 |
| Православие.Ru | Юрий Филиппов | 14.04.2006 |
«При столь разнообразном настроении и направлении питомцев семинарий семинарское воспитание, чтобы школа достигла своей цели, должно было совершить чудо: идейных и душевно-влекомых к пастырству предохранить от растлевающего влияния их худших товарищей, тепло-хладных разогреть и воодушевить и даже Савлов превратить в Павлов».[1] Но горе состояло в том, что воспитания в духовных школах как такового не было.
Некоторые архиереи (Владимир Московский, Гурий Новгородский, Тихон Пензенский, Иннокентий Тамбовский) в своих отзывах отмечали отсутствие в духовных школах «воспитания в собственном смысле».[2] Видевших этот недуг среди духовенства, преподавателей и самих студентов было гораздо больше. «Воспитательная сторона в семинарии последнее время отсутствовала», — пишет протопресвитер Георгий Шавельский.[3] Проф. прот. Т.И. Буткевич категорически на заседаниях Предсоборного Присутствия заявлял: «Воспитателей в школе (в семинариях) у нас нет… Нет у нас воспитания».[4]
Не желая заниматься со студентами, инспекторы вводили строгую дисциплину, нарушение которой вело к тяжелым последствиям. Таким образом, в семинариях вместо воспитательного господствовал полицейско-карательный режим. Проступки выслеживались, карались, а нужные добродетели никто не собирался насаждать. «Воспитание и обучение, по большей части, идут врозь. Обучение — дело наставников, а воспитание в наших семинариях всею тяжестью ложится на инспектора и его помощников, которые являются ответственными за проступки учеников. В наше время инспекция ограничивала исполнение своих обязанностей в деле воспитания учащихся преследованием и взысканием за проступки („тащить и не пущать“), а не предупреждением и пресечением дурных поступков», — писал П. Т. Руткевич.[5]
«Помощник смотрителя Иван Мартынович Вишневецкий был в своем роде сыщик и несправедливый каратель даже и за мельчайшие детские шалости, — вспоминает свящ. Е. А. Елховский. — Хотя он и был священник, но отеческих мер вразумления словом пастыря-воспитателя в нем было не видно. Своим сухим обращением он отталкивал от себя учеников: его не любили».[6]
«Начальство было не хорошее и не плохое, просто оно было далеко от нас. Мы были сами по себе, оно тоже само по себе… Вся их забота была лишь в том, чтобы в семинарии не происходило скандалов… Реакция на зло была только внешняя… Инспектор… к нам относился тоже формально, не шел дальше наблюдений за внешней дисциплиной; живого, искреннего слова у него для нас не находилось. Начальство преследовало семинаристов за усы <…> но каковы были наши умственные и душевные запросы, и как складывалась судьба каждого из нас, этим никто не интересовался… Жизнь была серенькая. Из казенной учебы ничего возвышающего душу семинаристы не выносили. От учителей дружеской помощи ожидать было нечего», — пишет митр. Евлогий.[7] Да, учителя также, в основной своей массе, не общались с учениками, не вникали в их нужды.
Членами инспекции обращалось внимание на соблюдение внешнего режима, всех правил и инструкций, а что творилось в душах воспитанников, мало кого интересовало. Семинаристам запрещалось читать книги по собственному выбору (в том числе всех авторов, начиная с Гоголя: Тургенева, Толстого, Некрасова и др.), общаться с гимназистками, посещать театр.
Воспитательный персонал в семинариях был малочислен и недостаточен для осуществления задач воспитания: ректор, инспектор, помощник инспектора (по штату полагался один на 250 воспитанников) и надзиратель (в лучшем случае два). Ни ректор, ни инспектор практически не участвовали в наблюдении за учениками, следовательно, весь надзор лежал на двух последних. Естественно, они не справлялись. Просто уследить за всеми было трудно (тем более что приходилось ездить на отдаленные квартиры, в которых проживали ученики), не говоря уже о живом общении с воспитанниками с целью их духовно-нравственного воспитания. «Помощниками инспектора становились обычно худшие выпускники академий, — пишет Г. Колыванов, — для которых не было преподавательских вакансий. При первой же возможности они старались уйти с этой должности… Надзирателями (в семинариях — Ю. Ф.) обычно становились молодые люди, только что окончившие семинарию. По причине нехватки надзирателей на эту должность иногда назначались воспитанники старших классов. Они пользовались обычно презрением со стороны воспитанников».[8]
«Ректор епископ Христофор и инспектор архимандрит Антоний, — пишет митр. Евлогий, — наше высшее начальство, и мы, студенты, до той поры были два разных мира. Ни близости, ни общего у нас не было. Ректор был сухой и бессердечный человек… Недоступность внешняя сочеталась со склонностью к строгому формализму… Был нам чужд и инспектор о. Антоний (он был не из духовного звания). Человек мелко придирчивый, тоже узкоформальный, он старался ввести в Академию дисциплину кадетского корпуса, допекал нас инструкциями».[9]
В своем усердии некоторые «воспитатели» доходили просто до абсурда. «У надзирателя, Василия Николаевича Никольского, появилось усердие не по разуму. Видимо, с намерением что-либо узнать, он после ужина, ранее других воспитанников, забрался в их спальню и лег на чью-то койку, укутавшись с головой одеялом. В спальню постепенно после ужина стали заходить воспитанники и ложиться спать. Перед сном, как водится, занимались различными разговорами, не предполагая, что их подслушивают. Неожиданно явился хозяин койки и обнаружил непрошенного гостя. Получился скандал».[10] Некоторые члены инспекции заводили себе из самих же студентов доносчиков и шпионов. Как правило, это были семинаристы, уже исключенные из других семинарий, и, в силу своего положения, бравшиеся за эту работу.[11] Сами воспитанники шпионов ненавидели: устраивали им побои, а в Тифлисской семинарии была попытка сбросить одного из доносчиков с балкона четвертого этажа.[12]
«Существующая инспекционная система воспитания на практике тем, главным образом, и грешит против здравой педагогики, что смотрит на воспитанника большей частью лишь как на объект внешнего надзора и воздействия, вовсе или почти не считаясь с его внутренним духовным миром, с его склонностями, интересами, запросами и стремлениями. Отсюда и означенная рознь между воспитателями и воспитанниками в современной школе — рознь, доходящая зачастую до решительной неприязни, когда воспитатели и воспитанники составляют как бы два противоположных лагеря, ведшие между собой постоянную борьбу, не стесняясь при этом в выборе средств борьбы: с одной стороны — всевозможные репрессии, широкое применение сыскных приемов, открытых и тайных, с другой — также целая система всевозможных уловок с целью провести бдительность начальства, прикрыть грех, выпутаться из беды, отстоять себя в случае подозрения или возведенного обвинения. Создается положение, одинаково тяжелое и для воспитателей и для воспитанников и в общем приводящее к результатам совершенно противоположным тем, какие преследует истинное воспитание», — писал архангельский комитет в своих отзывах.[13]
Проблема воспитания существовала не только в семинариях, но и в академиях, и состояла в том, что к вполне сформировавшимся людям в возрасте 21−24 года (иногда и до 30 лет) применялись мерки и средства, как к студентам гимназий и семинарий. Так, еще в 1906 г. отмечалось, что «дух режима, господствующего ныне в академическом интернате, должен быть немедленно и притом существенно изменен… Система академического воспитания должна быть построена на начале умственно-нравственного воздействия, применительно к возрасту и духовной зрелости академических студентов. Напротив, все то, что напоминало бы, с одной стороны, старую бурсу, с другой стороны — дух иезуитских коллегий, должно быть изгнано из Академии… Долголетний опыт показал, что воспитательная дисциплина, основанная на системе прямого принудительного воздействия на волю, в применении к тому возрасту, в котором находятся студенты академий, безусловно, неприложима».[14]
Очень часто лица, обязанные заниматься воспитанием, были из монашествующих и долго не задерживались на одном месте: через два-три года следовало назначение на новую более высокую должность, вникать в нужды студентов им совершенно не хотелось. У некоторых возникал соблазн вместо того, чтобы служить Церкви, ждать очередного повышения. Появился феномен монахов-карьеристов. Как правило, они придерживались следующего принципа: лишь бы не было больших конфликтов, проблем, бунтов. Спокойствия они пытались достичь, как правило, строгим режимом, хотя сами, как правило, не отличались высокой нравственностью.
Митрополит Евлогий вспоминает некоего иеромонаха Антонина: «На общем бледноватом фоне преподавательского состава выделялась одна лишь фигура — мрачная, жуткая, всех отталкивающая, — иеромонах Антонин. Что-то в этом человеке было роковое, демоническое, нравственно-преступное с детских лет. Он был один из лучших студентов Киевской Духовной Академии, но клобук надел только из крайнего честолюбия, в душе издеваясь над монашеством… Антонин вечером уходил потихоньку из Академии и, швырнув обратно в комнату через открытую форточку клобук, рясу и четки, пропадал невесть где… Он был назначен инспектором моей родной Тульской семинарии. В этой должности он проявил странное сочетание распущенности и жандармских наклонностей. Завел в семинарии невыносимый режим, держал ее в терроре; глубокой ночью на окраинах города врывался ураганом в квартиры семинаристов, чтобы узнать, все ли ночуют дома, делал обыски в сундуках, дознавался, какие книги они читают, и т. д. И в то же время его келейник устроил в городе что-то предосудительное вроде „танцкласса“, где собиралась молодежь обоего пола».[15]
Некоторые священники, рано овдовев, шли в монахи «не по влечению, а по необходимости, дабы как-нибудь устроить свою горемычную судьбу вдового священника».[16] Так принял постриг и архимандрит Никон, ректор Владимирской семинарии, «замкнувшись в рамках строгой законности, чуждой любви и идеализма. Дисциплину он поддерживал жестокими мерами: устрашениями и беспощадными репрессиями. В семинарии создалась тяжелая атмосфера, столь насыщенная злобой, страхом и ненавистью по отношению к начальству».[17]
Проблема «монахов-карьеристов» и «монахов поневоле» в системе духовного образования стояла довольно остро. Конечно, среди «академических монахов» были те, кто хотел посвятить свою жизнь служению Богу и людям. Но, как отмечали многие архиереи и профессоры, соблазн стремления к карьерному росту был столь велик, что не многие его выдерживали. «Карьера для монахов и в академиях и в дальнейшей жизни обеспечена. Не надо ни быть мужем дарований, ни иметь особенного усердия, чтобы монаху окончить академический курс успешно и быстро двинуться по иерархической лестнице».[18]
Было распространено и пренебрежительное отношение администрации к студентам. Воспитатели и учителя смотрели на учеников, как на серую массу. Те, кто сами закончили только семинарию, были более просты в обхождении, взгляд же большинства магистров и кандидатов богословия на детей «попишек» очень выразительно сформулировал ректор Тульской семинарии: «Семинаристы — это сволочь».[19] «Учитель арифметики Д. М. Волкобой, академик, щеголь, любитель клубной картежной игры, к ученикам относился пренебрежительно. Был еще латинист. Обхождение его с детьми было неровное: то — «Детки, детки…», то вдруг: «Ну и сукины же вы дети!», — вспоминал митр. Евлогий.[20] Бывали и такие обращения преподавателей к своим воспитанникам — «дурак», «свинья», «скотина» и т. п.
Митр. Вениамин вспоминает случай, когда преподаватель математики в Тамбовской семинарии В. П. Розанов вывел за подсказку из класса в коридор 20-летнего юношу, взяв его за ухо. «Начался бунт: шиканье, свист, шум, вечером битье стекол в дверях и окнах. Вызывали полицию. Решили уволить до семидесяти человек <…>, но никого не уволили».[21] Описанное Помяловским в его знаменитых «Очерках» отношение администрации к воспитанникам во многом сохранялось и в конце XIX — начале XX вв.[22]
Ученики платили преподавателям той же монетой. Наставников называли «Фильками», «Ивашками», или: «Панихида», «Муфтий», «Щука». Были и хулиганские выходки: «Как-то случился в казенном корпусе пожар в квартире инспектора. Кому что надо, но обычно в таком несчастии люди прилагают свое усердие… Но была тогда кучка и другого рода среди семинар, которые искали другого: эти нашли и съели на кухне из печи котлеты инспектора и распили тут же четвертную вина, которая здесь же где-то при кухне хранилась».[23] Студенты объявляли бойкоты неугодным инспекторам.[24] Но не всегда семинаристы были справедливы: под их «демонстрации» могли попасть и дружественные преподаватели и члены инспекции.[25]
Многих инспекторов семинаристы просто ненавидели. Так, с уже упоминавшимся иеромонахом Антонином семинаристы «решили покончить»: одно из полен было набито порохом и брошено в печку в квартире о. Антонина, но, т. к. он в тот раз обедал не дома, взрыв произошел в его отсутствие.[26] Во Владимирской семинарии в 1895 г. было покушение на архимандрита Никона, а «на следующую ночь чуть было не закололи вилами помощника инспектора…"[27]
В 1912 г. в этой же семинарии происходила настоящая война семинаристов с надзирателем В. Н. Никольским. Одна из «спален» к ночному обходу подготовила для него «сюрприз»: «У высоких дверей спальни с внутренней стороны была построена целая пирамида из табуреток, и достаточно было чуть приоткрыть из коридора дверь, как вся эта лавина падала на входящего». Но, «опасаясь быть избитым, Никольский попросил Доброцветова совершить ночной обход, после которого последний очень долго ходил с разбитым табуреткой лицом. «Никольский к тому времени был уже под бойкотом. Никто из учащихся с ним не разговаривал, на вечерних поверках на его вызов молча поднимались и так же молча садились. В столовой то место, где он обычно стоял, прислонившись к стене, намазали жиром, и Никольский, не заметив подвоха, испортил всю тужурку. После этого последовало нападение на его квартиру, помещавшуюся в общем коридоре на втором этаже. Сначала были брошены два камня с привязанными записками, затем испорчен электрический звонок двери. При нажиме кнопки звонка не раздавалось, а вместо этого в нажимавший палец вонзалось острие иглы. Наконец был произведен виртуозный по изобретательности и дерзости разгром его квартиры. После обеда, когда большинство учащихся уходило на прогулку в город, ушел также и Никольский. Неизвестные лица, конечно, из обитателей этого этажа, отперли его квартиру и уничтожили буквально все, что могло быть уничтоженным. Поломали мебель, побили стекла, посуду, зеркало, порезали одежду, одеяло, распороли подушки и выпустили пух, в довершение всего на единственном столе, оставшемся целым, воздвигли «памятник нерукотворный» и исчезли так же, как и вошли. Виновников обнаружить не удалось».[28] В годы революции 1905−07 гг. конфликты и столкновения семинаристов и членов инспекции доходили до убийства ректоров и инспекторов.
Если возникало сильное недовольство членами инспекции, то высшее начальство неугодных и нелюбимых «воспитателей» старалось перевести на другое место и, как правило, с повышением последних в должности.[29]
Враждебное отношение наставников и учеников друг к другу периодически выливалось в конфликты, имевшие унизительные последствия для семинаристов. Проживающих в общежитии ожидал «голодный стол», «безобеды»,[30] когда вместо обеда или ужина подавались только приборы; «молитва» — во время общей трапезы провинившимся приходилось класть поклоны, стоять на коленях. Негласно применялись розги и был предусмотрен карцер. За более серьезные проступки грозило отчисление,[31] при этом выставлялся неудовлетворительный балл за поведение, что, в свою очередь, закрывало доступ в светские высшие учебные заведения и на чиновничьи места. Подобное будущее мало кого устраивало, поэтому, чтобы избежать исключения, провинившиеся семинаристы демонстративно каялись.
Были случаи, когда из-за преследований со стороны инспекции воспитанники накладывали на себя руки. Так, в Тверской семинарии был случай самоубийства учащегося, причем косвенная вина надзирателя была несомненной.[32]
Постепенно воспитанниками овладевало чувство отвращения к семинарии, те, кто имел возможность, уходили в университеты. «При таких условиях ни для кого семинария «alma mater» быть не могла, — пишет митр. Евлогий, — Кто кончал, — отрясал ее прах. Грустно вспомнить, что один мой товарищ, студент-медик Томского университета, через год по окончании семинарии приехал в Тулу и, встретившись со своими товарищами, сказал: «Пойдем в семинарию поплевать на все ее четыре угла!"[33]
[2] Сводки отзывов епархиальных преосвященных по вопросам церковной реформы. О преобразовании духовно-учебных заведений. — СПб.: Синодальная типография, 1906. — С. 2.
[3] Сводки отзывов епархиальных преосвященных по вопросам церковной реформы. О преобразовании духовно-учебных заведений. — СПб.: Синодальная типография, 1906. — С. 2.
[4] Шавельский Г., протопресв. Русская Церковь пред революцией. — М.: Артос-Медиа, 2005. — С. 266.
[5] Руткевич П. Т. Семинарские годы (Воспоминания о Киевской ДС за 1873−1879 гг.). — Киев, 1912. — С. 4.
[6] Страницы истории России в летописи одного рода (Автобиографические записки четырех поколений русских священников). — М.: Отчий дом, 2004. — С. 161.
[7] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 27−28.
[8]Колыванов Г. Духовные семинарии в России в 1880—1920 гг.: Дис…. канд. Богословия. — Сергиев Посад, 1999. — Машинопись. — С. 61−62.
[9] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 38−39.
[10] Страницы истории России в летописи одного рода (Автобиографические записки четырех поколений русских священников). — М.: Отчий дом, 2004. — С. 481−482.
[11] «В силу той же болезненно-подозрительной настроенности, о. С. (иером. Стефан (Архангельский), будучи инспектором Тифлисской семинарии, впоследствии еп. Могилевский — Ю.Ф.) стал заводить в семинарии шпионов из учеников и служащих семинарии… принятые с натяжкою, эти ученики еле держались, ибо своих дурных привычек, из-за которых они были изгнаны из других семинарий, не оставляли и учились так себе. О. С. Приглашал их к себе, угощал, обещал забвение их громкого поведения и тихих успехов, обещал разные льготы, если они согласятся доносить на товарищей, или увольнение, если не согласятся… К ним присоединялись и другие, соблазненные привилегиями шпионов, ибо последним сходило с рук решительно все: и нарушение семинарской дисциплины, и пьянство, и разврат…» Из воспоминаний русского учителя Грузинской православной духовной семинарии в Тифлисе. — С. 18.
[12] Из воспоминаний русского учителя православной Грузинской Духовной Семинарии. — М.: Б. и., 1908. — С. 18.
[13] Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе. — М.: Крутицкое подворье. — Ч. 1, 2004. — С. 431−432.
[14] Объяснительная записка к «Проекту наиболее необходимых временных изменений и дополнений устава православных духовных академий: (Приложение I) // ТКДА. — 1906. — N1. — С. 9−10.
[15] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 99.
[16] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 70.
[17] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 71.
[18] Из воспоминаний русского учителя православной Грузинской Духовной Семинарии. — М.: Б. и., 1908. — С. 50−51.
[19] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 27.
[20] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 53.
[21] Вениамин (Федченков), митр. На рубеже двух эпох. — М.: Правило веры, 2004. — С. 91−92.
[22] «На десятом году меня отвезли в Орел и определили в 1 класс духовного училища… Обстановка во многом напоминала «бурсу» Помяловского, но порки уже не было, довольно сильно страдали только волосы и уши», — писал в своей автобиографии революционный деятель А.В. Гедеоновский. (Деятели СССР и революционного движения в России. — М.: Советская энциклопедия, 1989. — С. 43).
[23] Страницы истории России в летописи одного рода (Автобиографические записки четырех поколений русских священников). — М.: Отчий дом, 2004. — С. 202.
[24] «Были с нашей стороны несправедливыми и наши отношения к инспекции. Помнится хотя бы такой некрасивый поступок по отношению к субинспектору С. К. Молчанову. Наша «занятная» в чем-то заподозрила его… и задумала объявить ему бойкот, чтобы… ни говорить с ним ни слова, и ни при входе его, ни при выходе не вставать. И вот начинает, по обыкновению, перекликать… Никто ни звука, никакого движения и телом! Кузьмич… и краснеет и бледнеет! Все больше и больше в своем голосе затихает; при названной фамилии стыдливо оглядывается по сторонам… а в конце и совсем затих, молча проверяя значащихся в списке. Едва тогда, бедный, унес от нас свои ноги, обиженный и оскорбленный! И так мы с неделю над ним издевались», — вспоминает участник событий. Страницы истории России в летописи одного рода (Автобиографические записки четырех поколений русских священников). — М.: Отчий дом, 2004. — С. 201.
[25] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 68.
[26] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 99.
[27] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 71.
[28] Страницы истории России в летописи одного рода (Автобиографические записки четырех поколений русских священников). — М.: Отчий дом, 2004. — С. 483−484.
[29] Например, Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 99.
[30] Страницы истории России в летописи одного рода (Автобиографические записки четырех поколений русских священников). — М.: Отчий дом, 2004. — С. 163.
[31] Правда, циркулярным указом от 5 сентября 1881 г. предписывалось исключать из семинарии только после использования всех других возможных средств. Эта мера привела к дальнейшему падению дисциплины.
[32] Курбский В. Очерки студенческой жизни (Из дневника бывшего студента). — М., 1912. — С.122−123.
[33] Евлогий (Георгиевский), митр. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), изложенные по его рассказам Т. Т. Манохиной. — М.: Московский рабочий, 1994. — С. 28.
http://www.pravoslavie.ru/put/60 413 100 904
