 |
| Правая.Ru | Владимир Можегов | 28.04.2006 |
Вообще говоря, встречая формулы, типа «Христианство и…», «Церковь и…», «Православие и…», невольно морщишься. В подобных синтетических подходах есть какое-то досаднейшее и безнадежное (безнадежное, в силу полной невозможности что-либо объяснить человеку, мыслящему подобным образом) непонимание самой сути явлений, о которых идет речь… Ведь Христос больше мира и Церковь больше мира, а Православие — это «всего лишь» Христианство как оно есть, то есть самая глубокая, таинственная и всеобъемлющая его суть. Нет ничего в этом мире, к чему не имел бы отношение Христос, н е имела бы отношение Церковь, не имело бы отношение Христианство… И когда мы говорим «Христианство и…», то тем самым неизбежно выделяем нечто из его объемлющей мир целокупности и противопоставляем ему же и даже делаем равнозначным… А это уже, извините, ересь, близкая к дуализму, за который тот же Дунаев чистит М. Булгакова, приписывая последнему воззрения Воланда.
К слову, в романе Булгакова никакого дуализма нет, звучит он как единая, величественная и смешная (как и вся наша жизнь) симфония (что, как раз говорит о целостности (т.е. православности) мышления Булгакова). О смысле его симфонии разговор особый. А вот цельность многотомного труда Дунаева разбивается уже о его выдающееся, как прибрежный мол, название. «Православие и русская литература» звучит не лучше, чем, скажем, Христианство и человек, Церковь и милосердие, Православие и занудство (хотя и эти не сахар).
Название, заметим, не случайное, принципиальное. И Православие, и русская литература сразу опускаются им со своих таинственных апофатических высот на грешную землю с ее детерминизмом, пространственно-временными связями и дихотомиями, которые и сталкиваются тут же в непреодолимом и безвыходном противостоянии. И когда Есаулов (совершенно справедливо) замечает, что «для Дунаева русская литература как раз не является православной», то для того, что бы это понять, даже не обязательно раскрывать книгу. Ведь, подобный «филиокве», раскол произведен автором уже в самом названии, в самом, так сказать, эмпирее. И результат налицо: «Православие» в его труде превращается в набор рассудочных лекал, по которым профессор замеряет благонадежность того или иного произведения, писателя, поэта, понуро выстроившихся в очередь в его кабинет, где каждый получает по заслугам…
Помнится, еще Гамлет заметил старому Полонию: «если по заслугам, кто избежит кнута?"… Но нашему автору неведомо сострадание, потому и в сей дуалистической паре он, увы, не Гамлет… Но разговор у нас пойдет о другой дихотомии: Моцарта и Сальери, того самого, решившегося «музыку разъять как труп», что бы «поверить алгеброй гармонию». «Что ж, чтобы лечить, нужно уметь вскрывать трупы. Как бы ни был гениален хирург, он зарежет своих пациентов, если не пройдет перед тем хороший тренинг на трупах», — замечает по этому поводу наш автор (так прямо и сказано, — «тренинг»!)… А вообще-то, как невозмутимо утверждает он далее, Сальери — гений, в известном смысле, не хуже Моцарта. А где-то даже и лучше, поскольку: «Гений Сальери отличается добросовестностью — и не гнушается самой непривлекательной работою ради пользы дела». Эта апология добросовестного труженика заслуживает того, что бы остановиться на ней подробнее: «Утверждают так же, что самим фактом убийства Моцарта Сальери подтвердил отсутствие у себя гениальности, ибо «гений и злодейство — две вещи несовместимые». Что есть гений? Если это наивысшая степень способности к какому-либо занятию, делу, если это самое высочайшее развитие ума, рационального начала (каково? «гений как высшее развитие рационального начала», то-то будет дальше! — В.М.) в человеке — то… можно убедиться в обилии гениев — злодеев… Если гений — это и величие души (высочайшее развитие духовных сил — уже не гениальность, а святость), то гений не может быть злодеем уже по определению. Поэтому, в словах Моцарта — либо неверное утверждение, либо просто указание на элементарную истину. Так, выпоров Моцарта (а попутно и Пушкина, разведшего эдакую-то мякину на несколько десятков страниц) наш автор выносит свой невеликодушный приговор: «Подведем итог: во-первых, овладение секретами профессии (ремесло Сальери не повредило, а лишь укрепило его гений, поскольку как средство ремесло необходимо и умертвит искусство только будучи превращенным в абсолютную цель художника); во-вторых, Сальери достаточно одарен, чтобы признать его гением, но безверие погубило его душу, так что речи о величии души и быть не может». Заметим, что антитеза «вера — безверие» — предельная для нашего автора. Речи о любви или тайне (Дунаеву всё всегда ясно, как дважды два) и быть не может… Итак, вывод: «Моцарт и Сальери — два гения, хоть и не равные между собой». Ну, и на том, как говориться, спасибо. И что же можно выжать из этой пушкинской побасенки? «Пушкин эстетически осмыслил модель мировосприятия на предельно достижимом для искусства религиозно-философском уровне. Он указал источник — безверие, и итог — гибель, смерть, разрушение. Иного быть не может…»
Итак, Пушкин «осмыслил модель мировосприятия» (что за модель такая?) на уровне предельно-достижимом для искусства, мы же только что осмыслили Пушкина на гораздо более высоком, духовно-академическом уровне. И отсюда, как говаривала кэролловская герцогиня, вывели мораль: неверие, каким бы добросовестным гением ты ни был, до добра не доведет… «Пожалуй, больше ничего не выжмешь из рассказа моего», — усмехнулся бы наверное, Пушкин.
А мне вспоминается одна картина 19-го века, известная в пору победного шествия позитивизма, сующегося своим унылым, плоским, безблагодатным светом во все углы. На картине был изображен хирург, склонившийся со скальпелем над неописуемо прекрасной девушкой и копающийся в ее внутренностях. Картина так и называлась: «В поисках красоты"…
И вот вам чудо искусства: хотя мы и отмахали уже три страницы текста и добрались до предельно достижимого для нас уровня и несмотря на «хороший тренинг на трупах», красоты так и не обнаружили. Ни красоты, ни (как его?) идеала, да и, честно говоря, гением здесь еще и не пахло… Кстати, о гениях.
Иван Ильин (которого наш автор почему-то любит цитировать, хотя вряд ли можно найти две менее схожих точки зрения на искусство в целом и русскую литературу в частности), высказался об этом предмете, а также и о близких нам взглядах на гениальность… Начнем со второго: «Существует…расхожая в научном плане точка зрения, что все гении — народ сумасшедший: от Будды до Магомета, от Данте до Пушкина. Такая теза не подтверждает ровным счетом ничего, а только погружает во мрак произвольно сконструированного душевного хаоса. Когда я слышу подобную теорию, знаю наверняка, что какой-нибудь абсолютно бездарный малый… хочет перепрыгнуть через голову гениальных людей и таким образом возвыситься» (И. Ильин, СС, М., 97, т.6, кн.3, с.257…)
А теперь обратимся к самой гениальности: «Кто хочет правильно уразуметь и оценить искусство и художника, тот должен четко представить себе различие между талантом и гением. Талант касается только понятия как в творчестве — т. е. легко, много, продуктивно, слиянно, приятно, успешно. Тут можно сказать — талант. Тем самым, однако, еще ничего не сказано ни о содержательности этого таланта, ни о глубине его, ни о значительности. Талант содержательно индифферентен; это означает, что он может касаться самых что ни на есть поверхностных вещей, может подражать, приспосабливаться, творить по велению со стороны, проповедовать низменное, вводить в соблазн, наводить порчу. У таких людей почти любое творение появляется на свет либо вследствие мнимых истеричных родов, либо вследствие недоношенности… Гениальность же имеет дело с третьим, духовным измерением предметного созерцания — с самостоятельным усвоением художественного созерцания, его глубиной, значимостью, восхождением к Божественному!» (И.Ильин, там же, с.258−259)…
Именно такого рода гениальностью обладают Пушкин и Моцарт. «Пушкин видел каждый высокий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником лиризма — с Богом», — писал Гоголь, — у него «была одна лишь забота: сказать людям — посмотрите, как прекрасно творение Бога"… Сам же Ильин вторил ему: «…он обладал чудесным, свойственным лишь гениальным людям, безошибочным взглядом на сущность вещей — всех вещей, независимо от их происхождения и природы: шла ли речь об астрономической проблеме луны или спорном памятнике древней литературы, о чрезмерных человеческих страстях дурной природы или толковании Шекспира, об истории, политике или эстетике. Он обладал гениальным искусством прозревать сущность вещей — без аналитических подробностей, без диалектического педантизма и теоретических выкладок: он лишь бросал взгляд и точно, быстро схватывал самое главное — божественную сущность всего» (И.Ильин, там же, с.220)
О святости же, как религиозной гениальности, удачно выразился о. С. Булгаков. А современный исследователь, док. фил. наук Александр Казин глубоко и верно заметил, что «гениальность и святость ипостасно совпали в явлении Пушкина…. Иначе говоря, космос Пушкина был построен во имя Отца, Сына и Духа, то есть в троичном… измерении, что делало его всесовершенным и всепроникающим» (А. Казин, «Любовь Пушкина»)
Что же касается дуализма «Моцарта и Сальери», то достаточно почитать, скажем, Вл. Соловьева или того же Сергия Булгакова («Моцарт есть то высшее творческое я Сальери, в свете которого он судит и ценит самого себя…»), чтобы увидеть, насколько глубоко, многовекторно и захватывающе может быть проникновение в суть гениального произведения… Причем глубина его отнюдь не исчерпывается этими прочтениями, но, наоборот, свет просвещая бездну, делает ее еще более глубокой, еще более таинственной и влекущей… В этой действительно Маленькой (несколько страниц) трагедии можно увидеть развитие и глубину страстей поистине космическую… Ведь речь идет о зависти, той самой, что стала причиной первой мировой катастрофы — падения Первоангела… Или такая онтологическая пара — Христос и Иуда… (Возвращаясь к началу, заметим, что как раз Христа можно дуалистически противопоставить любому явлению, в силу глубоко личного, интимного подхода Его к каждому человеку, и исследование под названием, скажем «Христос и русская литература» могло бы получиться и потрясающим и гениальным). Глубина же проникновения Пушкиным в сущность исследуемой им страсти волосы заставляет шевелиться на голове и всякие «эстетические модели мировосприятия» здесь отдыхают… Ибо едва ли мы найдем в мировой литературе более грандиозное, величественное и вместе с тем смиренное и таинственное свидетельство о мучительной бездне завистливого сердца, убивающей Бога (Ибо кого же еще может убить человек, кроме Бога?)… И ведь где-то наш автор и прав, и Моцарт и Сальери, действительно суть «два гения, хоть и не равные между собой». Настолько, добавим, не равные, что, едва ли отстоят друг от друга ближе, чем противоположные полюса бытия: «…Гениальность Сальери чисто отрицательная, она дана ему лишь как стремление. Этот подвижник искусства, ремесло поставивший ему подножием, разъявший музыку как труп, и алгеброй поверивший гармонию, в действительности хочет только одного — быть Моцартом, тоскует лишь о Моцарте, и он сам в каком-то смысле есть Моцарт, даже более, нежели сам Моцарт… Из смертного естества Сальери должен воспарить к небу торжествующий свое освобождение Моцарт!… В дружбе к Моцарту Сальери надлежало обрести гениальность жизни, но дорогою ценой, ибо единственным путем здесь могло быть столь навычное ему ранее самоотречение, которое так трудно и мучительно дается грешному, самолюбивому сердцу человека…», и далее: «Кривое искажающее зеркало подставляется завистью и при оценке личности Моцарта: ведь, конечно, этот любимец муз не заслуживает определения «безумца, гуляки праздного», ибо Моцарт по-своему серьезен в искусстве не менее Сальери, как это последний и сам хорошо понимает. И жалостным софизмом звучит его самоуверенное, что «он избран, чтобы его остановить», иначе Моцарт вдохновенностью своей повредит искусству. Над всеми этими заверениями царит одна тревога завистника, что «я — не гений»; да, с этими чувствами уже не гений!… Прав Моцарт: «гений и злодейство» в одной плоскости суть «две вещи несовместные», ибо гениальность есть высшее благородство духа"… (С.Булгаков, «Моцарт и Сальери»).
Вот и еще одно определение гениальности… И оно, право же, не так далеко отстоит от определения нашего автора (которое он, правда, скорее оспаривает, чем принимает): «гений — это величие души (высочайшее развитие духовных сил — уже не гениальность, а святость)"… Разница в том лишь, что если читая Пушкина, мы испытываем восхитительный, захватывающий дух полет сквозь бездны, а читая о. С. Булгакова — присутствуем на пиру духа и мысли, то читая труд М. М. Дунаева — жуем пресную и безвкусную (хоть и назидательную) мякину, не дающую ничего ни уму, ни сердцу.
Что же до «православности» сего капитального труда, то, еще раз обозрев пройденный путь, убедимся: если в названии его заложен католический соблазн; если в его рациональной добросовестности раскрывается протестантский пафос; если в его инструментарии ясно засвидетельствован позитивистский подход; то в последних выводах мы готовы уже зависнуть над (Боже, сохрани!) бездной люциферианской…
И все же я остерегусь от выводов и заключений, ибо судить о вере брата — опасная вещь! Единственный же совет, который позволю уважаемому автору — взгляд, которым он так пренебрежительно оглядывает русскую литературу, сменить на более смиренный. Впрочем, последнее слово оставлю Пушкину:
Картину раз высматривал сапожник
И в обуви ошибку указал;
Взяв тотчас кисть, поправился художник.
Вот, подбочась, сапожник продолжал:
«Мне кажется, лицо немного криво…
А эта грудь не слишком ли нага?"…
Тут Апеллес прервал нетерпеливо:
«Суди, дружок, не выше сапога!»
Есть у меня приятель на примете:
Не ведаю, в каком бы он предмете
Был знатоком, хоть строг он на словах,
Но черт его несет судить о свете:
Попробуй он судить о сапогах!
