 |
| Православный Санкт-Петербург | Сергей Чиж | 09.06.2006 |
— Тут у нас целый городок будет, — говорил Сергей, — вот храм достроим этим летом… Мы его по старым образцам делали, проект специальный заказывали, чтобы строго смотрелся, без ажурности, чтобы в пейзаж вписывался… Рядом поставим отдельную колокольню — не знаю, какой высоты. Будем стараться повыше: чем выше, тем лучше. Здесь покойницкую построим. Да, чтобы отпевать… По старым правилам ведь как: нельзя, чтобы и крещение, и отпевание в одном месте. А мы там ледник устроим: зачем с моргом связываться? Пусть усопший лежит спокойно, рядом родные Псалтирь по нему читать станут… И школу сделаем обязательно. Не воскресную, нет — общеобразовательную. То есть часть предметов будет преподаваться в Павловских поселковых школах, а часть у нас: Закон Божий, история, пение крюковое, ремесла всякие — для мальчиков, для девочек… А вот там, видите? — это и есть наша часовня…
Вижу часовню. Совсем маленькая, деревянная, очень красивая, и такой стариной от нее веет, такой Древней Русью, — даром, что построена лет десять назад, — что начисто снимается ощущение современности. Часовня во имя Тихвинской иконы Божией Матери Павловского единоверческого прихода…
Кто такие единоверцы? Не будем вникать в подробности, скажем только, что единоверцы — это православные люди, держащиеся старого обряда, но, в отличие от староверов, признающие церковную иерархию и живущие с нами, новообрядцами, под единой властью Патриарха Московского и всея Руси. Они признают всех православных святых, прославленных после раскола, никто не запретит им молиться в новообрядовых храмах, но все же молиться они предпочитают по старому чину.
— А чем ваши службы отличаются от наших?
— Да не так чтобы слишком большие отличия, — объясняет Сергей. — Литургия — совсем такая же, даже покороче немного. Вот утреня — это да… Особенно Шестопсалмие. Кафизма, конечно, целиком вычитывается. После кафизмы — седален, после каждого седалена — поучение где-то на полчаса, толкование Иоанна Златоуста на прочитанную кафизму. Канон полностью вычитывается — катавасия, схождение… Все неспешно, все вдумчиво: для тех, кто любит молиться с рассуждением. Я не воспринимаю этих скороговорок — сто слов в минуту: на мое ухо это частушка какая-то получается.
Единоверческий приход в Павлове-на-Неве образовался недавно: в 1991 году. Прежде такого не было. Первую Тихвинскую церковь здесь поставил в 1803 году обер-прокурор Сената Николай Петрович Резанов — лицо, между прочим, современной публике небезызвестное: ученый, путешественник и — главный герой мюзикла «Юнона и Авось», тот самый, что путешествовал в Калифорнию и кого до старости ждала американская невеста. Вот там стояла построенная им церковь — чуть ближе к Неве. После революции в ней устроили питейное заведение, а во время войны оскверненный храм смела с лица земли артиллерия: по этими краям проходила условная граница Невского Пятачка.
Сейчас Тихвинской церкви нет, но есть Тихвинская часовня. Сергей Чиж и его жена Татьяна рассказывают мне, как она создавалась.
— Создавалась тяжело, — говорит Татьяна, — ни материалов, ни финансов… Дети у нас в ту пору начали рождаться один за другим. Мы тогда просто голодали, только козы нас и спасали.
— Мы коз завели, питались козьим молоком, — поясняет Сергей.
— Когда крышу строили, я беременная была, уже с немаленьким сроком. И работала все равно, доски таскала. Помню, целый день трудилась, а на следующее утро приходим — крыши нет! Украли крышу!
— Да, украли. С мясом вырвали доски. А потом один из воришек, молодой паренек, сознался. Он разбирал детонатор, у него оторвало два пальца. Тут-то совесть и заговорила, и сознался он: это я, мол, крышу у вас украл…
— Когда же дела повернули к лучшему?
— А когда я совсем свалился в болезнях, — поясняет Сергей, — тогда все само собой и завертелось. Ноги у меня отказали, — лежу в больнице, думаю: все, конец. И вдруг — то один доброхот позвонит, то другой: деньги предлагают, материалы, помощь; я едва успевал мобильник включать. Все стало делаться помимо моей воли: я только лежу на больничной койке да на звонки отвечаю. Стали нас уговаривать большую церковь строить, а я отказываюсь: у меня и в задумках ничего подобного не было. Но теперь храм почти готов!
— Первый, кто дал на церковь, был Леонид Поздняков из ЗАО «Техностром», — говорит Татьяна, — он тут рядом жил, крестился в нашей часовне и деньги пожертвовал на лес для храма. «Хочу, — говорит, — чтобы какая-то память обо мне осталась!» Словно чувствовал, что смерть близко… Мы на эти деньги купили лес, построили церковь, и когда последнюю доску забили, день в день — он погиб в дорожной аварии.
— Царство Небесное! — крестится Сергей, — А посмотрите, какая у нас часовня: посредине — видите? — вырыт погреб. В него мы ставим высокую купель для крещения полным погружением: открываешь люк на полу и сразу ныряешь в купель.
— Меня в этой купели крестили, — улыбается Татьяна, — Вернее, не крестили — я уже крещеная была, — а «докрещивали», «допогружали». У нас так заведено: над теми, кто крещен обливанием, тех мы проводим обряд «допогружения», чтобы все было по старым правилам. Удивительная вещь: когда меня так «докрестили», я явственно почувствовала перемену в себе: дышать легче стало, жить стало легче… То есть, конечно, душевно легче, а физически — тут я бы не сказала: очень много забот, едва справляюсь.
Сергей продолжает знакомить меня с часовней: показывает паникадило — обычное тележное колесо, подвешенное под потолком.
— Нет, не обычное, а неезженное! Паникадило всегда делали из неезженного колеса. Это нам из Архангельска привезли. А этот ларь сам о. Зенон-иконописец сделал и подарил часовне. Он нам и книг подарил много, да все украли: как показали нас однажды по районному ТВ, так вскоре и случилась кража… Вот и икона у нас «Тихвинская» — простая, не старого письма… А прежде другая была икона, старая. Как-то раз мы на «Тихвинскую» служили всенощную по-настоящему… Мы раз пять в году устраиваем такие службы — на сутки почти, на 20 часов. Дети нам помогают: молятся, читают… У нас четверо детей, старшая — Ульяна, она в музыке хорошо разбирается. Так вот, служим мы, и вдруг среди ночи птицы запели. Что такое? Они же обычно на рассвете начинают пение. Вылезаю из этого подвальчика нашего, посмотрел на икону, вижу — у Божией Матери по руке миро течет. Думал сперва, дети маслом забрызгали, но нет: льется да льется потихоньку. Только к Рождеству засохло. Теперь я эту икону дома храню, в часовне боюсь оставлять.
— Но меня поразило не только это чудо, но и продолжительность ваших служб. Подумать только: двадцать часов!..
— Да нет, это у нас редко, — говорит Татьяна, — обычно мы прочитаем пять-шесть кафизм — и по домам. И поем не всегда. Крюковое пение очень сложное: если человек с детства учился петь по нотам, то на крюки переучиваться тяжело.
— Лучше грамотно прочитать, чем плохо спеть — вот мой принцип. И на клирос кого попало, естественно, не пускаем.
— А чем все-таки отличаются крюки от нот?
Сергей раскрыл передо мной старинную богослужебную книгу, где над каждым словом виднелся некий значок, похожий на титло.
— Вот они, крюки. Вот этот, например, называется Параклит. Если такой крюк стоит, значит, слово, что под ним, следует петь торжественно, приподнято. А вот этот крюк поется отрешенно. Этот — очень нежно. Нота говорит только о высоте звука, крюк — о его духе; он и смысловое обозначение, и тембр, и динамика… Это совсем другой мир.
Сергей и Татьяна поют. Как выразить их пение на бумаге? — глубокое, неспешное, подчиненное некому строгому мелодическому узору… Лучше и не пытаться.
— Вы, наверное, с детства крюкам обучены? Вы из единоверческой семьи?
— Нет, семья у меня самая обычная, новообрядческая. Бабушка моя до 111 лет дожила, всегда меня молитвам учила… А крюковым пением я заболел, уже учась в Ленинградской консерватории: сначала только музыкальной его стороной, а потом уже и духовной… В армию пошел крепко верующим человеком. Служил в ансамбле песни и пляски; там и понял, как нельзя петь, там острее почувствовал тягу к настоящему духовному пению. После армии служил регентом в Псковском кафедральном соборе. Это еще советское время было. Духовник мой, старец — о. Борис (Николаев) из Толбиц, большой знаток крюкового пения, был духовником епархии, у него и сам о. Иоанн (Крестьянкин) исповедовался. И начал я там вводить знаменный распев. Набрал хор из мальчишек и девчонок…
— Я тоже ученица Сергея: в Псковском в хоре пела, — добавляет Татьяна.
— Но время-то было самое советское, и не всем мои эксперименты нравились, в том числе и в церкви… Но о. Иоанн (Крестьянкин) меня поддерживал и о. Николай Гурьянов за меня горой стоял. О. Борис мне однажды сказал: «Что ты, Сережа, все каких-то старцев ищешь, когда с нами рядом ангел живет?» Это он о. Николая имел в виду. Я тогда решил на остров к о. Николаю съездить, но только он меня опередил: сам меня посетил в моей колокольне. Пел со мной, на фисгармонии играл…
-…И благословил тебя перебираться в Ленинград…
— Они все меня в один голос благословляли на это: и о. Борис, и о. Иоанн (Крестьянкин)… Вот так, проработав шесть с половиной лет в Пскове, вернулся я в Питер, вернее, сюда, в Павлово… А ведь куда только не звали: даже в Германию и в Австралию — в тамошние православные приходы.
— Вы сейчас, наверное, один из крупнейших в России специалистов по крюкам?
— Кто? Я? Да знаменное пение — это такая необъятная область… Это как Евангелие, а разве можно его целиком понять? Крюки — это музыкальное Евангелие. Нет, знатоков этого распева в России много. Я едва услышу, что кто-то где-то хорошо по крюкам поет, сразу туда еду. В основном, это староверы, конечно. Они люди хорошие, если к ним правильно подойти, не заноситься, не обвинять их ни в чем… В одном крошечном городке в глубинке живет старушка, дочь священника; ноги у нее очень слабые, она ходит на руках, а поет — как ангел. Я ее с утра до вечера слушал: невероятное пение! Есть такой городок Клинцы, — там тоже пение изумительное! Кострому очень хвалят, но до Костромы я еще не добрался. Вот как в Питере поют — мне что-то разонравилось. В Консерватории иногда устраивают концерты, но разве можно знаменный распев слушать в концертном зале? Все теряется, весь дух уходит. Знаменное пение — это молитва, а молитву не будешь читать, как стихи со сцены.
— Как по-вашему, не стоит ли все церковные хоры перевести с нот на крюки?
— Не стоит. Вот и духовник мой, о. Борис говорит: «Во время поста все это надо делать». Во время поста такая музыка органично звучит, а искусственно насаждать ее не нужно. Конечно, крюковое пение — это идеал, и монастырская служба к нему близка, но каждый священник имеет право служить, как ему хочется. Хотя, по-моему, православного человека всегда будет тянуть к подлинному, к русскому… Если он начал молиться, то рано или поздно ему захочется творить молитву, как наши деды, как сказано в Кормчей книге: «Со умилением и со вниманием многим подобает пение приносити тайных видцу Богу, а не кликати безчинным воплем и естество понуждати на вопль». Может быть, для того и существуем мы, единоверцы, чтобы хранить память о древнем русском благочестии, и всякому, кто возжаждет, давать напиться из этого источника. Такова наша задача здесь на земле, дай Бог нам сил всегда исправно служить этому делу.
Алексей БАКУЛИН
