Новая Теократия: что может быть «правее» Православия?

Вот прошла половина 2006 года и если можно отмечать какие-либо новые и явные тенденции в российской политике, то это в первую очередь — беспрецедентная активизация Церкви как самостоятельной политической силы. 4−6 апреля прошел ежегодный Всемирный Русский Народный Собор, провозгласивший уникальную в контексте всей русской православной мысли «Декларацию прав человека и достоинства личности». Уникальную, потому что она преодолевает ложные обвинения Церкви в антигуманизме со стороны либералов. 12 мая на Всезарубежном Русском Соборе была принята историческая резолюция о воссоединении с Московским Патриархатом. Историческая, потому что она делает воссоединение Русской Церкви необратимой. 4−5 июля под эгидой Русской Православной Церкви в Москве прошел поворотный саммит религиозных лидеров со всего мира. Поворотный, потому что на нем Русская Церковь впервые выступила как мировая геополитическая сила. Все эти события прошли при явной поддержке государства и президента лично. Все эти события напрямую связаны с активной деятельностью Митрополита Кирилла, человека, уже вошедшего в историю русской Церкви и русской богословской мысли. Закономерной реакцией на эти события стала фасцинация антицерковного лобби на всех уровнях, фактически вынуждающего даже нейтральных людей определить для себя линию фронта. А что здесь удивительного? Если наша страна в 2000-е годы действительно совершает кардинальный разворот в сторону своей собственной цивилизационной идентичности, то вместе с неизбежным ростом национализма внутри страны и естественными имперскими амбициями за ее пределами, также заявляет о себе и основа основ нашей, русской цивилизации — Русская Православная Церковь. Время, когда церковность служила необязательным дополнением к российской политике, закончилось.

Однако, можно ли сказать, что сопротивление политическому возвышению Церкви исходит только от либералов, левых и иноверцев? Такое сопротивление с их стороны вполне понятно: Православие терпимо, но не настолько, чтобы уравнивать ортодоксию и ересь. Можно подумать, что сами либералы, левые и иноверцы достаточно терпимы? Насколько терпимы либералы, мы знаем по 90-м и до сих пор чувствуем на себе их высокую «терпимость». Насколько терпимы левые, мы очень хорошо помним по их диктату все семьдесят лет. Насколько терпимы иноверцы, не обязательно вспоминать войны и оккупации земли русской из прошлого, а достаточно обратиться к современному положению православных в Европе или Азии. Так что здесь особенно вопросов не возникает. Но есть и другое сопротивление политическому усилению Церкви, которое с высокой долей условности можно назвать сопротивлением «справа» — с высокой долей условности, потому что ничего «правее» Церкви для самой Церкви нет и быть не может. Ибо что может быть «правее» Православия для православного сознания? Эта оппозиция «справа» обвиняет сторонников политического усиления Церкви в «клерикализме». Само по себе это обвинение выглядит тавтологично. Это то же самое, как обвинять имперски настроенных государственников в «империализме», а этнических патриотов в «национализме». В современном российском политическом сознании, основательно изнасилованным как советской, так и либеральной «политкорректностью», не принято называть вещи своими именами. И в первую очередь, называть своими именами свою собственную позицию. В итоге этот самообман тормозит любые позитивные процессы и инициативы в самом их начале. Более того, бывают случаи, когда носитель той или иной позиции считает своим долгом первым делом вообще полностью подменить свое политическое назначение: так движение «Наши», предвидя обвинения в фашизме, сразу объявило себя «антифашистским» и до сих пор борется с «фашизмом» в лице сил, максимально далеких от какого-либо реального фашизма… Я как философ считаю своим долгом, в свою очередь, положить конец этому маскараду. Потому что речь идет о глобальном саботаже всего дела нашей жизни. Советская, а вслед за ней и либеральная пропаганда, без особой логической аргументации, а опираясь более на наши эмоции и ассоциации, лишила наше бессознательное определяющей позиции право-сознания. Нашим прадедам, дедам, отцам и нам самим методично вбивали в голову, что абсолютно сознательные основы любой нормальной цивилизации — клерикализм, империализм, национализм — это темные извращения, коих нужно бояться. Каждая из них в отдельности и все вместе они были также названы «фашизмом», словом, которое теперь уже ничего не означает. А тот факт, что речь идет о естественном со всех точек зрения разделения общества на жречество, воинство и демос (который всегда — этнос), что имеются в виду базовые институции любой традиционной цивилизации — вот об этом, секулярная в своей основе, советско-либеральная пропаганда умолчала, потому что навязывало людям эгалитарно-гомогенное видение мира.

В итоге люди стали путать, с одной стороны, религиозный универсализм и секулярный космополитизм, а с другой стороны, естественный национализм и неестественный нацизм. Правда, последнее время ситуация начала незаметно меняться — все-таки безусловность советизма и либерализма подорваны в сознании русских людей, все-таки Пост-модерн дает себя знать как призрачная прелюдия для Нового Средневековья. И все начинается с самого дна — с «национализма»: это слово обретает свою легитимность в сознании тех, кто вырос в пост-советское время, скоро появятся телевизионные журналисты и парламентские политики, которые не будут стесняться в любой аудитории прямо называть себя «националистами». Так в начале 2000-х вдруг стало модно говорить о «геополитике» или «национальных интересах», хотя в 90-е эти слова считались политическим матом…

Вслед за «национализмом» должен реабилитироваться следующий, более серьезный и универсально значимый термин — «империализм». Сейчас в качестве промежуточного варианта активно стал использоваться термин «имперство»: термин несколько неопределенный, позволяющий его приверженцам избегать отождествления с цезаризмом, поскольку речь идет не об императоре, а об империи, а также уклоняться от ассоциаций со слишком определенным, а потому некорректным «империализмом». А что в этом термине некорректного? Почему бы и не признать, что мы — те, кто выступает за территориальное расширение нынешней РФ в границы Российской Империи — империалисты? Видимо, это следующий этап, и когда вопрос о территориальной ущербности РФ станет ребром, наши генералы и имперски ориентированные политики начнут себя прямо называть «империалистами». И, наконец, последнее, самое высокое по своему значению слово — «клерикализм» — должно лишиться однажды своего однобокого, негативно-оценочного восприятия. Почему бы и не признать, что мы — те, кто выступает за самодовлеющее усиление Церкви как политического института — клерикалы? Ведь когда каждый в этом мире назовет себя своим именем, дышать станет легче. А то ходим вокруг да около, скрываем чего-то, «как не русские».

Однако, такое точное самоопределение не только решит массу проблем, но и поставит новые проблемы, ибо разговор начнется по существу. И вот здесь ситуация нашего пост-советского Пост-модерна, до сих пор помогающая нам «свергать парадигмы» и заниматься «деконструкцией языка», окажется нам враждебна, потому что никакой проясненности, никакого разговора по существу Пост-модерн не предполагает. Пост-модерн позволял людям называть себя чужими именами, говорить чужими голосами, выступать под чужими знаменами, и делать это с чистой совестью, «потому что Постмодерн». Я сам был активным сторонником постмодернистской игры в политике в 90-е годы, когда главное было — свергнуть диктат либерально-западнической парадигмы, объединиться всем антилиберальным силам, «а там посмотрим». Потому так адекватна была в 90-е любая гетеродоксия и так неадкватна любая ортодоксия, потому так успешно стало все, что дышало противоречием, жило диалектикой — национал-большевизм, евро-азийство, консервативная революция, «красно-коричневый» синтез, «красно-белый» синтез. И, конечно, главным идеологом такой идеологии парадокса был Александр Дугин, озвучивший этот «дух времени». Как неадекватны тогда казались мне очень многие авторы, когда они говорили «убийство — это грех», «большевизм — это сатанизм», «ислам — это ересь» и т. п., и как неадекватны кажутся они мне сегодня, когда уже в совершенно другой исторической ситуации, когда как раз нужно все это говорить, они вдруг решили стать «адекватными времени» и стали вести себя так, как будто сейчас 90-е годы! Правда, в основном речь идет о людях не совсем молодых, так что нужно делать скидку на «поколенческий момент», но ситуация от этого не меняется. И конечно, если тогда они видели в Постмодерне чуть ли не «царство антихриста», то теперь оправдывают им каждый свой шаг. При этом, они могут вовсе не симпатизировать «оранжевой революции», и даже бороться с ней, но не чувствовать, что «оранжизм» — это апофеоз Постмодерна, ибо что может быть более постмодернистского, когда Касьянов пожимает руку Лимонову? Кстати, сейчас забыли прототип такого альянса, когда в декабре 1994 года либералы и антилиберальная оппозиция выступили против ввода войск в Чечню. И только занудные государственники поддержали эту акцию (кстати, позиция НБП тогда, при Дугине, была на стороне государства, потому что тогда «противоречивая идеология» не противоречила правильной позиции; сегодня же, сохраняя эту противоречивую идеологию, НБП выступает за освобождение Чечни). В этой ситуации хочется проснуться и вспомнить свое имя. Ибо время сна прошло. Мы начинаем разговор по существу. Так мы начинаем называть вещи своими именами и честно признаемся, что мы — националисты, еще больше — империалисты, а еще больше — клерикалы. Поэтому обвинения в клерикализме с какой угодно стороны воспринимаются как похвала. Но если весьма понятны и предсказуемы эти обвинения «слева», то вот подобные обвинения «справа» вызывают вопросы, потому что не очень хочется нарушать единство, хоть и зыбкое, правого лагеря. Да, у каждого правого — своя «правизна», равно как у каждого левого своя «левизна». На том конце идеологического спектра люди иногда тоже обвиняют друг друга в излишнем «эгалитаризме». И такое бывает. Смешно? А для меня смешно, когда на нашем конце обвиняют в излишней «клерикальности». В чем, собственно, состоит это обвинение «справа»?

Прежде всего, нужно понять, что такое обвинение имеет смысл рассматривать, если оно исходит от православных людей. В противном случае речь идет просто о том, что кому-то не нравится, что конкретная религиозная организация, к которой он не относится, «слишком много на себя берет», «лезет не в свои дела». Эта позиция для церковного сознания уже не «правая», а очередная версия банальной левизны — левизны от выхолощенного этатизма или выхолощенного национализма, не важно. Это уже не внутрицерковный спор, а вопрос миссионерства. Для нас же сейчас важна ситуация, когда люди, считающие себе православными и даже, возможно, действительно живущие православной жизнью, вдруг выступают против усиления Церкви как организации. В основном, подобная «критика справа» исходит от двух, существующих внутри Православия, направлений — от аполитичного анархизма и от весьма политизированного цезаризма. Не случайно эти направления часто сопутствуют друг другу. В первом случае обвинение заключается в том, что Церковь — это слишком «небесное» явление, чтобы предаваться делам «земным», а потому ей нужно как можно меньше напоминать человеческую организацию, а служители ее должны как можно меньше вообще напоминать людей, тем более интересующимися окружающим миром. Во втором случае обвинение заключается в том, что Церковь, от которой требуется только созерцание, вдруг переходит к практике и якобы узурпирует функции государства. Естественно, что главными обвиняемыми здесь выступают активные иереи, особенно архиереи.

Прежде, чем отвечать на эти обвинения, мы должны признать, что эти позиции — аполитичный анархизм и политизированный цезаризм — существовали в церковном мире всегда и сложились в особые, время от времени достаточно влиятельные традиции. Далеко не самые последние богословы и даже деятели Церкви придерживались этих традиций. В России аполитичный анархизм выразился в своеобразном исихазме «нестяжателей», критиковавших активную деятельность святого Иосифа Волоцкого, а политический цезаризм нашел много сторонников среди «придворных» богословов. Вспомним, что у первого русского церковного деятеля — Патриарха Никона, который осмелился следовать банальной христианской истине «священство преболе царства есть» (св. Иоанн Златоуст) главными противниками оказались аполитичные старообрядцы и царь Алексей Михайлович. И все активные служители Церкви всегда испытывали это давление со стороны аполитичных мирян и государственной власти. В итоге царь Петр смог просто ликвидировать Патриаршество, и никакого народного возмущения этому событию не было. И не случайно, только в период полного безвластия 1917 года Патриаршество смогло восстановиться само по себе, без оглядки на мирян и власть. И второй раз оно было восстановлено в 1943 году, когда атеистическая власть была доведена до полного отчаяния и пошла на этот экстравагантный шаг. Следовательно, стоит ли нашему клиру так активно оглядываться на власть и аполитичных мирян? Ведь как бы мы далеко не уходили в нашем цезаризме и национализме, если мы православные люди, мы не можем не признать, что наша Нация и наше Государство оправданы Церковью, а не наоборот, существуют еще пока на Земле благодаря Церкви и для Церкви, а не наоборот. Эта элементарная математическая истина объясняет все в вопросах отношения Церкви и мира. Но помимо одного этого, чисто логического соображения, есть еще очень серьезный догматический аспект этой темы. Великий православный богослов ХХ века, представитель школы «неопатристического синтеза», кстати, один из самых верных прихожан Московского Патриархата среди эмигрантов, Владимир Николаевич Лосский (1903−1958) в своей знаменитой книге «Очерк мистического богословия Восточной Церкви» (1944 г.), в девятой главе Два аспекта Церкви очень точно объясняет еретическое происхождение церковного аполитизма:

«В своем христологическом аспекте Церковь представляется нам организмом, обладающим двумя природами, двумя действованиями и двумя волями. В истории христианской догматики все христологические ереси вновь оживают и повторяются в связи с понятием Церкви. Так мы видим возникновение экклезиологического несторианства — заблуждения тех, кто разделяет Церковь на две различные сущности: на Церковь небесную, невидимую — единственно истинную и абсолютную, — и на Церковь, или вернее, церкви земные, несовершенные и относительные, блуждающие в потемках и представляющие собою человеческие общества, пытающиеся в меру своих возможностей приблизиться к трансцендентному совершенству. И, наоборот, экклезиологическое монофизитство проявляется в желании видеть в Церкви ее преимущественное Божественное бытие, где каждая подробность — священна, где все обязательно, как Божественная необходимость, где ничто не может быть изменено или преобразовано, ибо человеческой свободе, „синергизму“, соработничеству человека с Богом нет больше места в этом священном организме, исключающем человеческую сторону: это некая магия спасения, действующая в точно исполняемых таинствах и обрядах. Обе эти противоположные экклезиологические ереси появились почти одновременно в течение того же XVII века, первая возникла на территории Константинопольского патриархата (восточный протестантизм Кирилла Лукариса), вторая развилась на Руси под видом старообрядческого раскола. Эти экклезиологические заблуждения были сокрушены на великих Иерусалимском и Московском Соборах».

Эти две еретические тенденции, исходящие из противоположного понимания природы Господа нашего Иисуса Христа, равно приводят к церковной аполитичности. В первом случае институту земной Церкви отказывается в праве на политическую активность, потому что он «не достоин» Церкви Небесной, во втором случае, потому что он должен быть неподвижной зоной Неба на земле. Но это — не Православие. Владимир Лосский заключает: «Следовательно, все то, что может утверждаться или отрицаться по отношению ко Христу, может равным образом утверждаться или отрицаться по отношению к Церкви, поскольку она — организм богочеловеческий или, точнее, тварная природа, нераздельно соединенная с Богом в Ипостаси Сына, сущность, имеющая, как и Он, две природы, две воли, два действования, нераздельные и в то же время различные». Следовательно, добавлю я, — критика политической активности Церкви в основе своей восходит к двум еретическим крайностям, выходящим далеко за пределы Христианства вообще — крайность гностического презрения к тварному миру (через несторианство) и крайность неоплатонического игнорирования этого мира (через монофизитство). Насколько были активны по сравнению с Церковью гностики и неоплатоники, заметно по истории Римской Империи. Именно Христианство привнесло в античный мир гиперактивную гражданскую установку, именно оно санкционировало полную свободу воли и осознание ответственности, которое догматически закреплено в Православии, и от него по-разному отрекалась каждая ересь. И только инерция языческого восприятия мира и власти в этом мире породили в православной цивилизации ересь аполитичности, отрицающей реальное значение Церкви как самостоятельного и — главного — субъекта мировой истории. Мы только потому можем говорить о центральном, мистическом положении России и русского народа, потому что они — в Церкви. Мы только потому можем надеяться на их будущее величие, потому что они — останутся в Церкви. Так зачем же тогда ограничивать ее действия по спасению нашего государства, нашего народа и нас самих?

Симфония Властей заключается не в том, чтобы максимально возвеличить Государство в сознании Церкви, оттеснив саму Церковь на второй план, а в том, чтобы сильное Государство находилось в симфонической синергии с сильной Церковью. Поэтому наша Церковь как земной, социальный институт должна быть ухожена, обустроена, богата и сильна. И только тогда ухожено, обустроено, богато и сильно будет наше Государство. Четкая иерархия ценностей ведет к четкой иерархии их носителей. Поэтому последовательный христианский консерватизм всегда имел своим конечным выводом неизбежную Теократию, в том или ином ее виде. В православном контексте речь идет о Симфонии Властей, возможной только как вид Теократии, и никак иначе. А не совсем последовательный, и не совсем христианский, и не совсем консерватизм всегда мог привести к чему угодно, лишь бы ограничить власть Церкви. Но что может быть «правее» Православия?

http://www.pravaya.ru/column/8371