 |
| Спецназ России | Егор Холмогоров | 10.05.2006 |
8 мая — это день торжества «демократического» образа европеизма над «фашистским». Это день, в которой была решена судьба объединенной Европы — она соединилась под американским патронатом, а не под германским началом. 8 мая никакого отношения к России не имеет, кроме того, что, подписывая 8 мая «предварительную капитуляцию» в Реймсе, европейцы попытались обойтись без нелюбимых русских.
9 мая — это день победоносного и безоговорочного отражения Россией нового «нашествия двунадесяти языков». Нашествия, в котором не участвовали из европейских народов, кажется, только англичане. Это день, когда Россия доказала миру невозможность обрушить её в историческое небытие, рассеяла в пустоту тот заряд осатанелой ненависти Запада к непонятному ему русскому миру, который несли с собой на своих танках нацисты. Впрочем, ненависти Победа не убавила, поскольку, хочет то признавать Запад или нет, но показала она неоспоримое русское превосходство.
Нации и государства существуют для войны. Именно в войне, в противостоянии друга и врага, своего и чужого, доведенном до последней крайности, раскрываются все те структурные особенности и интенции, которые заложены в человеческом сообществе. Россия показала Западу свое цивилизационное превосходство во всем, — и в том, в чем её величие уже было известно, и в том, в чем его никто не подозревал. Все знали, что русского солдата не сломить, но в кошмарных «котлах» 1941 и 1942, под Москвой и Сталинградом, его стойкость превзошла все представимые для человека пределы, перешла за границу Чуда. Мало кто в Европе решался признать тотальное превосходство русской культуры над европейской, — блокадный Ленинград, в котором создавались стихи и симфонии, вся культурная индустрия страны, создававшая великое кино и пронзительные фронтовые песни, — доказали, что русские способны Творить в таких условиях, в которых иные народы едва способны существовать… Никто даже и помыслить не мог, что военное искусство русских превосходит «богов войны», немцев, но кампании 1943−44 годов показали превосходство и советской военной школы над немецкой и несравнимое превосходство Сталина как военного руководителя над Гитлером.
9 мая — «праздник со слезами на глазах» — это, действительно, совсем другой день, чем западное «8 мая». И самое неумное и циничное, самое «антипобедное», что только можно сделать, — это попытаться оторвать от Дня Победы эти «слезы», сослать торжественные траурные мероприятия в ссылку общечеловеческого поминовения «жертв войны». Почему именно ритуал у могилы Неизвестного Солдата сочли наиболее удобным для переноса исподтишка — вполне понятно. Честь изобретения этого символа принадлежит Европе, Франции, и вполне может напрашиваться мысль, что это самая «европеизированная» часть Дня Победы, а потому её легче всего можно передвинуть на «европейское время». И этот «напрашивающийся» ход мысли лучше всего демонстрирует непонимание современными правителями России её символов, её ритуалов и её смыслов, их чуждость духу и логике национальной жизни.
Неизвестный солдат России и Неизвестный солдат Европы — это два разных смысла, хотя и относящихся к одному и тому же символу, символу — Нации. Неизвестный Солдат, прах которого покоится под Триумфальной аркой и Неизвестный Солдат, могила которого у Кремлевской стены — соотносятся как ноль и единица. Один — безымянный солдат, абстрактный символ сражавшейся во второй мировой войне Французской Нации, тот, на чьем месте мог бы быть любой другой. Символ Нации как абстрактного, взаимозаменяемого целого. Не случайно, наверное, этот образ доводил Осипа Мандельштама до глубокого отчаяния бесчеловечности милитаристского ХХ века, выразившегося в «Стихах о неизвестном солдате». Будут люди холодные, хилые // Убивать, голодать, холодать, // И в своей знаменитой могиле // Неизвестный положен солдат.
В советском памятнике Неизвестному Солдату была с самого начала заложена другая идея. Могила у кремлевской стены стала могилой «каждого» солдата, погибшего на этой войне. Нация была представлена в символике и ее осмыслении народом не как надличностное собрание «нулей», получающих «единицу» только будучи вместе, а как истинное «всеединство». Сотни русских матерей шли к этой могиле как к могиле своего сына, каждый ветеран видел в том, кто положен под этой гранитной плитой своего товарища, своего брата. И для всей страны этот неизвестный солдат был родным. Парадоксально, но только Россия решилась обратиться к своему Неизвестному Солдату на «ты», в двух коротких строчках, бывших, однако, плодом усилий пяти прозаиков и поэтов:
«Имя твоё неизвестно. Подвиг твой бессмертен».
В этом «ты» — тайна, которая хотя бы немного приоткрывает мистическую завесу над мистерией Войны, пережитой русским, советским народом с такой глубиной. Тайна, отличающая феномен воссозданной войной из большевистских руин русской нации, от европейских наций XIX-ХХ века. Исследователи наций часто называют их «воображаемыми сообществами», то есть сообществами людей, чувствующих свою общность, несмотря на то, что они друг с другом не знакомы и часто имеют совсем немного общего. В каком-то смысле, это действительно так. Но в случае с «послевоенной» русской нацией, охватившей в едином целом великороссов, малороссов, белорусов, узбеков, армян, якутов, евреев, дагестанцев и даже, порой, эстонцев, фактор «воображенности» оказался практически снят. Его сняла война. Война стала тем моментом, после которого граждане СССР, Советской России ощутили право называть друг друга на «ты». И переживать это не как фамильярность, а как подтверждение того братства, того особого родства, которое было выковано войной.
Война всех в России сделала родственниками. И до тех пор, пока дома лежат дедовские фотографии и медали, пока в случайном разговоре вспоминают деда «взявшего двух языков» или его брата, лежащего на дне Северного моря вместе с подводной лодкой, до тех пор это ощущение семейности и родства будет неизбывным. Именно поэтому мы глядим с такой эмоциональной отчужденностью и негодованием, как на чужого, на того, кто пытается хулить Войну и Победу — даже если он это делает в самых наукообразных формах. Так смотрят на того, кто хулит свою мать, кто бесчестит отца и братьев. Сталинские слова «братья и сестры» не были простой «оговоркой» или жестом вежливости по отношению к народу. Это было то реальное мистическое переживание — и самого вождя и всего прислушавшегося к нему народа, которое задало все дальнейшее переживание войны как трагедии и борьбы одной семьи. Победа увенчала и закрепила это переживание — Война создала в советском народе беспрецедентный исторический феномен — нацию-семью, нацию, наиболее значимые отношения и объединяющие переживания в которой имеют подчеркнуто семейный, родственный характер предельно враждебный всякой безличной абстрактности.
Неизвестный Солдат — это не «один из многих», а «тот самый» — тот самый наш брат, который лежит и под Крюково, и под Сталинградом, и в Крыму, и в Полесских болотах, и у Балатона, и под Берлином… Нам почти невозможно сказать о нем «он», но только «ты». Он имеет для нас лицо деда, прадеда, их братьев и сестер. Мы можем сходить к нему на могилу так же, как съездить на кладбище. Совсем не надо выдумывать для себя космическо-оккультных «религий Победы» — достаточно обратить внимание на подлинную «религию победы», религию, не переступающую того порога, за которым мистика родства и подвига извращается в теософскую бесовщину и человекобожие. Эта религия не могла и не может противоречить Христианству, коль скоро именно она приближала всякого верующего к храму, приближала для того, чтобы молиться о брате своем, сражающемся против врага, или о родне своей, оставшейся в оккупации или голодающей в тылу. Это религия не странных ангелов со звездами и не Сталина как теурга. Это религия простого родственного «ты», которое могло быть обращено и к генералиссимусу, и к простой деревенской старухе, и к меткому снайперу, и к волевому маршалу, и к политруку, и к священнику. Религия, связывающая людей до той черты, за которой начинаются и божеские, и человеческие разделения.
И пока обращенное к нему «ты» соединяет великоросса, украинца, белоруса, грузина, казаха, верующего и неверующего, богатого и бедного, коммуниста и антикоммуниста, националиста и интернационалиста, до тех пор и Россия остается не «одной из разделившихся республик», а единой Нацией, единой Империей, единой Страной, единым Миром — пусть даже временно разделенной границами. Миром, сердце которого бьется в Александровском Саду у Кремлевской Стены.
