 |
| Правая.Ru | Егор Холмогоров | 10.04.2006 |
Современная политическая культура — политическая культура модерна — это культура радикализма, а не центризма, экстремальных решений, а не соглашения, компромисса и выработки точных формулировок. В этой культуре, например, никогда не возможна была бы выработка христианских догматов, поскольку конечное торжество осталось бы не за «царским путем» Никеи и Халкидона, а либо за арианством, либо за савеллианством, либо за несторианством, либо за монофизитством и так далее. Поэтому «национализм крови», не как политическое течение, а как определенная риторическая стратегия, и был и останется смысловой катастрофой для русского национализма как политического течения. И именно давление этой риторической стратегии делает шансы на торжество политического национализма в России практически нулевыми.
Означает ли это, что противоположность «нацонализма крови» — «национализм культуры» безопасен, безвреден и предпочтителен? Разумеется, нет. Если главная проблема первого — «политическая капсуляция», по сути — «деполитизация» национализма, то проблема второго, — растворение принципа национальности в принципе политической целесообразности. Растворение без остатка. Превращение нации, национальной культуры и национальных границ даже не в политическую, а в политтехнологическую переменную. Здесь вместо политической стерилизации национализма происходит его рассеивание в политическом промискуитете и, наконец, импотенция.
Можем ли мы этих опасностей избежать? Скорее всего, — нет. Прежде всего, потому, что идеологический и политический национализм в России является продуктом деятельности интеллигенции. То есть нас с вами, как бы нам не было неприятно себя таковой интеллигенцией признавать.
А важной, существенной чертой интеллигенции и особенно, увы, российской интеллигенции, является патологическое стремление к разрушению того, что сделали другие, отказ от участия в интеллектуальной кооперации и создания смежных смысловых полей. Это значит, что, скорее всего, не получится создать вместо конфликтного и расчлененного пространства национализма, идеологический континуум из смежных интеллектуальных полей. Тем более, таких полей, которые были бы подчинены политическим задачам национального движения в России и могли бы предъявляться обществу в зависимости от тех или иных актуальных политических задач.
Что происходит сегодня, если говорить проще? Когда, начинается накат на националистов за то, что они не любят приезжающих сюда узбеков за то, что они узбеки, СМИ обязательно находят националистического теоретика, который говорит им вслух «да, мы не любим узбеков потому, что они расово чуждые», и еще одного, который заявляет более откровенно. Этих авторов высвечивают, компрометируют с их помощью национализм, выставляя его как грубую и, при этом, чуждую имперской амбиции идеологию.
С другой стороны, как только какое-нибудь племя дикарей затевает драку с другим племенем дикарей за кусок территории, принадлежащей, кстати сказать, не им, а русским, немедленно обнаруживается «широкий националист», который из общетеоретических соображений, что все это наши братушки и тоже немного русские, будет говорить о железной необходимости для русских вмешаться в эту дикарскую драку и получить на орехи с обеих сторон.
При этом, как в том, так и в другом случае, дело осложнится тем, что другие группы националистов публично и достаточно громко выставят свое несогласие с выведенными на первый план и дадут еще и основание посмеяться над тем, что «свора националистов» ко всему прочему «грызется между собой».
Правильной политической технологией с нашей стороны была бы прямо противоположная. А именно, когда наши СМИ охватывает очередной приступ тюркофилии, Иван Иванович, не питающий к тюркам особенных симпатий, будучи спрошен об интервью, ласково, но категорично отсылает к Ивану Никифоровичу, который сахарным голосом расскажет журналистам о евразийском братстве народов.
И о том, что, обожая тюрков, мы всего-то хотим, чтобы не обезлюдели их прекрасные полупустыни, чтобы наших возлюбленных братьев не эксплуатировали как наркокурьеров, и чтобы приезжая сюда они по закону занимали только «свободные» рабочие места, и с удовольствием говорили на великом русском языке, а не ютились как рабы по подвалам… Всего-то малость.
И напротив, когда возникает тема очередной кишлачной ссоры, Иван Никифорович, с неизменным дружелюбием, отсылает журналистов к Ивану Ивановичу, который сосредоточенно сжав губы в пять минут объясняет, что ребята эти нам никто, зовут их — никак, а если уж и вмешиваться, то разве что затем, чтобы вернуть русским исторические земли, где лежат кости русских солдат. И при этом, ни Иван Иванович, ни Иван Никифорович не бьют по своим, выдвинувшимся в нужное время и нужной точки на позицию, а наоборот кивают с загадочной улыбкой.
Столкнувшись с вот таким вот, — полиморфным, а не аморфным русским национализмом, и власть, и СМИ будут вынуждены с ним считаться куда как серьезней, а русское общество, наконец-то, начнет прислушиваться. Поскольку его камертон, различающий сказанное вовремя и сказанное невпопад, и по сей день настроен довольно точно.
Способны ли мы реально это сделать? Скажу честно, в эту возможность я не верю. Сегодняшние процессы конфликта и диссоциации зашли так далеко, как не заходили в нашем национальном движении никогда. Максимум, на который лично я надеюсь, — это на нашу способность вырастить новое поколение русских националистов, которое способно будет устанавливать между собой неформальную координацию. Но для того, чтобы так сделать, им придется признать некоторые вещи относительно национализма. Вполне очевидные, понятные, но не проговариваемые, как не проговаривается, увы, очень многое в нашей идеологии.
Прежде всего, придется признать, наконец, тот факт, что национализм, русский национализм, это политическое движение, ставящее перед собой не политические цели. Очень часто думают, что национализм — это технология, с помощью которой народ, как этнокультурная и биосоциальная единица превращается в политическое тело. Это очень легкое и простое объяснение, оно вполне удобно для пропаганды национализма. Но оно противоречит реальности. Наоборот, национализм отчуждает народ от его политического тела, разделяет их и заявляет — нация, народ, и этнос, не сводятся к своему политическому существованию и форме своего суверенитета. Он напротив — задает их и определяет их.
Многочисленные словосочетания, сопрягающие нацию и государство, потому только и не звучат бессмысленно и оксюморонно, что нация не есть государство. Нация выше государства и должна обладать им. То есть, нация находится за пределами политического, она выше политического, она более тотальна, нежели политическое, и именно поэтому претендует на политический контроль. Соответственно, национализм как технология появляется тогда и там, где ставится задача эмансипации нации от государства. Там, где этой эмансипации не происходит, существует нация как историческая реальность, а вот национализма не существует.
Националисты с помощью политических методов помогают нации в её овладении собственной государственностью. Но именно по этой причине национализмом не может быть признан ни национал-анархизм, то есть учение о вреде государства и реализации государственных задач для нации, ни фашизм, то есть учение о том, что «ничего вне государства, ничего против государства». Первое — это манихейство, — во имя духа уничтожить тело, второе — скотство, во имя тела принести в жертву душу. И то и другое одинаково, на мой взгляд, отвратительно.
Соответственно, еще раз подчеркну, задача националистов состоит в том, чтобы помочь нации овладеть государством, сделать его своим, и все наши действия должны быть подчинены именно этому.
Мы можем, конечно, заниматься внеполитическим развитием нации, но тогда мы не националисты, а просто национальные люди, не политическое, а культурное или спиритуальное движение. Вот заниматься самопожиранием, то есть, якобы выкармливать нацию, уничтожая государство, мы не можем, поскольку это вообще будет антиполитическое движение.
Однако вернемся к стержневому нашему вопросу о границах нации — кровь, почва, язык, культура… Всем этим формулам, кажущимся мне вредными именно для политического национализма, поскольку они сковывают нашу тактику и начинают уродовать стратегию, мне хочется противопоставить поэтический образ, который именно потому и политичен, что поэтичен. То есть задает нам определенное ощущение целей, в то же время оставляет необходимое пространство для маневра. Этот образ, который я хочу противопоставить «крови и почве» и «языку и культуре» таков: «молоко и мёд».
Первая часть этого образа, говорит нам о материнском молоке, то есть о том, без чего невозможно осуществление этногенеза в рамках филогенеза. О встраивании человека не просто в биологическую, а в биосоциальную и поведенческую матрицу народа. Кровь сама по себе, как мы прекрасно знаем, не способна предопределить никакие доминанты социального поведения человека, а значит и поведения его в качестве представителя того или иного народа. Кто по национальности был Маугли? Думаю, и вы и я прекрасно знаем ответ на этот вопрос. Маугли по национальности был волком. И это при том, что ему десять тысяч раз подчеркивали, что он человеческий детеныш, и даже при том, что он использовал в качестве волчонка и волка свою биологическую инженерию, совершенно на волчью непохожую. И когда он и волчата говорили друг другу «мы с тобой одной крови, ты и я», то как раз не о крови они говорили, а о молоке, котором вскормлены.
Поняв, что для того, чтобы стать русским нужно пройти это время молока, мы сможем и правильно сформулировать первый вопрос о национальных границах. Действительно обидно говорить человеку, который хочет быть русским, хочет вести себя как русский, хочет сам себя считать русским, что он «не русский», если мы апеллируем к фактору крови. И совсем не то же самое указать на молоко. Человек, выросший на колыбельной про злого чечена, и человек, выросший на колыбельной про злого казака, очевидно, не могут одинаково назваться русскими. Именно на молоке взваривается то взаимопонимание между своими и взаимонепонимание с чужими, которое составляет основу этничности.
Теперь о «мёде». Если, говоря о «молоке», я говорю о совокупности биосоциальных механизмов интеграции в этнос, то, говоря о мёде, я имею в виду совокупность социальных и культурных практик. То есть мёд — это то, что собирают у пчел и то, что пьют на пирах, точнее пили, хотя сейчас потихоньку мода на медовуху возвращается.
Это сфера хозяйственной, жизнеобеспечивающей практики и сфера праздничного ритуала, то есть две области культурной практики, существующие у любого этноса — самого мирного, самого слаборазвитого, не имеющего ни развитой религии, ни необходимости воевать. Это фундамент этнической жизни. И если мы говорим «мёд», все становится совсем в иные отношения, чем когда мы говорим абстрактное «язык и культура».
Американский славист может чисто говорить по-русски, может блестяще, намного лучше нас, знать русскую культуру -например, «Анна Карамазофф» или «Доктор Чапаеффф», но это русским его не делает и не сделает никогда. При этом, какой-нибудь киргизский мальчишка, если его отправить на стройку или, тем более, в колхоз, к русским (одного, а не рабской артелью), не то чтобы станет русским, «стать» русским вообще нельзя, но действительно очень существенно и очень быстро русифицируется — и через работу и через отдых, даже сейчас, когда многие культурные практики русских попросту безжалостно разрушены или заменены некими квази-практиками. То есть, чтобы некому иноэтническому элементу интегрироваться в русскую национальную среду нужно активное участие как в хозяйственно-жизнеобеспечивающих практиках, то есть, условно говоря, собирании мёда, бортничестве, так и в ритуально-релаксационных, то есть в питии этого меда или того, что его сейчас заменяет — но только не текилы.
При этом надо понимать, что «стать русским» будучи татарином, турком или эфиопом, нельзя. Так же, как нельзя стать волком, возвращаясь к Маугли, если ты человек. Если человек прошел время молока как представитель какого-то народа, то он останется представителем этого народа на всю жизнь. А вот за время мёда стать русским татарином, русским эфиопом и русским турком можно, как можно и добиться того, чтобы твои дети были русскими, уже в качестве существительного, а не определения. Но только без капельки молока последнего никак не добиться.
Надо, однако, понимать, что уровни этнической интегрированности могут существенно меняться. Не стоит бояться таких градаций как «совсем русский», «не совсем русский», «немножко русский» и совсем не русский. Например, армянин, чисто и живо говорящий на русском языке и являющийся прихожанином Русской Православной Церкви останется, конечно, армянином, но будет «немножко русским». А сын русских родителей, забывший русский язык, уехавший в Америку и пошедший матросом на авианосец «Энтерпрайз», будет «не совсем русским», хотя сказать, что он «совсем не русский» тоже будет погрешностью против истины.
Всегда существуют совокупности факторов, которые в тех или иных констелляциях дают определенную картину. У этноса есть ядро и есть периферия, и главное, чтобы они невзначай не поменялись местами и не разорвали связь.
И вот надо понимать, что задача националистов состоит в том, чтобы этой национальной системе, имеющей определенное и ясное этническое ядро, и принадлежало государство, чтобы оно было частью нашей национальной практики, а не внешним и сковывающим фактором.
Это не значит, что государство должно обязательно подчиняться воле националистов или воле народа. Отнюдь, многие столетия русской истории народ и государство находились во вполне продуктивном конфликте — государство дисциплинировало и давило, народ бежал и распространялся. И в итоге было лучше целому, и этнической и политической системе. Сейчас же происходит нечто обратное. Совокупная картина получается мерзейшая. И именно поэтому мы как националисты ставим вопрос об овладении государством со стороны нации, и о становлении нации как политического субъекта.
«Делать» из русских нацию как исторический субъект — бессмысленно, они таковой являются с Рюрика и Олега. А вот политический субъект нам необходим, как для того, чтобы перестать плевать на государство, так и для того, чтобы заставить, наконец, само государство перестать кривляться.
