 |
| Сайт депутата Госдумы Андрея Савельева | Андрей Савельев | 19.04.2006 |
Не сотвори себе кумира. Не сотвори себе пугала
Один православный архиерей, рассказавший мне о своих упражнениях в стрельбе, выразил сомнение в том, что восточный опыт освоения боевых искусств может быть для нас полезен. «Лучше бы что-нибудь свое», — сказал он. Но что свое? И лучше ли свое плохое предпочитать хорошему, но чужому? Ведь восточные боевые искусства — очевидная основа и того «своего», что нам известно: все системы самбо и рукопашного боя.Опасения понятны. Православные разумно опасаются мистики и медитации, якобы сопровождающие занятия восточными боевыми искусствами. Восточный оккультизм известен в современной России как явление опасное — плодящее тоталитарные секты. Эту опасность, разумеется, надо иметь в виду. Но бегая от опасности, как восполнить тот пробел, который существует в русской культуре? Как осваивать навыки боя, необходимость которых интуитивно ощущается каждым гражданином?
В этом вопросе мы наталкиваемся и на ответное недоверие. Среди учеников, а иногда и мастеров боевых искусств иногда роняются в отношении Православия надменные фразы: «Это религия рабов, религия слабаков». Но какие такие «слабаки» в Римской Империи вдруг предпочли именно христианство, отбросив множество других культов? Какие такие «слабаки» тысячу лет уберегали православную Византию, Второй Рим от разрушения варварами — уже после падения Рима Первого? Какие такие «слабаки» создали Российскую Империю, Третий Рим, государство трех океанов? Не было в христианстве никаких «слабаков»! И среди наших православных предков, создававших Империю — не было! Можно продолжить: даже размах индустриализации и военных побед ХХ века проистекают от трудовой и воинской этики православия. На фронте, как известно, неверующих не бывает. Не случайно в период войны Сталин обратился за духовной поддержкой к Церкви, а позднее «кодекс строителя коммунизма» в программе КПСС прямо заимствовал христианские заповеди.
Алексей Комлев, мастер нунчаку, обратившийся к православию, говорит: «Религии, с которыми тесным образом связаны восточные боевые искусства, по отношению к нашей национальной вере — Православие — являются откровенно враждебными…» Вряд ли можно согласиться с этим. Буддизм по нашим представлениям трудно рассматривать как религию. В буддизме нет богов, нет обособленного от «профанного» мира сакрального измерения. Синтоизм очень близок к пантеизму и лишен системности мировоззрения, как и индуизм. Конфуцианство — всего лишь правила поведения, ритуал почтения. Медитативные и аскетические практики по форме имеют прямые аналоги в христианстве. Тему аналогий можно развивать и далее. Но религиоведческий экскурс был бы слишком обширен для наших целей. Разница, безусловно, в смыслах. Но насколько враждебны эти смыслы применительно к боевым искусствам?
Если следовать логике, связывающей боевые искусства с религией, то придется выводить бокс из протестантизма, а греко-римскую борьбу считать достоянием исключительно язычников с мировоззрением гомеровских времен. Разумнее все же видеть в боевых искусствах универсальное явление, присущее обществам любой религиозной и культурой ориентации. Они различны настолько же, насколько различны народы. Нельзя сказать, что враждующие народы навсегда враждебны друг другу, а их боевые искусства несовместимы. Нельзя сказать, что религии взаимно обличаются с позиций врага. Напротив, в других религиях часто узнается похожее — пусть и «испорченное», «извращенное». Православию, владеющему двутысячелетней традицией, с высоты своего опыта нет надобности обличать другие религии. Особенно в тех аспектах, где жизнь сама собой ставит предел произвольному развитию человеческой натуры. А именно так обстоит дело в обучении боевым искусствам. Образно говоря, кто решил пройти по лезвию меча, не отклонится ни вправо, ни влево.
Чужое — еще не значит «враждебное». Враждебность возникает только при попытках экспансии, когда чужого обнаруживаешь в своем собственном доме, куда чужой вторгся без приглашения. Пока цивилизации разделены, нет никакой враждебности. Скажем, мистика Востока на Востоке же уравновешивается традицией, опытом повседневности. Но, будучи занесена Россию как некая мода, она не уравновешивается ничем. В России вся жизнь пронизана христианской символикой и православными смыслами. Поэтому обращение к иным религиям означает вступление в секту и разрыв социальных связей. Одно дело — подворья иных религиозных культов, подобные посольствам, одно дело — культы традиционных для России религий. Другое дело — агрессивная экспансия инокультурной религиозности. Она, действительно, опасна. Но присутствует ли такая экспансия в самих боевых искусствах?
Русские всегда были восприимчивы к достижениям других народов и всегда заимствовали у других культур. Почему же не заимствовать системы боевых искусств? Тем более, что им отроду — не больше века. Что стоит этот век в сравнении с православным тысячелетием? Что стоит несколько десятков тысяч учеников в школах восточных единоборств в сравнении с десятками миллионов людей, живущих в окружении православных символов и смыслов — в бытовом общении, в культурной среде, в образовании? Это несоизмеримые по масштабам явления, между которыми не может быть серьезного противоречия.
Конфуцианская мудрость предлагает достойно следовать пяти постоянствам:
— любовь между отцом и сыном,
— справедливость между правителем и поденным,
— уважение между мужем и женой,
— должное поведение между старшим и младшим,
— верность между друзьями.
Здесь нет ровным счетом никакого противоречия Православию. Но в России наполнить эти «постоянства» реальным содержанием можно только в практике жизни, которая вся соткана из христианских нравственных заповедей, символов и даже почти непроизвольных междометий вроде «не дай Бог!». Кто из русских в здравом уме и твердой памяти будет воспитывать в своих детях нравственные нормы, используя японский эпос, японскую простонародную сказку, а не русскую сказку, не русское предание?
Можно привести немало аргументов в пользу того, что восточные боевые искусства неизменно приобретают в России русский характер и трансформируют восточную мудрость в православную этику. В каком-то смысле можно говорить даже о том, что через восточные боевые искусства некоторые православные догматы усваиваются лучше, чем иным путем. Ведь в боевых искусствах происходит постижение духовного через телесное и организация обратного процесса — укрепление тела через дух. Мы, например, учимся наносить концентрированный удар, а освоив его, можем применить то же духовное усилие не только к удару, но и к другим жизненным задачам. Православие дает содержание этому усилию, а боевые искусства — технику концентрации, связку телесного и духовного. Что касается восточной философии, то она интересна православному философу как некое напоминание, аспект уже известных по родной культурной среде установок. Поэтому восточная философия, восточные духовные практики могут быть опасны для христианина, если только они вытесняют традиционную духовную традицию, а не дополняют ее — то есть, обедняют, а не обогащают.
Что же касается боевых искусств, то их освоение подобно освоению любой профессии — основной или дополнительной. Профессия же влечет за собой выбор определенного стиля жизни. Коренному жителю России вряд ли возможно всю свою жизнь преобразовать в восточном стиле. Даже занимаясь восточными единоборствами, русский всегда остается русским — пока остается сыном своего Отечества.
Синтоизм на замену боевым искусствам?
Представим себе, что в на российской земле в додзе пришли православный, мусульманин и буддист. Будет ли для каждого из них предложена своя методика тренировок? Очевидно нет. В то же время, вряд ли мастер боевых искусств станет заниматься прозелетизмом — расхваливать дезн или синто ради того, чтобы его ученики правильно поняли, как наносить удар ой-цуки. Пожалуй, каждому из учеников будет оставлено свое собственно духовное пространство, а России — ее традиционная православная доминанта. Ведь почти у каждого жителя России есть многочисленные поколения православных предков. Поэтому даже если мастер боевых искусств привержен синтоистским культам, вряд ли он, в силу собственной же религиозной ориентации станет задевать предков своих учеников неуважением к их духовной традиции.В этой связи с большой печалью можно констатировать, что иной раз своеобразие восточных боевых систем подменяет своеобразием восточных религиозных культов. К разряду таких явлений, весьма далеких от реальных проблем развития в России боевых искусств, можно отнести проведение в Москве международного симпозиума «Духовные и практические ценности боевых искусств», организованного японским Международным научным обществом синто. Доклады симпозиума были опубликованы в журнале российского союза боевых искусств «Додзе» (N6, 2005). Хотя подписи под текстами презентируют залуженных людей, содержание их интеллектуальных усилий не выдерживает никакой критики.
Например, статья А. Долина «Духовное наследие японских будо в эпоху глобализации» по содержанию не соответствует заголовку: автор сначала длинно и скучно излагает историю синто (причем не описывает содержание культа и ритуала, а упивается перечислением имен богов и адептов синто), п потом рассказывает о своем личном творческом пути на ниве публицистики. Ни о духовном наследии, ни о глобализации — ни слова. Тем более, о боевых искусствах.
Статья А. Абараджиева «Традиция синто и духовный мистицизм в боевых искусствах». Не понятно, зачем автор из боевого офицера и бойца переквалифицировался в япониста, которому надо испещрить текст иероглифами? Зачем автор подробно излагает средневековые воззрения, которым сегодня вряд ли следует значимая часть японского общества, а тем более — российского? Подробно описывается алтарь синто — все эти баночки, скляночки, зеркальца — как будто взятые из детской песочницы или дамского будуара. И опять ничего о боевых искусствах, ничего о реальной практике боя, о духовных усилиях в освоении боевых искусств — преодоление страха, боли, усталости и т. п.
Статья О. Артеменко «Концепция „ХАРА“ как синтез духовных, воинских и оздоровительных традиций Японии». Физик, философ, востоковед и инструктор ушу почему-то всерьез считает объяснительные схемы духовного тренинга в средневековой Японии пригодными в современности без критического переосмысления и коррекции. Например, как надувать живот подобно футбольному мячу. Как будто в этом и заключается секрет воспитания духа. Занятным для читателя будет проведение аналогии о присутствии души европейца в сердце, а души японца — в утробе. Занятна и духовная практика: размещение перед собственным животом зеркала и созерцание таким образом «хара». Автор полагает, что японские самураи непременно занимались многодневными медитациями и отшельническим самоистязанием. Это совсем не так. Самураи беспрерывно воевали. А когда война закончилась — дрались между собой. Все медитации и отшельничество были уделом удалившихся от мира бойцов, стремящихся переосмыслить свой Путь. Рекомендовать все это гражданину современной России или какой-либо другой страны в порядке воспитания в себе воинского духа — верх наивности.
Статья А. Куланова «Роль духовной составляющей боевых искусств в формировании имиджа Японии в России» достаточно интересна и взвешена. Но и ее заголовок не соответствует содержанию. История представлений о «желтой опасности», западные представления о Японии имеют малое отношение к «духовной составляющей» и России, и Востока. Странным в статье является то, что автор пытается русский духовный путь отождествить с тремя составляющими японского бусидо — синто, буддизмом и конфуцианством. Мало того, что все три эти компоненты слабо связаны, каждый из них в жизни самурая не имел решающего значения! Не говоря уже о русских, которые и слов-то таких не знали. Не исключая создателей самбо В. Ощепкова и А.Харлампиева. Автор полагает, что японская этика в переводе на русский язык не будет отличаться ни от христианских заповедей, ни от «кодекса строителя коммунизма». Это, конечно же, глубокое заблуждение. Вероятно, автор совершенно не понимает православной этики.
Пафос статьи автора, возникающий вслед за историческим экскурсом, состоит в том, что возвращение к японской терминологии и ритуалу каким-то образом восстановит для нас духовную составляющую боевых искусств. Как будто русские в состоянии освоить эту составляющую исключительно на японском языке и в синтоистском культе. Это уже не просто заблуждение, но и демонстративное пренебрежение к русской духовной традиции и русскому опыту реального боя.
К достоинствам статьи следует отнести достаточно критическое отношение автора к поверхностной моде на каратэ (подобной моде на футбол среди лиц, в футбол не играющих), а также обсуждение важной темы — отличия спортивных приложений от боевого искусства как такового. Мне близка ирония автора по поводу «подвязывания черными поясами» лиц, далеких от боевых искусств — Лужков, Матвиенко, Кириенко, Соловьев, Сванидзе и др. понятно, что такая же ирония по поводу Путина для автора — непозволительная роскошь. Но в русле затронутой темы она была бы вполне уместна и понята.
Статьи англичанина Д. Эйрза (об айкидо) и японца Т. Такэнори (о каратэ) — небольшие просветительские обзоры, составленные без попыток натужного углубления в тему восточной духовности. Статья японского мастера Х. Омори — может быть, единственная в данной публикации, которую стоит прочесть и обдумать всерьез. В ней — о старом и новом, о развитии техники, о методиках, о спорте и реальном бое.
Занятно: добровольно японизированные русские выглядят нелепыми неофитами в сравнении со сдержанными японцами, которым нет надобности доказывать, что они — японцы. Может быть и русским мастерам не стоит строить из себя японцев? Тогда можно будет заниматься именно боевыми искусствами, а не чужими культами. Или дело уже не в боевых искусствах, а в гешефте — в превращении искусства в товар, где блестящая оболочка языческого культа скрывает полную профессиональную несостоятельность?
Амбициозным проектом в современной России стало освоение символической славы мастеров восточных единоборств политиками, не чурающимися приобщения к религиозным сектам. Рекламная поездка президента России в Шаолинь, где ему были продемонстрированы цирковые номера вместо боевых искусств, его же показательные появления на татами, размножение разного рода федераций, возглавляемых министрами и политиками, перепоясывание «черными поясами» спонсоров различных соревнований и т. п. — порочная практика причастных к власти и капиталам. Стоит ли мастерам боевых искусств приобщаться к этому шоу и выдумывать для России специальную духовную практику, без которой, якобы, нет никакой возможности преподавать на высшем уровне боевые искусства?
Православие и война
Пацифизм православия является дурной выдумкой, наветом на христианство. Заповедь Христа «Если тебя ударили по одной щеке, подставь другую», увы, трактуется самым превратным образом. А она всего лишь говорит о бессмысленности ответа насилием на насилие, когда речь идет о спасении души. Ведь и сам Христос принес «не мир, но меч» — духовный меч, отсекающий добро ото зла.В христианстве ясна первичность духовной борьбы по отношению к физическому сопротивлению. Но разве не то же самое в конце концов говорят и мастера восточных единоборств? Правда, они затрагивают лишь один из аспектов жизни, а христианство — мощная духовная традиция, в которой решаются многие проблемы самоопределения человека. Тем не менее, совпадение налицо и его невозможно игнорировать.
Библия утверждает: «А кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира» (Пс.36:11). «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Матф.5:5). Но кто сказал, что кроткие — это те, кто не сопротивляется злу? Кроткие — покорные Божьей воле. В этом смысл христианского смирения. Смирение перед злом богомерзко и не может преподноситься как образец христианской кротости.
Христианские апостолы прекрасно знали непрочность мира: «Ибо когда будут говорить: „мир и безопасность“, тогда внезапно постигнет их пагуба…» (1 Фес. 5, 3). Значит, искусство войны, искусство боя — неотъемлемая часть христианского мировоззрения.
Наивно представление о том, что войну можно изжить точно так же, как разного рода гуманисты рассчитывают изжить зло на земле и обеспечить людям гарантированную безопасность. Как глубоко верующий человек, Федор Достоевский противопоставляет этой вредной наивности христианскую эсхатологию: «До Христа и не перестанет война, это предсказано».
Точно ту же неизбывность войны видит и русский философ Николай Бердяев, для которого война связана с обострением эсхатологических чувств и потому именно в войне проясняется религиозное оправдание истории, ее трагизма: «Христианские апокалиптические пророчества не говорят нам о том, что под конец не будет войн, будет мир и благоденствие. Наоборот, пророчества эти говорят о том, что под конец будут страшные войны. Апокалиптическое чувство истории противоречит вечному миру».
Для Достоевского война есть противопоставление отвратительным явлениям «загнившего» общества: «Теперешний мир всегда и везде хуже войны, до того хуже, что даже безнравственно становиться под конец его поддерживать, нечего ценить, совсем нечего сохранять, совестно и пошло сохранять». «Не всегда надо проповедовать один только мир, и не в мире одном, во что бы то ни стало, спасение, а иногда и в войне оно есть». «Поверьте, что в некоторых случаях, если не во всех почти (кроме разве войн междоусобных), — война есть процесс, которым именно, с наименьшей тратой сил, достигается международное спокойствие и вырабатываются, хоть приблизительно, сколько-нибудь нормальные отношения между нациями. Разумеется, это грустно, но что же делать, если это так. Уж лучше раз извлечь меч, чем страдать без срока. И чем лучше теперешний мир между цивилизованными нациями — войны? Напротив, скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война. Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное — умственный застой». В войне воссоздаются внутренние причины национального единства и оправдания государственной иерархии: «Война есть повод массе уважать себя, призыв массы к величайшим общим делам и к участию в них… Правом умереть за выгоды отечества, всех, самые низшие возвышаются до самых высших и становятся им равными как человеки». Не то же ли происходит в додзе, где своеобразное братство не признает чинов и званий и дает каждому свою оценку по части боевых искусств?
Отец Валентин Свенцицкий — один из ярких церковных публицистов 10−20-х годов ХХ века, принявший сан священника в сентябре 1917, писал: «Христианство принципиально войны не отрицает. Не всякая война является злом с христианской точки зрения. Может быть такая война, благословить которую не только есть „компромисс“, а прямой долг Христианской Церкви».
«Война — священное дело для тех, кто предпринимает ее из необходимости, — обращался к верующим во время войны с фашистами митрополит Ленинградский Алексей, — в защиту правды… Берущие оружие в таком случае совершают подвиг… и, приемля раны и страдания и полагая жизнь свою за однокровных своих, за Родину идут вслед мучеников к нетленному и вечному венцу».
Пацифизм чужд православному мировоззрению. Иначе не было бы ни православного Царства, ни православной Империи. Но если так, то что есть для гражданина подготовка к войне? Конечно, она включает множество компонентов, которые преподносятся ему обществом в системе воспитания и образования. Конечно, будучи призванным в армию, гражданин получает некоторые навыки. Но в армии служат далеко не все, а полученные навыки быстро забываются. Следовательно, добровольное обращение к воинским искусствам является естественным шагом для православного патриота. При неразвитости национальных школ боевых искусств обращение к опыту других народов, опыту восточных мастеров — дело естественное и желательное, не более опасное для нравственного здоровья, чем многое из того, чем современному человеку приходится заниматься ежедневно.
Важно помнить, что «воцерковить можно все, кроме греха». Поэтому нет противоречия между восточными боевыми искусствами и Православием.
Фактор меча
В начале ХХ века в споре столкнулись две непримиримые концепции отношения к насилию: великого русского писателя Льва Толстого и молодого философа Ивана Ильина, ставшего в дальнейшем одной из самых заметных фигур в русской философии. «Непротивление злу насилием» получило от общества презрительное имя «толстовщины», а сам писатель, впавший к концу жизни в нездоровое морализаторство, отпал от православной Церкви. Напротив, Иван Ильин со своей книгой «Противление злу силою» отразил позицию православного верующего: «физическое пресечение и понуждение могут быть прямою религиозною и потриотическою обязанностью человека». Убежденный борец со злом должен продумать «функцию отрицающей любви, и в особенности функцию меча». Назовем это «фактор меча» — обязанность применения силы оружия ради спасения, но вплоть до убийства носителя зла.Непротивление злу силой потакает злодею, утверждает Иван Ильин. Но он видит и опасности увлечения насилием: «В силу закономерной связи между физическим и психическим составом человека все телесные напряжения и движения внешней борьбы (толчок, удар, связывание, действие холодным или огнестрельным оружием и т. д.) неизбежно, хотя иногда и незаметно, вызывают в душе в виде отзвука или реакции весь тот ряд враждебных или даже озлобленных порывов и чувств, которые необходимо бывает гасить и обезвреживать впоследствии и притом именно потому, что в момент борьбы они бывают целесообразны. Как бы ни был добр и силен в самообладании человека, но если он вынужден к преследованию и аресту злодея, к разгону толпы или участию в сражении, — то самый состав тех действий, к которым он готовится (напр., рубка манекена, изучения японской борьбы) и которые совершает (напр., преследование с полицейскою собакою, атака в конном строю), легко будит его страсть, вводит его в ожесточение, дает ему особое наслаждение азарта, напояет его враждою, бередит в нем свирепые и кровожадные чувства».
Заметим, здесь нет никакого особенного православного контекста, а «японская борьба» сама по себе не замечается как нечто, растравливающее страсть к насилию. Нет, в целом сопротивлению злу силой подвергает человека угрозе, тяготит его ко греху. Растравленные чувства необходимо гасить, уравновешивать. Но не тем ли — созданием определенных барьеров — заняты те, кто занимается боевыми искусствами? Ведь подавление спонтанной (неконтролируемой) агрессивности — одна из общеизвестных задач подготовки бойца. В этом современные восточные боевые искусства выглядят выгоднее, чем, скажем, европейский бокс.
Николай Бердяев, обличая большевиков, писал: «Ваш пацифизм есть отрицание зла, нежелание знать зло, желание устроиться со злом так, как будто бы зла нет. И потому, никогда вы не достигнете ни всемирного братства, ни вечного мира. Пацифизм ваш окончательно истребляет рыцарские начала, рыцарски-воинствующую борьбу со злом». «Война говорит о самобытной исторической действительности, она дает мужественное чувство истории. Пацифизм есть отрицание самостоятельности исторической действительности и исторических задач. Пацифизм подчиняет историю отвлеченному морализму или отвлеченному социологизму. Он срывает историю до её духовно-реального конца».
Достоевский, с неприязнью относившийся к рыцарству, оценивал духовный аспект войны почти точно таким же образом, говоря, что «без крови и войны загниет человечество».
Русский философ-монархист Лев Тихомиров продолжил мысли Достоевского, выступавшего против «дотолстовской толстовщины», указывая на опасные тенденции общественного сознания в период русско-японской войны, аналогичные тем, которые были за четверть века до того в период русско-турецкой войны: «Размягченное состояние умов, дряблость чувства, отвращение от всякого напряжения энергии вообще, какое-то „обабленное“ настроение, создали почву для принципиального отрицания всякого действия „силой“, и, в частности, отрицание войны, в резкой дисгармонии с запросом истории на мужскую доблесть. Хуже всего то, что эта рыхлая псевдогуманность, отрицание силы и активности, стали уже достоянием многочисленных слоев среднеобразованной толпы. Пока антисоциальная идея остается личным парадоксом взбалмошного, или даже гениального, ума, — беда не велика, и из парадокса может даже сверкнуть какая-нибудь искорка действительной истины. Но когда антисоциальная идея становится верованием толпы, — она делается опасной. Толпа не знает многогранности истины. Если среднее общество упрется лбом в какую-нибудь фальшь, то уж потом разве какие-либо страшные бедствия способны снова вразумить его. Это внутреннее опустошение ума и чувства опаснее всяких внешних вражеских нашествий». «Вера в то, будто бы война есть «зло» и «варварство», распространилась в среднем образованном обществе до того, что доросла до несокрушимой пошлости. Со всегдашней нетерпимостью опошленного верования, это отрицание войны стало уже воинствующим и готово забрасывать камнями всякий проблеск сознания всей важности «войны"…».
Сущность войны состоит не в убийстве и не в торжестве зла. Даже напротив, война вскрывает спрятанное зло и предоставляет человеку ясный выбор между добром и злом. Вялость и дряблость содействуют злу — это ясно показывает война: «в войне — самой даже вредной и безнравственной — есть всегда один такой элемент, который сам по себе хорош и которого нет во вредном и безнравственном мире. Это именно элемент силы, активности, способности к борьбе. Между тем вся жизнь человека есть борьба. Способность к ней, это — самое необходимое условие жизни. Конечно, силу и активность можно направить не только на добро, но и на зло. Но если у какого-либо существа нет самой способности к борьбе, нет силы — то это существо ровно никуда не годится, ни на добро, ни на зло. Это нечто мертвенное. А для человека нет ничего противнее смерти, отсутствия жизни. Зло — безнравственно; но пока человек имеет силу, жизнь, то как бы вредно она ни была направлена, все-таки имеется возможность и надежда пересоздать злое направление и направить данную силу на добро. Если же у человека нет самой жизненной силы, то это уже почти не человеческое существо. Никаких надежд на него возлагать нельзя. Если же он, своей мертвенностью, заражает, сверх того, и окружающих, то не может быть на свете ничего более вредного и противного. В дурном мире — именно это и происходит, а в самой плохой войне никак не может быть. Когда идет война, мы видим пред собой все-таки живых людей, и, если это даже разбойники, то, по крайней мере, не трупы. Из двух зол — все же лучше первое».
Лев Толстой силой своего писательского таланта далеко превзошел свои способности философствования и нравоучения. Один из любимейших его героев князь Андрей Болконский говорил перед Бородинской битвой, казалось бы, страшные слова. «Не брать пленных, — продолжал князь Андрей. — Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну — вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего — убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями… Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость».
Боевые искусства, — в этом не может быть никаких сомнений, — учат защищать, быть может, даже убивая. В них — память о войне, которую нельзя забывать. Ни жертвы, ни подвиги, ни героев, ни трусов. Сюжетные образцы прошлого, которые становятся опорой любой полноценной личности, так или иначе связаны с «фактором меча», со «страшной необходимостью», в которую может ввергнуть человека война или даже столкновение с очевидным и агрессивным злом, намеренным сломать и унизить человека в мирной жизни.
Лев Толстой от осознания ужаса войны пришел к призыву не участвовать в ней ни под каким видом. Но его литературные герои — участники войны, идущие на убийство в защиту Отечества, своего дома, своей семьи. Они — не ангелы, они могут заблуждаться и ожесточаться войной. Но есть и путь искупления, который никогда не закрыт для православного человека. Толстой-художник это увидел, Толстой-философ — забыл. С помощью Толстого-писателя и Ильина-философа мы помним «фактор меча». С ним и приходим в додзе — не как жаждущие сменить Родину и национальность, а как дети своего Отечества, продолжатели рода своих православных предков.
Спаси и сохрани!
Войны, в которой участвовала Россия в ХХ веке, каждый раз ставили проблему преодоления привычки к миролюбивой проповеди. Всепрощение и «не убий!» не сочеталось с задачей достижения победы над врагом. Смирение воинственности в мирное время не подходило для времени военного — когда зло невозможно было усмирить иначе чем силой. И тогда вспоминались учения отцов Церкви.Св. Афанасий Великий, епископ Александрийский (IV в.) в одном из Посланий указывает: «непозволительно убивать; но убивать врагов на брани законно, и похвалы достойно. Тако великих почестей сподобляются доблестные во брани, и воздвигаются им столпы, возвещающие превосходные их деяния». При этом православная традиция все же требует духовного очищения в случае убийства на поле брани.
Преподобный Иосиф Волоцкий (XV в.) говорил: «Если и убьёт кто по воле Божией, то всякого человеколюбия лучше убийство то. Если же и пощадит кто вопреки воле Божией, то страшнее всякого убийства будет та пощада».
Во все века христолюбивые воины благословлялись у своих пастырей не для того, чтобы разводить дискуссии с врагом, а чтобы убивать. Сергий Радонежский благословил Дмитрий Донского на битву с полчищами Мамая, зная, что быть на Куликовом поле страшным убийствам. Православные пастыри служили по Требнику «Чин освящения воинских оружий», чтобы защищать, пусть даже убивая. Поэтому нелепостью можно считать как-то попавшее на телеэкран напутствие священника отбывающим в Чечню спецназовцам: не убий!
Преподобный Серафим Саровский (XIX в.) говорил: «Даст Господь полную победу поднявшим оружие за Него, за Церковь и за благо нераздельности Земли Русской. Но не столько и тут крови прольётся, сколько тогда, как когда правая, за Государя ставшая сторона получит победу и переловит всех изменников, и предаст их в руки правосудия. Тогда уже никого в Сибирь не пошлют, а всех казнят, и вот тут-то ещё больше прежнего крови прольётся, но эта кровь будет последняя, ибо после того Господь благословит люди Своя миром и превознесёт рог Помазанного Своего, благочестивейшего Государя Императора над землёю Русскою».
Казнь изменников, казнь пот суду, таким образом, является делом праведным — во спасение Земли Русской. И только в таком ключе и следует понимать христианское смирение перед волей Божией.
Николай Бердяев писал об убийстве на войне: «…физическое убийство во время войны не направлено на отрицание и истребление человеческого лица. Война не предполагает ненависти к человеческому лицу. На войне не происходит духовного акта убийства человека. Воины — не убийцы. И на лицах воинов не лежит печати убийц. На наших мирных лицах можно чаще увидеть эту печать. Война может сопровождаться убийствами как актами духовной ненависти, направленной на человеческое лицо, и фактически сопровождается такими убийствами, но это не присуще войне и её онтологической природе. Зло нужно искать не в войне, а до войны, в самых мирных по внешнему обличию временах. В эти мирные времена совершаются духовные убийства, накопляются злоба и ненависть. В войне же жертвенно искупается содеянное зло. В войне берет на себя человек последствия своего пути, несет ответственность, принимает всё, вплоть до смерти».
Вопреки бюргерской безопасности, «спасающей животишки» (Достоевский) и подсказывающей: «не убий, да неубитым будешь», христианская нравственность ищет смысл в действии — даже в таком страшном, как убийство. Отец Валентин Свенцицкий писал: «Совершенно ясно, что под убийством, запрещенным Богом, разумеется такое убийство, которое было выражением злой воли человека, — его „нелюбви“ к ближнему. Христос, расширив понятие „ближнего“, включив в него и „врагов“, естественно, расширил и понятие заповеди „не убий“. Но, однако, расширил все же на основе принципа любви. Убийство и с христианской точки зрения осталось грехом исключительно как нарушение всеобъемлющей заповеди о любви к ближним.
В убийстве всегда полагается цель: „уничтожение человеческой личности“. На войне целью является победа, а уничтожение жизни далеко не всегда обязательное средство для достижения этой цели….Если „убийство“ грех, потому что нарушает заповедь о любви, то тем более только та война грех, которая нарушает этот высший принцип любви. Другими словами: не всякая война грех, а лишь та война, которая преследует злую цель, ибо моральное значение войны определяется тем, во имя чего стремятся к победе».
Русский военный теоретик Антон Керсновский справедливо отмечал: «Будучи народом православным мы смотрим на войну как на зло — как на моральную болезнь человечества — моральное наследие греха прародителей, подобно тому, как болезнь тела является физическим его наследием. Никакими напыщенными словесами, никакими бумажными договорами, никаким прятаньем головы в песок, мы этого зла предотвратить не можем. (…) А раз это так, то нам надо к этому злу готовиться и закалять организм страны, увеличивать его сопротивляемость. Это — дело законодателя и политика».
Православная традиция милостива лишь к поверженному врагу и вовсе не отрицает убийства как такового. «Не убий!» — заповедь ветхозаветная, останавливающая дикие нравы древнееврейской общины времен Моисея, для закрепления которой казнь преступника была допустимой и желательной. «Не убий!» — заповедь внутри общины единоверцев, где утвердился хоть какой-то нравственный порядок, и это более высокая степень солидарности в сравнении с языческим «око за око, зуб за зуб».
Случайно попавшиеся мне на глаза статистические данные о жизни Калужской губернии в конце XIX века свидетельствовали, что на всю губернию в год было учтено умышленных убийств менее десятка. Сегодня столько убийств регистрируется на один небольшой поселок Калужской области. В этом смысле деградация нравов, можно сказать, погрузила нас в ветхозаветные времена.
И все же глубже осмыслить отношение православия к убийству позволяет заповедь «Спаси и сохрани», перед которой прямолинейная трактовка «не убий» затухает. Убийство во спасение возможно, а иногда — и необходимо, нравственно обязательно.
Правда Православия не жестока, но и не бессильна. И в этом смысле приобщение русских к иным религиям ради «раскрепощения» некоей воинственности, будто бы скованной в русской национальной традиции, опасно духовным саморазрушением — впадением в дохристианское языческое варварство, где убийству и жестокости в отношении не только врага, но и просто чужого не было пределов.
Заметим, что пацифизм учения создателя системы айкидо Морихэя Уэсибы, кажется, и вовсе не должен побуждать к занятиям боевым искусством, но только к гимнастике, создающей телесную и духовную гармонию. Но это видимость. Учение мастера — это вершина его творчества. Сходу запрыгнуть на эту вершину, не проделав длительного пути, невозможно. Это вершиной у ее подножия можно только любоваться, а путем мастера можно идти только через тяжкий труд.
Помни о смерти
Боевые искусства в восточной традиции неотделимы от аристократической образованности: меч и кисть, меч и книга, искусство боя и искусство стихосложения — всегда рядом. Но еще ближе боевое искусство и философия. Бой происходит на грани жизни и смерти. Искусство боя связано со знанием этой грани — с мыслью о смерти. С тем же напрямую связана и философия. Сократ говорил: «любой захваченный философией занимается одним: умиранием и смертью». Зенон Элейский, изобретатель диалектики и тираноборец, определил философию как презрение к смерти.«Пока думаешь о смерти, не согрешишь» — такую мудрость мне довелось услышать в отдаленном монастыре. Но ведь о том же понуждает думать и освоение боевых искусств! Не только в порядке заимствования самурайской этики, но даже в самом примитивном понимании ограниченности применения боевых навыков в реальных ситуациях жизни.
Бердяев писал: «С войнами связано героическое в истории. Я видел лица молодых людей, добровольцами шедших на войну. Они шли в ударные батальоны, почти на верную смерть. Я никогда не забуду их лиц. И я знаю, что война обращена не к низшим только, а и к высшим инстинктам человеческой природы, к инстинктам самопожертвования, любви к родине, она требует бесстрашного отношения к смерти».
Бесстрашие перед лицом смерти не изобретено самураями. Русская традиция знает, что такое воинский дух, что такое подвиг, самоотвержение. Эта традиция настолько мощная, что приобщение к ней восточных боевых искусств не в состоянии ее потревожить. Даже пороки власти, заменившей страсть советских чиновников к орденам на страсть к титулам (включая титулы мастеров боевых искусств), не унизят русской воинской традиции. Эти пороки служат скорее поводом для насмешек, чем для мрачных обличений.
Секты, которые проникают в Россию под видом боевых искусств, безусловно опасны. Особенно, когда они попадают под покровительство высших чиновников. Мы знаем печальный опыт АУМ Синрике, секты Муна, Свидетелей Иеговы, кришнаитских группировок и т. д. Но наносимый ими ущерб не так велик в сравнении с разорением страны самой властью. Ее благосклонность к сектам — следствие морального упадка власти. Россия спасется от него только возвращаясь к своей традиции — к православной вере.
Мы можем с интересом изучать японскую или китайскую культуру. Можем, например изумляться «подвигам» культурного героя Японии принца Ямато, который первым свои деянием удушим собственного брата-близнеца, а потом оторвал ему конечности и разбросал в разные стороны. Но с не меньшим любопытством мы можем изучать и подобные же ритуалы скифских жертвоприношений богу войны Арею. Разве что творились они более тысячи лет до подвигов японских культурных героев. Всерьез принимать подобные исторические факты или легенды в качестве основы собственного духовного роста вряд ли придет в голову морально здоровому человеку.
Для православного человека о смерти следует помнить и знать ее внезапность ее наступления. Здесь православная этика смыкается с опытом восточных боевых искусств. Христианство призывает к подвигу, переступающему не только через смерть, но и через мысль о личном духовном спасении. «Кто хочет душу свою, жизнь свою сберечь — тот потеряет ее, а кто потеряет ее в добровольном подвиге ради Христа и Евангелия, ради любви к Богу и ближним, тот сбережет ее» (Марк, VIII, 35).
Пожалуй, для мастеров боевых искусств эта, впитанная настоящими русскими с молоком матери нравственная максима, может быть и источником вдохновения и опорой в воспитании молодых бойцов — защитников Отечества.
