в церковь, я плюну в царские врата"… От возросших сомнений поп в ожидании карающего ответного чуда затосковал, а как увидел ночью «знамение» — воров в своем храме — так и остриг свою бороду. «И стал с тех пор жить по-мужицки». Значит, без Бога… Вот такая бесхитростная, как ленинская «Правда», мораль!
Какую-то органическую неприязнь высказывает знаменитый «серапионец» ко всем отжившим сословиям. Фраза сатирика «Подпоручик ничего себе, но — сволочь», ставшая скоро крылатой, — лишь одно характерное подтвержденье тому. В его скороспешных сюжетах мелькает опозоренный циркачкой отставной боевой генерал («Веселая жизнь») и шибко гордый представитель из «бывших», игравший раньше в шашки с самим императором, а теперь ползающий перед народом в грязи и питающийся подаянием («Последний барин»). А также бывший сенатор — теперь смешной и жалкий старик, прячущийся от властей в занюханной деревеньке, в грязной избенке, у незаконнорожденного сына («Сенатор»). В этом ряду и скромный трусоватый учитель с характерной фамилией («Бедный Трупиков»), плачущий от унижений и обид возле школьной доски. Вот примечательная концовка: «Нынче таких учителей, как мой бедный Трупиков, конечно, нету. Но были. Они были в 18 году, в переходное время"…По всему выходит, весь этот мерзостный человеческий материал родом из царского времени и самой революцией по справедливости был списан в расход…
После этого остается лишь удивляться, отчего же «молодчики» не наведались позже к самому пролетарскому сатирику Зощенко, как это случилось с его товарищем по литературному цеху весельчаком Николаем Эрдманом? Или дело, может быть в том, что товарищей комиссаров сатирик не задевает и при случае даже выделяет особым почтеньем. Вот ничтожный персонаж конторщик Винивитькин, перегоняет комиссара, который увел из-под носа дворяночку Надю: «До свиданья, товарищ комиссар, — сказал. И пошел, руками размахивая"…(«Метафизика»).
И получается, что «воспитанный в интеллигентной дворянской семье» Михал Михалыч сумел при жизни всем угодить — комиссарам, капризным издателям, критикам, читательской массе и даже неблагодарным потомкам. Причем «власть имущим» — тем, кто поощрял его тиражи, кто посылал «молодцов», видимо, приглянулась идея о том, что не революция причина невзгод всякого пропащего люда, но их гнилое человеческое нутро… Эту оригинальную мысль Зощенко лелеял особо охотно, и силой таланта на второй план отходили досадные свидетельства результатов революционных побед — миллионов убитых, искалеченных, умерших от голода, болезней и ран…
Любопытно, что уже в устоявшееся мирное время наш сатирик взялся за главное дело всей его жизни — «Голубую книгу», которую «сердечно любящий» автор посвятил «Дорогому Алексею Максимовичу» Горькому — своему, так сказать, ангелу-хранителю, наставнику и литературному опекуну. При обстоятельном рассмотрении книга — выполненный с необычайным усердием типичный социальный заказ. Местами рвение автора угодить советским властям, выгодно оттенить преимущества новой жизни — просто бьет через край. Правда, даже подцензурные критики писали, что Зощенко проявил невежество в обращении с материалом, но кто теперь помнит о том? В конце концов, в суммарном итоге на другой чаше весов более тысячи рассказов и фельетонов, около полутора сотни прижизненных книг. А сколько еще было потом и выходит сейчас!..
Напав с киркой на литературную жилу, сатирик начал энергично разрабатывать породу вокруг: его дарования стали простираться на прочие жанры. И «хлебную» Ленинскую тематику Зощенко также благоразумно не пропустил: несколько поколений советских людей постигали заповеди морали по новой «библии» для детишек, выписанной его набитой рукой. Вот концовка милой истории о правдивом мальчике Вове, разбившем у тетки графин, скрывшем содеянное и измучившимся этим страшным проступком:
«Целуя и закрывая одеялом своего маленького сына, мать подумала:
— Какой он удивительный ребенок: он два месяца помнил об этой истории и два месяца огорчался, что он случайно сказал неправду. Но теперь, когда он признался, ему стало легко, и вот он даже с улыбкой заснул. На другой день мама написала тете Ане письмо. И вскоре тетя Аня ответила, что она вовсе не сердится на милого племянника и снова ждет его к себе в гости». Проникновение в суть этой педагогической были рождает вопрос: то ли позже заматеревший Володя начисто лишился совести и прочих воспетых литератором свойств, то ли история появилась на свет исключительно благодаря фантазии генерального сатирика советской поры. И получается, что немолодой, умудренный жизненным опытом человек, иронично взирающий на окружающий мир, с каким-то детским упрямством сказывает советской пастве сказочки о белом бычке…
И вот в подтверждение еще один примечательный сюжет ленинианы, созданной пером товарища Зощенко — о смелости мальчика Вовы. «СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК Когда Ленин был маленький, он почти ничего не боялся. Он смело входил в темную комнату. Не плакал, когда рассказывалистрашные сказки. И вообще он почти никогда не плакал. А его младший брат Митя тоже был очень хороший и добрый мальчик. Но только он был очень уж жалостливый Кто-нибудь запоет грустную песню, и Митя в три ручья плачет. Особенно он горько плакал, когда дети пели <Козлика>. Многие дети знают эту песенку: Жил-был у бабушки серенький козлик, Вот как, вот как, серенький козлик. Бабушка козлика очень любила, очень любила. Вздумалось козлику в лес погуляти, в лес погуляти. Напали на козлика серые волки, серые волки. Оставили бабушке рожки да ножки, рожки да ножки…» Сказочка и песенка, казалось бы, знакомы всем с детства, и сюжет мало кого может увлечь. Но талант настоящего мастера слова, как известно, проявляется и в пустяках. И Михал Михалыч, поведав о настойчивости Вовы, самым замечательным образом устыдившего своего слезливого младшего брата, гениально сворачивает избитый фольклорный сюжет в нужную педагогическую колею: «…Дети снова запели эту песенку. И Митя храбро спел ее до конца. И только одна слезинка потекла у него по щеке, когда дети заканчивали песенку: — Оставили бабушке рожки да ножки. Маленький Володя поцеловал своего младшего братишку и сказал ему: — Вот теперь молодец!» Сейчас, по прошествии лет, когда наши соотечественники знают о Ленине не меньше, чем просвещенные очевидцы славных ленинских дел, рассказы о том, как «…Ленин перехитрил жандармов», «…купил одному мальчику игрушку», а также «Ленин и часовой», «Покушение на Ленина», «О том, как Ленину подарили рыбу», «Ленин и печник», «Охота» — просто невозможно без смеха читать: столько возникает занимательных ассоциаций. Вот что значит настоящий сатирик — Зощенко словно писал на века…
Выходит, совершенно справедливо и закономерно, что Зощенко перечитывают и издают: он, словно хитрая щука, прятался от своих современников в глубине. В предисловии одного из изданий некий восторженный критик пишет, что «максималист по своей природе, Зощенко беззаветно верил в воспитующее слово литературы». В своей «Голубой книге» перевоплотившийся в моралиста сатирик, выписал даже своего рода моральный кодекс: надо жить так, чтобы «всяких жуликов и подлецов, которые своими коварными действиями тормозят плавный ход нашей жизни», «вывести на чистую воду» и т. д. и т. п.
Вот, интересно, а попов тоже — снова в расход?.. Однако, и без них доля жуликов и подлецов в нашем Отечестве, росла, растет и, видимо, будет пропорционально книжным тиражам неумолимо расти. И это навевает невеселую мысль о том, что, быть может, налицо неумолимый взаимный процесс…
И при ближайшем рассмотрении выясняется, что наш хитроумный сатирик неукоснительно следовал наставлению другого мудреца Эпиктета: «Непобедимым можешь ты стать, если не вступишь в бой, в котором победа зависит не от тебя…» Зощенко, который до сих пор имеет репутацию отчаянного борца, никогда в настоящий бой не вступал, словно сознавая, что человеческие недостатки — на деле вовсе не враги и даже не изъяны натуры, а ее обязательные черты…
Но, попав в непогоду, трудно остаться сухим: пишут, что его безобидная по нынешним временам журнальная публикация «Перед восходом солнца» вызвала «шквал критической брани и печатание было прервано». Над талантливым пересмешником стали сгущаться темные тучи, однако Зощенко знал, как наладить должную погоду в литературной среде. За заступничеством он обращается к главному рецензенту страны — самому товарищу Сталину — для ознакомления с книгой или «распоряжения проверить ее более обстоятельно, чем это сделано критиками». Кто-то скажет на это, что «подлость против подлецов — негодное средство», но мы здесь сатирика не станем судить: двадцатые годы в нашей стране походили на славное время покорения Запада, и чтобы остаться в живых, надо было первым выхватить кольт…
Однако враги сатирика не унялись, а в 1946, после выхода знаменитого постановления ЦК ВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»», А. Жданов вспомнил в своем докладе о книге Зощенко, назвав ее «омерзительной вещью». Писателю также припомнили невинный детский рассказ «Приключения обезьяны» (1945), в котором был «усмотрен намек на то, что в советской стране обезьяны живут лучше, чем люди». В результате из Союза писателей он был исключен. Но «Серенький козлик» и другие сказки про доброго мальчика Вову его сберегли — без них остались бы от Зощенко рожки да ножки…
Пишут, что печальным следствием этой кампании стало обострение душевной болезни. Признаки такого расстройства здоровья ныне трудно оспорить, но, в конце концов, знаменитый сатирик, обласканный корифеем пролетарской литературы Горьким, «певцом революции» Маяковским и даже награжденный товарищем Калининым, отделался легким испугом и благополучно миновал приснопамятные времена: был восстановлен в писательском союзе и почил, хоть и не в Бозе, но вполне естественной смертью, и посмертно остался при тиражах. Зощенко с собратьями по ремеслу в результате оставили с носом самого Цицерона, который предостерегал шкодливое человечество быть умеренным в шутках… Не верите — посчитайте по тиражам, кому внимает доныне толпа…
Однако не хватит времени, чтобы только помянуть здесь всех наших сатириков и перечислить юмористические журналы, выходившие в Питере и Москве накануне Октябрьского переворота: всех этих «Ежей», «Пчел», «Комаров», «Стрекоз» и прочую летучую и ползучую гнусь. Примечательно также, что в советские времена на смену им встал «Крокодил», причем никто на протяжении почти полувека не обратил внимания, что аллигатор самым замечательным образом характеризует суть новой советской сатиры:
«Ах, Россия, гордость мира, ты читающая вся!
Отчего ж твоя сатира пресмыкающееся?"…
Эти строки о «Крокодиле» написал еще в восьмидесятых годах провинциальный русский поэт Олег Молотков, за что был пожизненно лишен слова в центральной печати, а заодно на каналах ТВ. Правда, из партийных рядов его не исключили, а книги его не сожгли, но только лишь потому, что в членах он никогда не состоял, а его книгу так и не решились издать…
Однако, что же нам делать с Зощенко и прочим шкодливым сатирическим братством? Сейчас этих весельчаков выставляют невинными жертвами партийных страстей и суровой эпохи, но их дела у всех на виду — в книжных магазинах, в подшивках библиотек, они прессуют архивы. И каждый может посмотреть эту мерзость и убедиться, что товарец с гнильцой.
Теперь ни для кого не секрет, что когда пожар революции все-таки вспыхнул, литературная братия охотно подбрасывала дровишек в костер. Это досадное обстоятельство многие пытаются затемнить, поскольку, как ни крути, оно подтверждает, что писательской братии роль духовного поводыря и просветителя не по плечу. Ахикар Премудрый в доисторические времена продемонстрировал превосходство мудрости над всесильным властителем, фараоном, а премудрые пескари от литературы в начале минувшего века, толкаясь и бранясь меж собой, кинулись в услужение властям. И пересмешники, мастера «веселого жанра», сатирики и юмористы, которые не успели уйти за кордон, бежали тогда впереди.
