 |
| Правая.Ru | Дмитрий Данилов | 17.07.2006 |
К концу 80-х годов прошлого столетия Церковь вернулась в наше общество с обновленной пассионарностью, готовностью «окунуться с головой» в новую евангелизацию российского общества, и — с огромным грузом чисто материальных проблем. Было страстное желание сотворить «Второе крещение Руси», но не было ни подходящих ресурсов, ни вменяемой материально-технической базы для подъема полуразрушенных храмов. Эпоха массового возвращения православных храмов верующим, которая началась в бурные 90-е годы, родила один из самых любопытных целевых векторов церковной политики. Он заключается в том, что статистика возрождаемых храмовых строений постепенно стала ассоциироваться с возрождением Церкви вообще. Между тем, воцерковление верующих и наполнение ими храмов происходило далеко не лавинообразно. За десятилетие с 1992-го по 2002 год Русская Православная Церковь в РФ выросла с 2880 до 8897 приходов. Но по числу верующих достоверной статистики до сих пор нет. Это — одна из наиболее очевидных лакун сегодня.
Кризис традиционного общества, отделение церкви от государства и всесторонняя секуляризация общественной жизни в России в XX веке практически уничтожила нормальную церковную общину, сведя ее социум почти до катакомбного состояния и маргинализировав элементарные остатки ее самоорганизации. Политика многолетнего государственного прессинга на церковь привела ко вполне ожидаемой автономизации роли священника в приходе, ослаблению его непосредственных связей с хозяйственно-бытовыми сторонами жизни общины вплоть до сведения священнических обязанностей исключительно к ритуально-обрядовой составляющей его духовных функций.
Если на селе с его традициями и иным уровнем коммуникаций между людьми все было несколько проще, то в небольших городах священник на протяжение XX столетия постепенно превращался из главы христианской общины в местного христианского чиновника, чей вес и социальная роль были существенно ограничены. К середине 80-х годов ситуация, когда городской священник и окормляемая им паства вне непосредственной практики обрядов и таинств существовали как бы отдельно друг от друга, была уже нормой для абсолютного большинства русских храмов.
Как итог, в 90-е годы мы получили следующую картину приходской жизни в России: большинство пришедших в церковь людей так и не нашли себя в жизни общины. Священник, снова ставший полноценным главой церковного социума, вынужден был замкнуть на своей личности все вопросы приходской жизни, поскольку другого способа регулировать эту жизнь у него не было и нет.
Можно сказать, что одной из самых тревожных проблем Церкви сегодня является ее сверхурбанизированный характер. Ощутимый успех приходской жизни заметен лишь в крупных и в средних городах. На периферии же он остается весьма и весьма условным. Современная церковная община в России по своему социальному характеру остается явлением сугубо городским со всеми своими возможностями и недостатками. Сегодня реальное пространство русского Православия все чаще напоминает пространство позднеримской церкви, которая так и не шагнула за пределы прежних античных городов, где она собственно и родилась. Между тем, лучшие примеры наиболее здоровых церковных социумов всегда и во все времена имели место в сельской местности, общество которой всегда являлось конечной целью большинства миссий, а вовсе не периферийным и второстепенным фактором для Церкви.
Сегодня из-под «прицела» церковной политики пропадает очень важная цель — окружающее пространство Церкви. Оно было и остается почти на 90% - городским. Церковь, освобожденная от бдительной опеки советской государственной системы, очнулась от этой «спячки поневоле», и вновь пришла в мир русских городов. Церковь справедливо захотела вернуть свои прежние позиции, утерянные за годы гонений атеистического советского режима, но не заметила, что Русский Город стал совершенно иным. Будучи по преимуществу сугубо городским явлением, Церковь вместе с тем оказалась как бы вытолкнутой современной городской жизнью. Современный русский город по «советской инерции» оттеснил ее на свою культурную периферию, считая ее архаичным артефактом прошлого, одной из разновидностей художественного музея и одновременно своеобразного «клуба по интересам». Увы — Церковь пока так и нашла, что противопоставить Городу, и задним числом приняла его «правила игры». То есть, окружающее городское пространство она стала считать чужим, а себя — «своей среди чужих». Церковь в обычном русском городе делает только то, что пытается найти «своих» — людей, которые уже по тем или иным качествам «готовы» к христианской жизни. В итоге остаются «свои», противопоставленные «чужим», с которыми у Церкви так и не выработалось привычки общего и взаимодоступного языка, как первой ступеньки к обращению.
Немногие сейчас понимают, что стирание пресловутой грани между городом и деревней, процесс которого начался еще до большевиков, сильнее всего и больнее всего ударит по идентичности русского города. Кампания по «спасению» русской деревни, начавшаяся в 70-е годы усилиями писателей-почвенников, приобрела понятные и близкие каждому русскому сердцу очертания, но опять била мимо цели. Деревню — ту русскую деревню, какой ее хотели видеть сторонники «русской идеи и Достоевского», было уже не спасти. Кажется, это поняли каким-то внутренним чутьем и сами почвенники типа Василия Белова, ушедшие полностью в деревенский мир «хранить Россию в себе». Хотя деревня никогда окончательно не умирала, несмотря на все кошмары коллективизации, ужасы вечного деревенского пьянства и бесконечного вымывания сельского населения. Она просто изменилась до неузнаваемости, приспособив все свои внутренние потенциалы к новым условиям. Поэтому тезис «спасем русскую деревню!» в наши постмодерновые времена уже теряет всяческий смысл. Деревню спасать не надо — она спасет себя сама рано или поздно. Главное — ей не мешать. А вот кого реально надо спасать — так это русский город.
Россия страдает одной очень странной болезнью. Условно ее можно назвать хронической недоколонизацией русского городского пространства. Болезнь эта странная, потому что наряду с болезненными симптомами, в ней присутствует и скрытые векторы развития, которые пока проявляются только в пассивной дивергенции, молчаливому приспособлению к невыгодному существованию. Неудивительно, что все российские западники — от Александра Герцена до Валерия Тишкова ненавидели не столько провинциальный русский быт как «идиотизм и полную деградацию жизни», сколько русское большинство, запертое этим бытом. Просто сто пятьдесят лет назад это большинство представляли собой деревенские крестьяне, а сегодня — жители небольших провинциальных городков.
Русскому городу почти всегда было не до самого себя. Русь, как страна наиболее восточных европейцев (разумеется, в культурно-антропологическом, а не в политическом смысле), большую часть своей истории была окружена не близкой себе Европой, а полукочевыми племенами с абсолютно чуждой культурной матрицей. Они не знали развитой городской культуры, которая могла бы репродуцировать долговременные неагрессивные связи со своими соседями. Как только появлялось нечто угрожающее, напоминающее большой серьезный город, Русь уничтожала либо его самого, либо его независимый статус (Великий Булгар, Итиль, Казань и т. п.). Но в целом у Руси не было таких соседей, у кого можно было поучиться Городу. Хаос окружающих малоосвоенных пространств превратил русские поселения в крепости, которые очень часто создавались именно как временные военные укрепления, все население внутри которых было морально готово к истреблению в любую минуту. В те моменты, когда русский город переставал быть военной крепостью, он просто превращался в улучшенную деревню.
В результате, возник специфический городской мир России — вначале как мир необходимых времянок, а затем как мир вечной недостроенности, возведенной чуть ли не в национальную традицию. Русский город так и не выработал собственно городского сознания, он не создал Горожанина в западном смысле слова, который воспринимал бы Город как свой естественный микрокосм. Русский горожанин, в отличие от горожанина западного, всегда был связан тысячами многомерных нитей с окружающими селами и деревнями, которые если и исчезали, то очень медленно. Чаще всего они просто застывали в некоей средней форме.
Когда говоришь о городской России, возникает первая ассоциация — это успешные мегаполисы Москва и Санкт-Петербург, между которыми распято как не некоем метафизическом кресте все остальное русское. Москва и Санкт-Петербург практически во все времена, когда стояли во главе огромной страны, становились не просто главным городом, а Единственным Полноценным Городом, замещая в своем лице пол-Евразии. Другие, даже сравнительно крупные города, неизбежно рустифицировались, превращались в «большие деревни», включая и саму Москву, когда она на очередном этапе проиграла «столичную гонку» юному Петербургу.
Постоянная «культурная дуэль» между Москвой и Санкт-Петербургом иссушила русский городской ландшафт, высасывая из него все креативные соки. Победы этих городов один над другим, как правило, для собственно городского мира России мало что значили. Просто одна черная дыра, засасывающая людей и ресурсы, сменялась на другую. А огромный мир депрессивных городов и поселений вокруг этой черной дыры не изменялся никогда. Не нужно забывать, что жители мегаполисов составляют менее 15% от числа всех жителей России. Сельских жителей намного больше — около 27%. А вот подавляющее большинство наших соотечественников — 60%, живет в небольших городках. И сегодня надо признать: именно этот сегмент городской России деградирует быстрее всего.
У деревни есть свой быт и свои корни, которые при всем катастрофичном положении современного русского села, при должном желании и умении можно восстановить. У современного русского города с населением от 30 и до 150 тыс. жителей и почти полностью деградировавшим промышленным потенциалом, таких возможностей нет, несмотря на то, что он представляет собой уникального в своем роде кентавра. Сегодня три четверти населения русского городского мира являются обитателями небольших городков и поселков городского типа, тесно связанных с чисто сельским способом жизни. Инфраструктура этого мира весьма слабо напоминает мир большого города, но зато очень серьезно ориентирована на чисто сельский способ ведения натурального хозяйства. Дело даже не в том, что большинству жителей небольших городков без приусадебных хозяйств не прожить (что было бы не совсем верно утверждать). Все гораздо глубже — этим людям просто незнаком иной способ мироощущения.
Здесь кроется одна дилемма. Кризис русского городского сознания вернул ему чисто сельский, фермерский дух и желание работать с землей. Об этом говорит тот земельный бум, который наблюдается в последнее время в русских городках. Землю под солидные участки можно приобрести теперь в большинстве случаев — только по аукциону. Конечно, в этом процессе существует очень большой процент жителей мегаполисов, задыхающихся летом в чаде своих городов. Но важно и другое: респектабельность приусадебного хозяйства, частного сектора, в последние годы только растет. У сельского жителя, к примеру, есть желание, но очень часто нет ресурсов, чтобы «держать» землю. У жителя мегаполиса отношение к земле вообще традиционно «праздное». У него нет стимула работать на земле, он приезжает на ней отдохнуть. Земля в результате на таком участке «простаивает», лишается своего естественного аграрного цикла. Остаются только жители небольших городов, для которых обращение с землей не менее привычно, чем для рядового селянина. В условиях краха городской промышленной инфраструктуры, отсутствия рабочих мест и проблемами с провинциальным ЖКХ, государственная политика стимулирования возвращения к земле огромного количества горожан может стать очень серьезным фактором, способным поднять страну.
Но это — всего лишь наиболее естественный и оптимальный вариант. Жизнь русского города оказывается гораздо сложнее и жестче, чем это может показаться на первый взгляд. Как бы ни было плохо русской деревне, сельский житель всегда останется по своей натуре и самоидентификации сельским жителем. Иного у него просто нет. А вот когда умирает русский городок — его обитатели, которые не смогли устроиться в крупных мегаполисах, перестают быть горожанами. Они деволюционируют в наиболее привычное состояние русского городского мира — в слободу. Но не в ту слободу, которая некогда на Руси была синонимом центра сосредоточения социальной активности, ремесел и промыслов, а слободу, морально освобожденную от какой бы то ни было социальной активности. Слободу опустившихся, десоциализированных людей, чьи все надежды и чаяния уже не связаны с их городом. Все больше они по сознанию и самоощущению напоминают хороших старух из старых советских фильмов, которые мечтают только об одном: «чтоб дочка в городе устроилась».
Церковная община в таких городках сегодня, по сути, заново возникает из разорванных социальных лоскутов. Налицо симптомы очень опасной болезни в Церкви, болезни скрытой под балахонами внешнего благочестия. Эту болезнь можно назвать десоциализацией современной православной общины в России. Эта болезнь является многовекторной по своему характеру и затрагивает сразу множество аспектов повседневной жизни Церкви. Несмотря на то, что практически в каждой церковной общине русского городка есть свой не особо многочисленный «актив», церковная социализация рядового верующего в городах так и не приняла массовый характер и по-прежнему остается делом исключительно личного энтузиазма православного человека.
Члены одного прихода до сих пор крайне слабо связаны друг с другом, потому что они вошли в церковь в разное время, по разным обстоятельствам и представляют собой самые различные социальные слои. Как правило, они не являются ни соседями, ни знакомыми, живущими поблизости. Еще реже они — коллеги по работе. Вместе они встречаются, как правило, в общей очереди к исповедальному аналою или стоящими рядом на литургии. Вне церкви их контакты ситуативны и ограничены. Да, безусловно, после службы они могут пересечься друг с другом, помогая по храмовому хозяйству или же касательно каких-нибудь рутинных вопросов. Хотя и это происходит мимоходом: чаще всего — между отпустом и ожиданием благословения священника. Нормального «разговора по душам» так и не получается. Очень часто прихожане одного храма не только не знают адресов и телефонов друг друга, но и долгое время пребывают в «блаженном» неведении, кого из них как зовут.
Крестные ходы и большие церковные праздники в таких городках представляют весьма скромное зрелище, хотя по традиции подаются, как городское событие N1. Это очень показательно: Церковь, вернувшись в полноценную социальную жизнь, захотела снова «стать в центре города», как и в старые добрые времена. Но городу, чьи традиционные устои, обычаи и нравы уже исчезли за историческим горизонтом, такое позиционирование больше не нужно. В полураспаде прежних социальных схем городской жизни русский городской мир децентрализован, индивидуализирован и лишен ощущения себя как единого целого. Этот полураспад всех социальных связей затрагивает и церкви в небольших городках, которые по-прежнему замкнуты в своих приходах. Да, Церковь аккумулирует в себя все больше христиан — но эти христиане совсем иного качества. Путь почти механического восстановления разрушенных храмов как некая самоцель, как единственный путь возрождения церковной жизни, губителен и для Города и для Церкви. Он не создает необходимый диалог между «церковным» и «нецерковным» и в какой-то мере усиливает культурное отчуждение Церкви.
Любопытно, что практика восстановления храмов в деревне, где живут 20−30 человек, стала в некоторых регионах России очень распространенной. В результате в глубинке появилось очень много храмов «с иголочки», где служить очень часто бывает просто не для кого. Также распространена практика строительства городских храмов вместе с обязательным восстановлением огромных городских колоколен. И непременно по такому же проекту, как было до революции. Конечно, возвращение к историческим истокам само по себе похвально, но если оно не превращается в «идею фикс». Ведь есть множество городских районов, где не было никогда церквей, хотя есть люди, которые реально нуждаются в церкви «за углом». Удельный вес «дореволюционной колокольни», расходы на которую могли бы пойти на строительство более нужной городским жителям небольшой церкви, оказывается все равно тяжелее.
Увы, храм в небольшом городке сегодня — это не центр, а оазис на краю духовной пустыни. Там хорошо и легко, но это не та точка, преобразующая весь мир, а скорее приют для людей, «уставших от жизни» и бегущих из привычного городского быта. Увы — таких храмов пока в России большинство. Храм для таких людей не является территориально организующим центром, формирующим общее пространство проживания. Это — очень важное обстоятельство. Современный верующий человек сегодня сам выбирает храм, а не храм выбирает его. Выбор «своей» церкви для современного русского человека в основном, происходит по двум критериям: «храм уютный» и «чтобы священник был хороший».
Тем самым, для городского человека на третий план отодвигается собственно сообщество верующих, что в принципе составляет основу прихода — церковную общину, с которой он себя, увы, ассоциирует в последнюю очередь. И таких людей действительно очень много. Таким образом, в современном русском городе происходит неизбежная индивидуализация самого храмового пространства. Такой тип «индивидуального православного» в чем-то является квинтэссенцией общего состояния социума современной церковной общины, который до сих пор не представляет собой единого целого.
На селе же с подобной динамикой так же хуже, как и с демографическим фактором. Правда, здесь стоит оговориться, что сельская церковная община по-прежнему сохраняет в себе некоторые черты социальной модели, лишенной недостатков городской общины. Сельские прихожане — соседи, живущие бок о бок, помогающие друг другу, как правило, работающие вместе и тем самым сохраняющие сам смысл общины, единственный недостаток которой — крайняя малочисленность самих верующих.
Можно сделать интересный вывод, исходя из примерных наблюдений. Если не брать за пример Москву (которая представляет собой совершенно отдельное явление для такой статистики), то до 1991−1992 годов численность прихожан не очень крупного городского храма в русской глубинке на воскресной литургии составляла в среднем 30−40 человек. Ими, в основном, являлись женщины пожилого возраста. Сегодня это число редко где выросло выше 200 человек и то лишь в городах, являющихся крупными районными центрами. Причем речь идет вовсе не о заполнении новых храмов, строительство которых в таких городах — до сих пор событие, из ряда вон выходящее. Если учесть, что доля «бабушек» как примерных прихожан сильно не изменилась, то статистика получается, прямо скажем, не особо радостная.
Нужно отметить, что в последние годы темпы роста количества приходов Русской Православной Церкви стали несколько уступать соответствующей динамике других конфессий. В чем-то этот факт можно объяснить тем, что стратегия «возвращения храмов» только как церковных строений, уже достигла некоторого «лимита» со стороны государства. Городские храмы полны, социальные ячейки церковных общин вроде бы заполнены, но перехода на следующий этап развития нет. Получается, что Церковь в некотором роде, уже «собрала» почти всех городских христиан. Но «собирать» христиан и делать христианами — не одно и то же. К сожалению, новой «христианской волны» пока не видно. Чтобы она появилась, нужно в корне менять политику Церкви к современному ландшафту русских городов.
Некогда в обычном среднестатистическом русском городе не было «христиан» и «нехристиан». Все были христианами — все жили примерно одной жизнью, в одном духовном ритме, с одним отношением к традиционным русским устоям, вечным ценностям и святыням. Сегодня картина радикально иная. Духовные кредо русских горожан (причем как больших, так и малых городов) поляризованы донельзя. Здесь присутствует очевидный парадокс: самые верующие общины, «бриллианты» Русской Православной Церкви находятся в малых городах. Самая отталкивающая бездуховность — тоже в малых городах. Эти два мира пока крайне слабо сочетаются друг с другом. Русский город превратился в разноликие сообщества людей с разными уровнями идентичности, разным миропониманием и ценностным восприятием «своего». Озлобленность на окружающий мир, отчуждение, постоянная депрессия, потеря надежд, стремление вырваться «из обстановки», к сожалению, стали доминирующими факторами жизни среднего русского города. Русские города превратились в гетто для людей без будущего, единственной мечтой которых уже достаточно давно стало желание поскорее «утонуть» в потребительском парадизе клоак больших городов.
Но с другой стороны, именно такой мир «апостасийного быта» русского города представляет для Церкви самый большой интерес и самый большой шанс. Он — уникальная возможность и последний ресурс начать заново апостолизацию русского общества. Но сделать это без попыток выглянуть из «культурных раковин» церковных приходов малых городов, невозможно. Зовя мир к себе, нельзя не идти в мир, каким бы жестоким и отпавшим от истины отцов он не казался бы. Функции непросвещенного язычества перекочевали из русских деревень в русские города. Церковь сегодня стоит на пороге новой миссии к современным неоязычникам русского города. От того, какой язык она изберет для общения с ними, будет зависеть весь духовный климат будущего России.
