«Будьте ближе к Богу»

Митрофорный протоиерей Вячеслав Спиридонов живет в Петровске, в маленькой пристройке к домику воскресной школы Покровского храма, настоятелем которого он служил в последние годы. «Долгота дней» жизни отца Вячеслава берет свое: основное средство передвижения его сегодня — кресло-каталка. Однако ни возраст, ни груз пережитого не притупили его интереса ко всему, что происходит в стране, епархии, родном приходе. Глядя на улыбку отца Вячеслава, на то, с какой неподдельной радостью он по-отечески прижимает к своей груди пришедших навестить его священников, понимаешь, почему и сегодня к нему спешат за утешением и советом духовные чада, среди которых много молодежи.

Мы разговариваем в комнате, большое окно которой смотрит прямо в тенистый двор спасенного от разрушения Покровского храма. Рассказывает отец Вячеслав:

Дочка любит расспрашивать меня о былом. Однажды она предложила мне написать книгу воспоминаний.

— Это не очень радостная летопись, — ответил я ей.

То же самое могу сказать и вам.

Выбор пути

Я родился в 1928 году и еще успел застать относительно благополучную жизнь нашей семьи. Мой отец, священник Владимир Спиридонов, служил в храме села Михайловка неподалеку от Турков, являлся благочинным. Помню, к нам часто приезжали священники. Особенно много их гостило на Прощеное воскресенье. Как красиво они пели!

А потом отца арестовали. Нас из приходского дома выгоняли буквально ногами. Перины вспарывали шашками, резали наволочки… Поиздевались вволю. И никто в деревне не захотел принять семью опального священника. Так велик был страх у людей. Мы жили в землянке. Там я простыл, заболел корью. Моя мама, уже схоронившая двоих из своих пятерых детей, потом говорила: «Думала, что ты умрешь». Но я выжил, правда, стал глуховат. Учиться впоследствии было трудно. Но еще труднее было перенести голод 1933 года. Мама пухла. Мы со старшим братом Игорем ходили по селу в поисках еды. Зайдешь в дом, а там покойник. Трупы лежали даже на улицах. Много было жертв. А ведь вокруг плодороднейшая прихоперская земля…

Мы переехали в Турки, заняли пустующий священнический дом. Помню, тогда с местной церкви снимали колокола. Перспектив никаких. Мама сочла за благо перебраться в Саратов. В Глебучевом овраге возле Привалова моста она купила дешевенькую хибарку. Мебелью служили пустые ящики, принесенные с ближайших свалок.

* * *

Перед войной из тюрьмы вернулся отец. Служил пожарным. Когда начались налеты немецкой авиации на Саратов, работы у него было много. А во второй половине 1942 года за отцом приехали снова. Мать запричитала, но в этот раз молодые люди в черных костюмах вели себя несколько иначе. Уезжая, сказали: «Мать, не плачь. Мы его сейчас привезем». И правда, скоро они вернулись. Отец в слезах. Говорит: «Мотя, радуйся, открывается собор».

Папа открывал Троицкий собор с епископом Борисом (Виком). Ажиотаж был невероятный. Я, тогда уже школьник, как сейчас помню эту заполненную народом площадь возле собора. Микрофонов, конечно, не было. Но у папы и Владыки Бориса были сильные голоса. Они проповедовали. Отец сказал с воодушевлением: «Я буду старостой». И пошел с тарелкой по огромной толпе. И Владыка пошел. Люди отдавали все, что было: военные снимали с себя часы, женщины — серьги. Несколько мешков набрали одних бумажных денег.

Назначенному настоятелем Троицкого собора отцу подсказали — все пожертвования надо отдать на оборону. Иконостасы в храме были старые, многое оказалось порушено, но все собранные деньги были переданы государству. Кажется, на них построили танковую колонну. Даже благодарственная телеграмма от Сталина пришла. Отец приносил ее домой.

* * *

19 февраля 1949 года в праздник Крещения Господня из Троицкого собора был совершен крестный ход на Иордань. При огромном стечении народа на Волге состоялось освящение воды, превратившееся в настоящую православную демонстрацию. Несколько сот человек купало сь в полыньях. Лед буквально трещал. Будучи уже студентом Саратовского строительного техникума, я стал свидетелем этого уникального для того времени массового исповедания своей веры.

Через месяц в газете «Правда» появился разгромный фельетон «Саратовская купель». Его автор сильно критиковал и духовенство, и саратовские власти, допустившие, по его словам, этот «дикий обряд». Приводились фамилии якобы умерших и заболевших людей. Саратовский «Коммунист», конечно, фельетон перепечатал.

Мы знали, что это выдумка. Родственница рассказывала, что в больницах города шел усиленный опрос врачей с целью сбора компромата. Не дожидаясь оргвыводов, Владыка Борис посоветовал отцу уехать в дальний приход. Отец отправился в Петровск, где открыл Казанскую церковь. А Владыку скоро сняли, перевели на Оренбургскую (тогда Чкаловскую) кафедру. Отец сразу уехал туда, став настоятелем храма в городе Бузулуке.

* * *

Вслед за старшим братом я пытался устроить свою светскую карьеру. Уехал на Урал, работал прорабом, начальником строительства. Но как брату не дали стать военным летчиком, так и мне не дали ходу, понизили в должности. Я вернулся в Саратов, устроился в «Дорпроект» на Рязано-Уральскую железную дорогу старшим техником-проектировщиком. Вскоре начальник отдела послал меня в Особый отдел за чертежами. Прихожу, показываю пропуск. Меня тут же сажают и ставят рядом человека. Прибегает мой начальник с красным от волнения лицом… Он потом рассказывал, как на него кричали: «Ты почему послал к нам сына попа?». Я тут же уволился. Испугался. Могли посадить. Тогда такое случалось.

Убежал к отцу в Бузулук. Было время обдумать свое будущее. Я молил Бога, чтобы Он помог мне определиться с выбором жизненного пути. Через несколько месяцев по примеру брата я стал кандидатом в священнослужители. В 1952 году был рукоположен в Уфе во диаконы, а на следующий год — во иереи.

Дивеевские сестры

Лишенный права служить в Бузулуке, отец переехал во Владимирскую епархию и позвал нас с братом к себе: «Я уже стар, сыны. Будьте поближе». Архиепископ Владимирский и Суздальский Онисим не возражал, назначив меня служить в Муром, праздновавший тогда свое 1100-летие. В этом уникальном городе, не изменившем за годы советской власти своего уклада жизни, не отрекшемся от Православия, мне посчастливилось встретить бывших насельниц разогнанной Серафимо-Дивеевской обители. В Муроме умерла их игумения Александра (Траковская). Они не оставили ее и после смерти.

Из трех священников муромского Благовещенского собора сестры выбрали духовником именно меня. Они знали, что я из семьи репрессированного священника, который служит благочинным, видели моего отца и брата, когда те приезжали меня навестить. В общем, доверяли. Я отказывался, ссылаясь на свой возраст, но Владыка сказал, что необходимо согласиться.

Я застал монахинь в более-менее благополучный период жизни. БОльшая их часть жила в купленном доме, где было восемь маленьких комнат-клетушечек. Они практически не испытывали притеснений. Эту свободу сестры обрели благодаря заступничеству Ворошилова после одной интересной истории. Когда-то он устраивал под Костромой конные маневры, которые закончились большим падежом лошадей. Говорили, что это дело рук «врагов народа». Собравшись проводить маневры вторично, Ворошилов дал наказ хорошо стеречь местные водоемы. В организации их охраны большую роль сыграла мать Иоанна, урожденная Щербова-Гробовская, работавшая врачом. Ворошилов пригласил ее к себе. Спросил: «Чем вас наградить?». Она прямо ответила: «Климент Ефремович, я монахиня. Нас здесь очень обижают: обыски делают, вещи отнимают, на работу не принимают. Помогите». Ворошилов сильно удивился такой просьбе, но собрал городских чиновников и повелел им прекратить репрессии.

Так в Муроме обосновалось около 40 монахинь. К середине 50-х годов их осталось значительно меньше. У меня исповедовалось человек 15. Помню мать Марию (Баринову), бывшую послушницу игумении Александры, мать Иоанну, работавшую к тому времени в свои 70 лет главным терапевтом города, мать Феофанию из княжеского рода Арцебушевых. Она знала пять языков. Когда на Муромский завод холодильников прибывало импортное оборудование, то всю техническую документацию, несмотря на преклонный 90-летний возраст, переводила она. Мать Зиновия работала медсестрой. Многие монахини трудились медсестрами или нянечками, разводили для продажи цветы. Такие добрые, умные, ученые. Общение с ними было чем-то особенным…

В старом чемоданчике они вывезли из Дивеевской обители вещи преподобного Серафима Саровского, которые чтили как священные реликвии. Перед иконой Божией Матери «Умиление», у которой скончался преподобный Серафим, мы тайно служили акафисты и молебны. И не только мы. К нам приезжал Патриарх Пимен, который до моего приезда был клириком муромского Благовещенского собора. Втайне от посторонних глаз монахини шили здесь патриаршие облачения…

Думаю, именно заступничество святого старца спасло жизнь моему отцу. Узнав, что с ним случился инфаркт, мы вместе с братом и несколькими монахинями поехали его соборовать в город Киржач, где он служил настоятелем местного храма. При соборовании мать Мария надела на папу скуфью и епитрахиль преподобного Серафима. Отец выздоровел, позже уехал в Петровск.

Монахини очень хотели, чтобы я принял постриг после того, как в 1958 году от меня ушла жена (старшая дочь Лариса осталась с матерью). И Владыка Онисим советовал. Предполагалось, что со временем я мог бы пополнить сильно поредевший круг епископата. Но я отказался. И слух был слаб, и шестилетнюю дочку Татьяну надо было воспитывать. Так что отпевал я одну за другой отходящих ко Господу сестер, многим из которых было под сто лет и больше, оставаясь в священническом сане.

Гонения

С приходом к власти Хрущева вокруг Церкви начались грязные интриги. Ощущалось это даже на приходах сел Эрликс и Нагуево, где я служил после закрытия муромского Успенского собора, после того, как одна из его стен лопнула. Ко мне тянулась молодежь, а это особенно не приветствовалось. Меня не раз вызывали на «воспитательные» беседы. Причем встречи проходили не в официальной обстановке, а где-нибудь на стороне. Могли увезти в лес. А там случалось — тон резко менялся: «Вы понимаете, что отсюда можете не вернуться?..».

Из села Нагуево у меня особенно много было ставленников — молодых людей, которым я давал рекомендации для поступления в Ленинградскую Духовную Семинарию и Академию. Давал им начальные знания о Православии, убеждался, верны ли Христовой вере, а потом писал тайные письма митрополиту Ленинградскому Никодиму (Ротову). Он их принимал. Хотя ему и ребятам для этого приходилось прикладывать невероятные усилия.

Из-за ставленников я опять вынужден был бежать. Мне прямо заявили, что за деятельность по пополнению рядов духовенства я рискую оказаться в психиатрической больнице. Было очень страшно. Священники знали, что такие угрозы тогда неоднократно приводились в исполнение.

Когда я уже служил во Владимире, там случилось смятение. На стене местного кремля появились листовки в защиту Церкви: верующие возмущались религиозной несвободой. Помню среди них очень хорошего человека — Котова. Его забрали, но обвинение предъявить не смогли. Однако власти нашли выход — отправили его в психиатрическую лечебницу. А прежде вызывали на допросы всех владимирских священников, брали образцы почерка (частично листовки были рукописными), устраивали очные ставки, требовали нарушить тайну исповеди. Сотрудники органов, видимо, считали, что во Владимире существует большая подпольная организация. Терзали и меня. Но на крайний случай у меня был испытанный метод: я отговаривался ссылками на тугой слух. Недуг меня спасал. Впрочем, и среди священников встречались предатели. Мы их знали. Не все выдерживали давление.

Кнутом власть пользоваться не стеснялась. Крестные ходы были запрещены, колокольный звон тоже. Во Владимирско й епархии благовест звучал только в Гороховце. Когда-то там побывала некая зарубежная делегация, которой очень понравился перезвон. Гороховцу повезло. В других городах настоятели некоторых храмов приспосабливали колокола внутри церкви.

Во Владимире завели порядок: священники должны были в письменном виде предоставлять тексты проповедей. Перед Пасхой батюшку могли запереть дома или обесточить храм и квартиру. «Вы не должны пользоваться государственными благами», — говорили мне не раз.

А каким нещадным налогом обложили приходы! Оставлять храму с рубля 19 копеек — разве это не откровенный грабеж?! Чтобы содержать церковь, духовенство пыталось укрывать часть пожертвований, но эти попытки жестоко преследовались. Судить священника за «денежные махинации» — что может быть лучше для антирелигиозной пропаганды! Про меня фельетоны раз десять писали. Какие только гадости ни придумывали! Истинная же причина появления пасквилей была проста: прозвучала с амвона горячая проповедь, собралось на церковный праздник много народа — жди компрометирующую духовенство статью.

Использовались и более изощренные методы агитации. В семинарии засылались люди, которые после окончания духовной школы и рукоположения громогласно объявляли о своем разрыве с Церковью. Газетные статьи о таких отреченцах также смущали людей.

Хотя чекисты и о прянике не забывали. Мне предлагали и квартиру, и работу по первой специальности, лишь бы я отрекся от сана. Все священники вынуждены были встречаться с сотрудниками органов госбезопасности. Откажешься от подобных встреч — тебя немедленно лишат регистрации. Приходилось следить за каждым своим словом. Душу отводили только среди своих.

Многие священники из-за всего этого уходили, остро ощущалась нехватка духовенства. Но, покинув один приход или уехав из епархии, священнослужитель рисковал не получить регистрацию от уполномоченного по делам религии уже на новом месте. Страшное время. Вот и управляющему Горьковской епархией Владыке Флориану пришлось приложить немало трудов, прежде чем в 1974 году я стал настоятелем Никольского храма в городе Кулебаки. Правда, затем меня регистрации все же лишили. Дело в том, что я осмелился заново отстроить местную церковь. Раньше это были два частных дома, которые затем соединили. Получился молитвенный дом. Его маленькое пространство явно не вмещало всех желающих. Я подготовил проект реконструкции, городские власти и местный уполномоченный не возражали. При активной поддержке прихожан закипела работа. Мы обложили постройку кирпичом, соединив ее с новой двухэтажной церковью, увенчанной куполом.

Для той поры это был вызов. Я шел ва-банк, горя желанием послужить Церкви и Христу. Перед глазами стояли картины бесконечных страданий и унижений нашей семьи, других православных людей. Я не хотел идти на компромисс с властью. И реакция со стороны областного уполномоченного последовала незамедлительно: меня уволили. Но Бог миловал. До тех пор, пока меня не приняли в Тамбовской епархии, я скитался, жил у овдовевшей мамы в Петровске. Папа служил здесь в последние годы жизни. После всех мытарств он умер достаточно рано — в 64 года.

* * *

Чтобы сохранить независимость церковной жизни при советской власти, приходилось идти на уловки. Я всегда старался привести в церковные «двадцатки» (учредителей приходов церквей) преданных людей. Это было непросто. Уполномоченные предлагали свои кандидатуры, как правило, людей неверующих. К тому же на собрания, где проходили выборы «двадцаток», священников не допускали. Приходилось подготавливать людей загодя. Только имея большинство в «двадцатке», которая выбирала старосту, можно было отстаивать церковные интересы. Храм в Кулебаках удалось построить во многом благодаря тому, что старостой прихода я поставил преданного Церкви человека. Но рано или поздно все становилось явным. Его убрали. Именно поэтому я предпочитал служить на сельских приходах. Там люди попроще, начальство подальше. Так удавалось выдерживать свою линию.

От трудов праведных…

Я по натуре конструктор. Когда жил в селе Нагуево, сделал х орошие аэросани. Отслужу воскресную литургию, выезжаю за околицу, а там уже народ собрался смотреть, как батюшка будет с ветерком по полю мчаться. Даже самолет взялся делать. Владыка Онисим вызвал: «Ты, говорят, в небо хочешь подняться?» — «Пытаюсь. Уже и мотор достал». Архиерей посмеялся. А вот знакомые ребята из Осоавиахима были настроены серьезно, объяснили, что могут возникнуть проблемы…

В трудные времена я обшивал и себя и близких, переплетал церковные книги. Специально купленная швейная машинка без дел не стояла. К каждой Пасхе я обязательно шил новое облачение. А уж при ремонте храмов конструкторский ум и умелые руки были тем более необходимы. Ремонту церквей я всегда уделял много внимания. За это меня архиереи всегда и награждали.

* * *

В 1990 году я приехал в гости к дочери в Саратов. Думал, что со службой уже распрощался. Ноги ходили плохо. Но в Троицком соборе, куда я приезжал молиться, меня приметили, пригласили к Владыке Пимену. Видимо, зная, что на берегах Медведицы покоятся мои родители, он предложил мне послужить в Петровске в качестве священника Казанского храма.

В свое время отец не благословлял меня переезжать в Саратовскую область. Он утверждал, что в 1934 году над гробом Кирова тогдашний первый секретарь Саратовского губкома партии дал клятву сделать губернию безбожной. Гонения на духовенство и разрушение храмов здесь приняли особенно крупные масштабы. Может быть, поэтому народ здесь в основном живет без веры. На севере люди религиознее, мягче. Эту разницу я особенно почувствовал, когда, побыв настоятелем Троицкого храма, ушел восстанавливать Покровскую церковь.

В 1993 году мы открыли ее в помещении бывшего притвора. Однако, чтобы это случилось, в поте лица трудились только женщины. Церковные бабушки таскали кирпич, доски, месили раствор. Мужчины в этой работе не участвовали. Мне пришлось сесть за руль, хотя после инфаркта это было небезопасно. Но тянуть с ремонтом было нельзя: в отсутствии кровли здание быстро ветшало. К кому только не обращался за помощью: ходил по организациям, предприятиям. Бесполезно. Сказывался и общий кризис. Некогда мощный «Молот» развалился, кирпичный завод закрыли. Помогали лишь несколько человек. Управляющий «Горгазом» Горлачев транспорт выделял, помощник старосты Раиса Петровна Осипова, будучи депутатом нашего райсовета, многое делала для храма. Но основные работы приходилось выполнять самому, помогал алтарник. За эти старания и митру получил от Владыки Александра, и орденом Даниила Московского был награжден.

Заехал несколько лет назад к нам Вячеслав Володин. А я крою крышу. Видимо, его это впечатлило. «Буду, — говорит, — вам помогать». Слово свое он сдержал. Проходит время, приносят телеграмму, извещающую, что на ремонт кровли храма отпущены средства. Читал я ее уже в постели, куда уложил меня очередной инфаркт. После этого можно было спокойно ставить точку на своей практической деятельности. Я попросился у Владыки Лонгина за штат.

* * *

Сейчас можно служить, вволю можно читать православные книги. Пришли молодые священники. Благочинный — отец Дионисий Абрамов, нынешний настоятель Покровского храма — отец Владислав Перваков — образованные, умные, подвижные. Радостно видеть, как свободно они мыслят, как ревностно относятся к своему служению. Молюсь за них.

Я всегда говорил своим дочерям: «Будьте поближе к Богу!». Того же я хочу пожелать и читателям «Православной веры».

Записал Владислав Боровицкий

От редакции

Воспоминания протоиерея Вячеслава Спиридонова — бесценное свидетельство о жизни Церкви в то время, когда она фактически была приговорена к уничтожению. Сейчас много спорят о том, могла ли Церковь в послереволюционные, а затем в советские годы идти на компромиссы с безбожной властью? Чтобы ответить на этот вопрос, надо, прежде всего, вспомнить: когда глава Русской Церкви, святой Патриарх Тихон, пытался установить контакт с новым правительством, отдел, занимающийся взаимоотношениями с Церковью, назывался очень конкретно — ликвидационный.

Во все времена (а в истории Православия было несколько таких «ликвидационных» периодов: золотоордынское иго на Руси, османское — на Востоке) для Церкви оставалось главным — окормлять свой народ, иметь возможность совершать богослужения и главное Таинство нашего спасения — Евхаристию.

Рассказ отца Вячеслава — это лишь одна страница живой церковной истории, но и она помогает понять евангельские слова: создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее (Мф. 16, 18).

http://www.eparhia-saratov.ru/cgi-bin/print.cgi/txts/journal/articles/03person/57.html