 |
| Труд | Валерий Золотуха | 21.04.2006 |
А недавно «Мусульманина» снова показали по телевизору. И вдруг стало ясно, что фильм-то о другом. Его тогда не совсем так поняли. Да и не могли, наверное, правильно понять. Жизненного контекста, пожалуй, не доставало.
И только теперь, после арабских волнений во Франции, после «карикатурных» войн, после других событий такого рода фильм стал как будто острее и глубже. Он не просто созвучен сегодняшним дискуссиям, но и вполне мог бы из них вырасти.
А вот как можно было эту историю сочинить и так осмыслить более десятка лет назад? С этого вопроса и начался наш разговор с Валерием ЗАЛОТУХОЙ, сценаристом, писателем, режиссером.
— Я увидел тогда по телевизору маленький сюжет о том, как вернулся через десять лет из афганского плена обращенный в ислам человек. И у меня просто душа возопила: как же ты со своей верой будешь в этом нашем мире безверия? Не в православном, а именно в мире безверия! Эта мысль меня захватила.
Рассказал сюжет Володе Хотиненко. Мы в это время были с ним на фестивале в Ялте. Он с полуслова понял, даже сплясал там на набережной. Поскольку после успеха нашего фильма «Макаров» у нас был карт-бланш — картину сразу же запустили, а я побежал писать сценарий. На самом деле не важно, что мой герой именно мусульманин. Для меня это был образ. Он — верующий. Но только откуда бы он вернулся верующим православным? Из какого монастыря?
Не хочу обижать мусульман, но помню, какие мысли посещали, когда нас с Володей Хотиненко и Женей Мироновым чествовали у муфтия. Нам тогда подарили Коран, вокруг пресса, банкет… Стоим мы, обласканные, и уж не помню, кто из нас сказал: с какой радостью мы бы стояли вот так среди православных, где-нибудь там, где наши кресты.
— Но теперь-то становится важно, что Коля именно мусульманин. Это ведь схема, которая проявляется сейчас в гигантских масштабах. Человек с мусульманской верой приходит в мир, который растерял свое христианство. И этот человек оказывается сильнее обезбоженной среды. Ведь Коля-Абдалла, хотя и погибает, но остается сильнее окружающих. Его не могут заставить пить, блудить, воровать, даже когда это пытаются сделать брат, мать, любящая женщина. При нем не могут безнаказанно глумиться над его верой, и никому не удается добиться от него ни малейшего компромисса. Трагический парадокс в том, что его не могут ни принять, ни победить. Без веры общество размягчено, оно теряет способность как защищаться, так и интегрировать в себя. Когда пугают мусульманской угрозой, упускают, что это угроза для потерявших себя и веру. Будь сильно христианство, все было бы иначе. Это ведь конфликт между верой и неверием?
— Конечно, сейчас идет глобальный процесс противостояния секулярного общества и религиозного. Это теперь уже очевидно. И география основных событий тут вовсе не случайна. Там, где сдают свою религию, приходит чужая. Во Франции один министр еще до всех этих массовых поджогов машин сказал: мы первая мусульманская страна в Европе.
Ничего удивительного тут нет. «Не верите в своего Бога — будете верить в моего». Эту простую истину скажет нам любой нормальный мусульманин. Но к нему-то какие вопросы? Ислам и прежде так распространялся. Что такое, например, Египет? Страна коптов — первых христиан, оттуда наши знаменитые святые вышли. И что теперь? Примеров таких много.
Но вопросы мы должны задавать в первую очередь себе. Почему мы сами свою веру топтали, почему сами от себя открещивались? Почему наши души опустели?
— Эту евангельскую притчу не зря вспоминают в «Мусульманине»: в опустевший дом вместо одного беса возвращаются семь.
— Так и произошло. Потому что пуста оказалась комната, пуста душа. Так было и в той деревне, и в стране в целом, и в мозгах наших руководителей. И сейчас полно таких, кто требует: освободите нас от Церкви! Это необольшевизм. Нет тут ничего нового. Разве что фамилии… А так — все было. И кончилось плохо. Все описано у Достоевского. Как он формулировал: социализм — это идея не экономическая, это идея атеистическая. Достоевский ведь свои романы задумывал под общим названием «Атеизм».
— Теперь видно, что очень многое в том фильме не случайно, даже в деталях. Недавний скандал с карикатурами почти буквально повторился. Когда родной брат затронул Аллаха, Коля кинулся в драку, хотя многое терпел и мог бы стерпеть. А брат, будто бы православный, но орудует в схватке иконой, поскольку на самом деле никакая она для него не святыня.
— Я тогда еще не сталкивался с этим в жизни, но чувствовал, что верующий так должен защищать свою веру. Честно сказать, я тогда не думал, как именно должны поступать мои герои. Начнешь на таком уровне размышлять — получатся схемы. Если для меня это загадка, то и для читателя тоже, а так — проницательный человек, конечно, с самого начала все бы понимал. Я, например, просто чувствовал, что Коля обречен, что его убьют, но как и кто, не знал.
— Не меньшее чувство обреченности и безысходности вызывают в фильме люди, потерявшие Бога. Вот это ощущение массовой утраты веры — оно пришло откуда?
— Да что было далеко ходить? От того, что я чувствовал в своей душе. Я ведь совершенно ни на кого не распространяю свою власть автора, кроме как на себя.
В себя заглядывал и ужасался. Через все эти наши общие искушения и я проходил. И только потихоньку-потихоньку поворачивался к главной дороге. Уже взрослым стал ходить в церковь, крестился. Не то чтобы совсем воцерковился, редко все-таки причащаюсь…
А искал, конечно, в себе. И судил себя. Это ведь в начале 90-х, в переломное время, кино наше делилось в основном на две категории. Первое, такое исповедально-почвеническое, обозначало: какие мы все-таки свиньи! А второе, условно говоря, космополитически-западническое: какие вы все-таки свиньи! Но я старался думать только про себя: какой все-таки я свинья! Этого хватало.
— Если судить по следующим работам, то можно обнаружить прибавление оптимизма во взгляде на нашу судьбу. Сначала — ощущение полного разложения, утраты себя. А дальше — и в авторском фильме «Попы», и особенно в последней работе «Ангел Русской Церкви против Отца всех народов» — есть движение к свету от боли и разочарования. Это так?
— Вообще я по своей органике оптимист. Для меня стакан все-таки наполовину полон, а клоп пахнет коньячком. Но одно дело надежда, а другое — вопросы без ответов. Есть у меня еще одна история — печальная, горькая и важная для понимания того, что с нами происходит. Это повесть «Последний коммунист» — вещь, я считаю, не то чтобы недооцененная, но неуслышанная, неувиденная. Может быть, потому, что писалась как сценарий, и если бы был фильм, то он прозвучал бы мощнее.
Речь о том, что мы так и не разобрались в главном. Что произошло с нами, с нашей страной, с нашим духом? Сказали: ладно, пусть что было — то было, а мы пойдем дальше. Но кто тогда мы? Не случайно в «Последнем коммунисте» у меня там взвесь такая, без верха, без низа. Ни дна, ни покрышки. Если называть вещи своими именами, то не произошло в обществе глубокого осознания, которое возможно только через покаяние. Так, как было у немцев. Где сейчас Германия и где мы? Они в XX веке падали два раза и оба раза поднимались. Мы шлепнулись один раз, но до сих пор делаем вид, что ничего не произошло. Тут синяк, там губа разбита, но ничего — все забыто? И вот уже, прямо как от моего «Последнего коммуниста», слышу от хорошего, образованного мальчика, нашего соседа: то время было хорошее, это наша история, и Дзержинский должен на месте стоять… Я говорю: ты же не жил тогда! Ну, а он — свое.
Такие вещи меня глубоко печалят. Ведь на самом деле это очень серьезно. И что до сих пор у нас Ленин лежит в мавзолее. И что по-прежнему мы ездим по Ленинскому проспекту. И многое другое.
Революция ведь и на вербальном уровне происходит. Не назывались бы большевики большевиками, может, не случилось бы революции. Не было бы имени Сталина, может, не было бы и самого Сталина. Если проезжаешь каждый день по Ленинскому проспекту, в мозгах происходит нечто. В подсознании, в подкорке. И ты перестаешь понимать, где верх, где низ. И у тебя голова меняется с задом, и ты начинаешь задом думать. А потом будешь вопить: почему мне так плохо?! Вот именно потому тебе и так плохо.
— Фигура Сталина в этом смысле принципиальна?
— Да, конечно. Наум Коржавин как-то очень точно сказал: распад сознания русского человека благодаря Иосифу Сталину произошел на атомарном уровне.
Что это значит? Это когда человек, у которого дедушку расстреляли, а бабушка сидела, вот этот самый человек говорит: нужен Сталин — он порядок наведет. Так в простом народе. Что касается интеллигенции, то она по-своему рассуждает: а вот Ахматову-то и Пастернака не расстрелял все-таки. Мы начинаем выискивать в чудовище человеческое, оправдывать его. Но зло должно быть названо злом. В этом смысле мир устроен просто. А нас пытаются запутать. Ведь как слово «дьявол» буквально переводится с греческого — лжец! Всего-навсего. Искажающий правду. Вот и все, чем он занимался. Поэтому надо с атомарного уровня и восстанавливать себя. Очень многое изменится, если каждый нормальный человек скажет: вот это — зло, это — беда, это — проклятье. Я сознательно соединил эти две фигуры в последнем фильме и процитировал Гитлера, который сказал: «После того, как завоюю Россию, поставлю руководить русскими Сталина». Что может быть обиднее для русского человека, чем такое слышать?
— В этом фильме есть и еще много для нас обидного, горького и страшного. Но остается после него необыкновенно светлое чувство. И надежда. На чем она основана?
— На праведниках, на вере. В каждой деревне есть праведник. И в той рязанской, где у меня дом, есть такая — Дуня Богомолка.
И священство наше. Когда я стал общаться со священниками, то понял, что возможное улучшение страны связано именно с ними. Мы все ищем корни, а корни вот они. У нас не сохранилось как сословие крестьянство, не сохранился тот самый рабочий класс, а об интеллигенции, которую Солженицын метко назвал образованщиной, и говорить нечего. Армия тоже не та, что была. И только священство сохранило преемственность, образ жизни и мыслей, отношение к делу, сохранило все.
Конечно, нынешние дети, которые вырастут, они будут ближе к вере, им будет легче. Да и мы сами еще что-то значим. Тоже силенки есть. Как Виктор Петрович Астафьев сказал: нас можно убить, но для этого надо еще повалить.
Удивительно глубокий и тонкий фильм Валерия Залотухи «Ангел Русской Церкви против Отца народов» завершается словами автора, которыми мне хочется завершить и эту беседу:
«Есть в православном календаре удивительный день.
Последний день Великого Поста.
Верующие святят куличи и пасхи. И в церкви пахнет так, как нигде и никогда не пахнет.
Великая суббота. Христос спустился в ад. И, может быть, поэтому у тех, кто приходит в этот день в церковь такие одинокие глаза. Сегодня все перед Ним виноваты. Все грешны. И постившиеся, и непостившиеся.
Но надежда греет душу.
Наступит завтра.
Он воскреснет.
Он обязательно воскреснет.
И все нам простит».
Коновалов Валерий
http://www.trud.ru/trud.php?id=200 604 210 710 602&print=1
