На пути к последнему суду. Часть 2

В 1997 году, вскоре после того как я стал священником, меня попросили окормлять одну тяжко болящую женщину. Тогда я еще продолжал работать врачом и, наверное, именно это и предопределило выбор обратившихся ко мне людей. Раба Божия Татьяна была совершенно невоцерковленным человеком из среды советской интеллигенции. Дети, достаточно взрослые, никакого интереса к Церкви не испытывали, муж, также индифферентный к вопросам веры, по происхождению своему был из мусульман. Сорокапятилетняя женщина страдала полиартритом и была прикована к постели. Отношения в семье были сердечными, и сама больная являлась центром всех взаимоотношений, никого при этом не напрягая и не будучи никому в тягость. Ее отличали бодрость духа и отсутствие уныния.

Возможно, у нее не было той естественной потребности в причастии, которая отличает людей церковных, или, будучи человеком деликатным, она не хотела обременять меня, но хоть и имела номера всех моих телефонов, никогда не звонила мне сама. Мне тоже не хотелось принуждать ее, но время от времени я позванивал справиться о ее здоровье, и тогда сам собой возникал вопрос о посещении. Я приходил, долго разговаривали (беседы, на мой взгляд, были довольно содержательными — мою пациентку отличал недюжинный ум), я советовал, что почитать, исповедовал, причащал, и вновь мы расставались до очередного моего звонка. Так продолжалось несколько лет.

Но вот однажды, года три назад, на мой звонок никто не ответил. Несколько раз я предпринимал повторные попытки, но тщетно. Она жила довольно далеко от храма, где я служу, к ней было не очень просто добраться, и когда я оказался неподалеку от ее дома, то решил попросту зайти к ней. В квартире шел капитальный ремонт, жильцов не было, а рабочие ничего путного не смогли сообщить. Решив, что хозяева продали свою квартиру и переехали, я предпринял несколько попыток связаться с новыми жильцами, но тоже безрезультатно — там по крайней мере в течение года никто не появлялся. В конце концов, решив, что если я ей нужен, она сама меня найдет, я успокоился.

В середине октября 2004 года, в пятницу, я причащал одну болящую в доме рядом с 57-й больницей, — не очень близко от дома Татьяны, но и не очень далеко. Когда я вышел на улицу, в моем сознании четко возник образ Татьяны. Мы часто вспоминаем знакомых, но острота воспоминаний всегда различна, а между тем особо глубинные переживания, воспоминания личности другого человека всегда говорят о духовном, молитвенном общении. Недаром на «тайном» языке верующих 70-х годов прошлого века слова «Вспомни обо мне!» всегда означали просьбу помолиться. И, вспомнив о ней, я твердо решил вновь предпринять попытки разыскать ее. Но предпринимать ничего не пришлось: на следующий день, в субботу, ко мне в храм пришли ее муж и дочка — этим утром Татьяна умерла. Накануне она находилась в той самой 57-й больнице в состоянии глубокой комы. Почему Татьяна не обращалась ко мне в течение этих трех последних лет, я ее спросить уже не могу, но то, что она обо мне вспомнила, когда тело ее находилось в абсолютно бессознательном состоянии, у меня нет никаких сомнений — по-другому я эту описанную выше ситуацию расценить не могу. Отпевали ее в нашем храме; собралось очень много народу — не только меня поражала своей личностью новопреставленная раба Божия. И муж, и дети стояли со свечами, молились и подпевали хору: Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим и Покой, Господи, душу усопшия рабы Твоея.

У Бога, как было сказано, все укоренено в Вечности, но и человек является причастником Божией славы, и именно память смертная помогает приобщиться Божественному бытию: помни час смертный и вовек не согрешишь, — напутствует каждого святая Церковь. И эта память смертная — не дамоклов меч, висящий надо мною с самого моего рождения, а прежде всего напоминание о том, что я, как и всякий человек, есть создание Божие, образ Его неизреченной славы. По сути своей вся христианская антропология вырастает из первой главы книги Бытия: И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему <…> И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их (Быт. 1:26−27). И если образ по-гречески икона, то каждый из нас является иконой Христовой [1], которую мы должны будем вернуть Богу в наш последний час желательно незамутненной и неисковерканной. Эта моя богообразность не есть моя собственность, моя заслуга, но дар Божий, который поднимает человека над всей остальной тварью, выделяет из всего мироздания, потому что только человек может творить, любить и искать истину. И то, как я с этим даром обошелся, будет спрошено с меня по полной ответственности. И это еще один немаловажный момент, который приводит меня в оторопь при моем стоянии у открытого гроба: я не просто буду лежать точно так же, но еще и должен буду дать ответ обо всем содеянном.

Вдумчивое отношение к собственной персоне вряд ли может сильно утешить меня в грядущей перспективе. Как утверждает один из героев Достоевского, «если б только могло быть <…> чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться» [2]. И ведь действительно, если я рассматриваю Царство Божие как цель моего бытия, то, безусловно, я должен был бы уже здесь, на земле, исполнять законы этого Царства. А закон его — это закон Божий, десять Его заповедей, составляющих исключительное единство. Как десять пальцев рук приводятся в движение волей одного человека, так и десять заповедей являются волеизъявлением Единого Бога; нарушение хотя бы одной заповеди является нарушением всего закона. Все эти заповеди выражены предельно категорично (Исх. 20:2−17): или поступай так (I, IV, V), или не совершай этого (II, III, VI-X), и внимательно вглядываясь в себя, вряд ли мы можем отыскать исполненными нами хотя бы одну или две, то есть по закону мы не можем рассчитывать ни на что, кроме осуждения.

Если бы мы рассчитывали на спасение через исполнение заповедей, то продолжали бы оставаться в русле Ветхого Завета или иудаизма [3]. Но христианство очень остро осознало тщетность такового упования: «И паки, Спасе, спаси мя по благодати, молю Тя; аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче», — взывает каждое утро православный христианин. Мы не рассчитываем на спасение по заслугам, мы уповаем на милость Божию. Ведь Христос пришел в мир спасать не праведников, но грешников (Лк. 19:10), и мы, я бы сказал, в растерянности и с надеждой взываем у гроба: Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим. Ведь Христос приносит в мир нечто принципиально новое, то, что хоть и ни в коем случае не отменяет Декалога, но вместе с тем ставит каждого из нас на совершенно иной уровень взаимоотношения с Богом. И надежда эта обусловлена еще и тем, что Христос дал нам некое иное основание для спасения [4], поиск, если можно так выразиться, обходного пути — заповеди блаженства.

Сам принцип построения этих заповедей говорит о задаче, которая стоит перед человеком: Блаженны вы, если… Иначе говоря, человек Самим Богом предназначен к блаженству. Мы в наши дни несколько превратно понимаем этот термин. Блаженный для нас — это слегка сумасшедший человек. Но вообще-то достигший блаженства — это предельно счастливый человек. Мы просто очень часто путаем понятия счастья и благополучия [5]. Счастье — это именно состояние последнего момента, это не временное состояние, а проникновение туда, где действует Бог. Если я счастлив сейчас, то я счастлив всю жизнь. И наоборот, если я сейчас несчастлив, то жизнь моя не удалась, или по крайней мере пока не удалась. Счастье — это некое соприкосновение с вечностью, переполняющее меня, рвущееся неудержимо наружу, касающееся и тех, кто вокруг меня, и ретроспективно освящающее все, что случилось в моей жизни.

Прекрасный образ счастья дает Достоевский в «Братьях Карамазовых». Когда смертельно больной старец Зосима, прообразом которого явился преподобный Амвросий Оптинский, выходит к народу, то одна из его посетительниц восторженно называет его счастливым. Сам старец прекрасно понимает, что на земле ему осталось провести считанные дни, и с благодарностью воспринимает ее слова: «Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: „Я выполнил завет Божий на сей земле“. Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы» [6]. То есть состояние счастья напрямую связано с исполнением человеком Божиего предназначения, с соответствием тому, что Бог промыслил о нем.

Итак, мы призваны к счастью. И достижение счастья возможно через приобщение к заповедям блаженства. И если для исполнения закона Божиего необходимо исполнение всего Декалога, то для осуществления блаженства достаточно одной выполненной заповеди [7]. Вы предельно счастливы, если вы нищие духом, то есть сумели наступить на горло своей гордыне; или если вы умеете видеть свои грехи и скорбите о них, пытаясь исправиться; или если вы всем своим сердцем ищете Божию правду; или умеете прощать обиды и т. д. Во всех учебниках и катехизисах говорится о девяти заповедях, но литургическая практика, когда после пропевания каждой заповеди читается тропарь, намекает на десятерицу, тождественную Декалогу [8]. Последняя фраза в таком случае может восприниматься не только как итог всей проповеди Христовой, но и как отдельная самодостаточная единица: Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех, — то есть, если ты смог прожить жизнь так, что все случившееся в ней, все посланное Богом смог воспринять с великой радостью и трепетом и ответно благодарить Бога: «Слава Богу за все!» [9], — ты Христов. И в этом смысле абсолютно непреложна мысль Козьмы Пруткова: «Хочешь быть счастливым — будь им!». Ибо я уверен, — пишет апостол Павел, — что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем (Рим. 8:38−39). То есть мы буквально купаемся в Божией любви и если этого не замечаем, то потому, что огрубели сердца наши и смежены наши духовные очи. Сам факт нашего прихода в мир, сам факт нашего бытия, нашей жизни — это настолько достаточное основание для нашего счастья, что он с необходимостью должен был бы приводить нас к ответному нашему благодарению Бога за все Его благодеяния, что, собственно, и является Евхаристией [10], литургической жизнью. Но в этом и кроется прежде всего отличие людей церковных и невоцерковленных, ибо Церковь — это то место, где нет места унынию и отчаянию [11], являющимся исключительной прерогативой ада. Ведь состояние уныния, безмолвное и бессловесное по своей сути, положенное на слова, превращается в абсурдную молитву: «Господи, какой Ты злой! Господи, какой Ты жестокий! Какую тяжелую жизнь Ты мне даешь!». Ибо в унынии мы забываем о том, что если Бог для Сына Своего принял и смерть, и страдания, то и для нас без них невозможно воскресение.

А так как ад — это место, где и когда уже поздно, то любое мгновение, которое еще пока остается до последнего вздоха, является возможностью для нас войти в вечность примиренными с Богом и избежать геенны. И, следовательно, пока жив, я всегда могу встать на путь правды Божией, которая, как было сказано выше, открывается через благодарение, через литургическую жизнь в Церкви. Ведь несмотря на то, что у каждого человека, хоть раз в жизни переступающего церковный порог, существуют свои побудительные мотивы, приведшие его в храм Божий, в конечном итоге единственная причина, единственная цель стояния человека в Церкви пред лицем Живого Бога — только одна. Конкретнее всего она может быть сформулирована следующим образом: «Я хочу в рай!» [12]. А так как образом самого первого храма на Земле был Ноев ковчег, то любая церквушка в этом смысле являет корабль, плывущий по житейскому морю, бушующему бурей напастей [13]. И если я смог стать пассажиром этого корабля, то, глядишь, сумею доплыть до гавани, именуемой Царствием Небесным, а ежели нет, то шансов в одиночестве переплыть этот океан и не захлебнуться страстьми и похотьми у меня нет [14]. И в этом смысле стояние на заупокойной службе у открытого гроба способно для очень многих стать трапом, по которому можно подняться на этот корабль, особенно если внимательно вслушиваться в содержание и смысл богослужения.

«Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим», — этот припев из 17-й кафизмы, лейтмотива всей первой части отпевания, перемежается тропарями, свидетельствующими о том, что человек может найти источник жизни и двери в рай только через путь покаяния. А через исповедание Христа как Агнца Божия и уподобление Ему своею жизнью, взяв на себя Его крест, как ярмо, мы обретаем жизнь, где нет старости, о чем и просим святых молиться, чтобы через разрешение нас от грехов и прохождения нами узким путем (Мф. 7:14) мы сподобились уготованных почестей и небесных венцов. И несмотря на то, что мы носим язвы прегрешений, прежде всего мы — образ неизреченной Божией славы, которая неуничтожима и в самом последнем грешнике, и посему просим Владыку ущедрить [15] нас, очистить эту замутненную икону своим благоутробием и ввести Свое создание в вожделенное отечество, делая нас жителями рая. Сама смерть человека осмысливается при этом как возможность подобно зерну, падшему в землю (Ин. 12:24), прорасти в вечную жизнь [16].

Но и весь 118-й псалом, читаемый на погребении, исполнен надеждой, что Премудрость Господня и Его милость так вразумят меня, что сам дух закона войдет и будет дышать и направлять меня, и я не постыжусь Божией правды с твердой надеждой на оправдание на Страшном суде. Этот суд — Последний, потому что подводит итог всей моей жизни, и возможности переписать ее начисто, исправить какие-либо ошибки уже не остается. И я оказываюсь один на один с предвечным Судией, обличаемый своею совестью без всякой возможности искать оправдания своим грехам [17]. Ведь вся моя жизнь — это и есть путь на этот Суд, и все молитвословие совершается не только для лежащего во гробе, но и для меня, стоящего рядом, делая меня солидарным с ним. Если я смогу осмыслить то, что поется и читается в храме, извлечь урок и изменить свою жизнь, принеся достойный плод, то и это приношение обязательно будет замечено Господом для оправдания моего близкого и меня самого. Ведь все мы заключены Богом в единство спасения через тайну Божиего милосердия, находящую оправдание даже в нашем неповиновении Ему. Ибо не хочу оставить вас, братия, в неведении о тайне сей <…> Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать. О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его (Рим. 11:25; 32−33). Ибо Бог желает спасти всех, чтобы каждый мог возгласить на этом суде: ей, Господи Боже Вседержитель, истинны и праведны суды Твои (Откр. 16:7). И вся Церковь предстательствует в тропарях канона 6-го гласа: «егоже от земли преставил еси вернаго вечных благ получити сподоби», ибо Господь как Сострадатель Сам Себя истощил (умалился, отдал Всего Себя) в поисках падшего человека, и нашел, чтобы спасти его. И как гимн звучат слова: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная», — та вечная жизнь, вера в которую способна все надгробные рыдания, всякую скорбь претворить, переплавить в великое славословие Богу, — «надгробное рыдание творяще песнь; аллилуйя» [18], — совершенно тождественное заключительному призыву Библии: Ей, гряди, Господи Иисусе! (Откр. 22:20).

Но наша вера не есть только вера в бессмертие души; в это призывают веровать и многие другие религии. Для нас, христиан, это факт настолько само собой разумеющийся, что практически не подлежит обсуждению. Наш спор со всеми остальными верами мира не просто о бессмертии, а о воскресении во плоти. И мы на этом стоим, трезво понимая, что без этого смысл нашей веры, а, значит, и смысл нашей жизни, сколь бы парадоксальными они ни казались, рушатся напрочь. А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна (1 Кор. 15:17), — предупреждает всех апостол Павел. Но Христос воскрес во плоти, и мы при этом чаем и своего собственного воскресения и ожидаем его как воссоединения нашей души и нашего тела во втором пришествии Христовом — и в этом исключительность нашей веры, которая рационально мыслящими людьми может восприниматься как безумие (1 Кор. 1:23). Но мы не можем отказаться от нашей веры, ибо в ней все наше упование и все оправдание бытия Божия, — Он замыслил такое о человеке и о мире не просто в идее, но именно на практике. Ибо Бог настолько непостижимо благ, что хоть и через страдание, хоть и через возвращение в землю, через воскресение приводит весь мир к такому преображению, что Он Сам будет всяческая во всем. Не хочу же оставить вас, братия, в неведении о умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды. Ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним <…> потому что Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем (1 Фес. 4:13−14,16−17). Об этом же свидетельствует Сам Христос: Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут (Ин. 5:25). Даже близко к подножию этого упования не подходит никакая вера. И в этом нашем непоколебимом убеждении в реальности воскресения Христова и нашем совоскресении с Ним в Его втором пришествии, мы становимся победителями самого страшного врага рода человеческого и Бога. Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечется в нетление, а смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? (1 Кор. 15:51−55).

Сам наш приход, само наше стояние у гроба есть акт солидарности с усопшим. Мы приходим на прощание, чтобы попросить прощения у своего близкого и простить его, и молим Бога простить всех нас и заключить в единство великим примирением. В Православии существует «круговая порука», основанная на словах Христа: каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить (Мф. 7:2). Если я настолько милостив к моему ближнему, что от всего своего сердца могу простить ему всю его несправедливость по отношению ко мне, все его обиды воспринять как не бывшие, то и сам я могу надеяться, что Бог отпустит и мне мои прегрешения. Все огорчения нашей жизни поразительно мелки и незначительны [19] по сравнению с той вечностью, к которой все мы призваны. Ведь на самом деле, если вдуматься, кроме греха в жизни проблем нет. Все они начинаются или могут начаться только потом! — Потом, когда уже поздно будет что-либо исправить. Ибо на том свете все плацкартные места — только на сковородке. А здесь, на земле, можно успеть поправить все при условии искреннего прощения, искренней незлобивости по отношению к своим близким и окружающим и приучением себя к молитвенному труду, молитвенному стоянию, так как по нашему православному убеждению все труды без молитвы делаются шиворот-навыворот (в Православии нет представления о райском безделии). А весь ужас нашей неспособности простить другого человека для переступающего церковный порог обнажается через элементарное трезвение: если я вошел в храм, то имею надежду на Царство Небесное, и если при этом не могу простить своего ближнего, то тем самым выражаю свое желание там не встретиться с ним. И получается ужасная молитва: «Господи, возьми меня в рай! А этого туда не бери — он мне мешать будет!». Я полагаю, излишне вопрошать, каким образом Господь может такую молитву исполнить.

Но, стоя у гроба, мы должны быть не только солидарными с усопшим, но и ходатаями пред Богом за него. Всецело осознавая собственную греховность, мы при этом искренне надеемся на свое спасение, потому что Бог по определению благ и безмерно милостив. Сколь бы мы ни были испорчены, сколь бы мы ни исказили в себе Его образ, мы навсегда остаемся Его блудными, но детьми. И если мы хоть чуть-чуть внимательно всматриваемся в свою жизнь, то обязательно замечаем Его внимание, заботу и любовь к себе, порой парадоксальную, порой требовательную и всегда живую и личную. И еще мы не должны забывать, что стоим около того, кто так же грешен, как и мы, и он сейчас предстает перед беспредельной чистотой и светом Божиим, там, где никакой неправде не утаиться. И вопль скорбящих должен возноситься к Богу единым порывом: «Господи, этот человек оставил крупицу тепла в моем холодном сердце и согрел его. Без него я чего-нибудь недопонял бы в жизни. Он научил меня некоей особой грани любви, которая является необходимым условием моего вечного бытия, и я безмерно благодарен ему, Господи, за то, что он жил рядом со мной, и Тебе, что Ты послал его в этот мир, так как иначе и этот мир, и моя жизнь были бы беднее. У Тебя, Господи, все живы, и я не хочу, чтобы то, что в нем соотнесено с вечностью, что составляет его неповторимую личность, ушло в никуда. И я ходатайствую за него перед Тобой, Господи. Я не знаю, сумею ли я воспользоваться в должной степени его уроком. Но, Господи, я свидетельствую: он жил не зря. И если я не безразличен Тебе, Господи, а я в этом нисколько не сомневаюсь, то учти это на Своем праведном Суде». И тогда этот наш вопль, это наше посильное приношение, крупицами нашей любви принесенное Богу, сможет для переходящего в мир иной стать кристаллом, светящим в вечную жизнь. В этом же и смысл поминок, где обильный стол является образом нашей огустевшей любви по отношению к усопшему. А все присутствующие становятся свидетелями защиты на суде, куда свидетели обвинения не допускаются. И каждое наше доброе слово на поминках, обращенное и к усопшему — это наша молитва и предстательство перед Богом о нем, нашем близком.

Мы не способны и не должны примиряться со смертью. Но мы можем быть в мире с Богом. Путь примирения для нас лежит через Церковь, где мы встречаемся с бесконечно любящим нас Богом, являющимся Праведным Судией на нашем Последнем суде, с Христом, уже искупившим нас от клятвы закона (Гал. 3:13). Для людей, не встретивших еще Христа на своем пути, сама возможность примирения с Богом крайне затруднительна, ибо у них под сомнение ставится то, что в Боге является безусловным, — то, что Он благ. Ведь если Бог не благ, то на место Бога мы помещаем нечто иное, у которого имеются и рожки, и хвостик. По парадоксальной мысли владыки Антония, чтобы прийти к Богу, человек должен Ему все простить [20]. Наша христианская ответственность перед людьми вне Церкви — возвещать им Божию правду из глубин нашего сердца, ибо мы знаем, куда идем, и для нас Православие является опытом преодоления смерти. В этом — торжество нашей веры, ибо исповедуя непостижимую благость Божию и Его всеведение, мы понимаем, что от нас требуется лишь подготовить наши сердца к сретению Его и не слишком сильно сопротивляться Провидению.

Опубликовано на сайте Православие и современность

http://www.eparhia-saratov.ru/txts/journal/articles/01church/115₁.html