 |
| Фома | Владимир Андреев | 29.03.2006 |
В.Р. Легойда: Здравствуйте, уважаемые друзья! В эфире «Русский час» с журналом «Фома». В студии — Владимир Легойда.
Я с большой радостью и с большим, приятным трепетом представляю вам нашего сегодняшнего гостя. У нас в студии — Владимир Алексеевич Андреев, народный артист СССР, художественный руководитель Московского драматического театра имени Ермоловой. Здравствуйте, Владимир Алексеевич!
В.А. Андреев: Здравствуйте.
В.Р. Легойда: Спасибо большое, что вы нашли время прийти к нам на программу!
Также в нашей студии традиционно присутствуют студенты и аспиранты МГИМО, сотрудники редакции журнала «Фома» и студенты Московской духовной семинарии.
Владимир Алексеевич, недавно я слушал одно из последних телеинтервью Высоцкого телевидению Пятигорска. В этом интервью Владимир Семенович говорит: «Когда я смотрю по телевидению интервью хороших знакомых или друзей, то часто удивляюсь, почему люди на телевидении одни, а в жизни — другие. Из-за этой разницы я всегда так неохотно соглашался на телеинтервью». Как вы считаете, есть такая проблема? От чего это зависит?
В.А. Андреев: Мне кажется, каждый человек не всегда таков, каком он является перед ликом твоим или кого другого при первом знакомстве. И, наверное, это по-своему справедливо. Знакомясь, нормальные люди хотят показаться чуть-чуть больше обогащенными духовным опытом, наделенными ферментами добра. Не будет же человек о себе сразу говорить: «А я ох как нехорош!» Поэтому очень часто человек старается представиться достойно. Но думается мне — это я уже говорю, имея в виду свой возрастной ценз, — с годами все-таки лучше приближаться к собственному естеству, к себе самому. Это непросто. Но это важный момент.
В.Р. Легойда: Владимир Алексеевич, если вы не возражаете, я хотел бы, чтобы мы немножко поговорили о вашем детстве. Есть такое утверждение, что в детстве религиозная вера почти всегда возникает естественным образом. Вы согласитесь с этим утверждением или нет?
В.А. Андреев: Я не могу с этим не согласиться, хотя оговариваюсь: о вере, мне кажется, надо говорить если не осторожно, то избирательно. Потому что — это опять возвращаясь к ответу на ваш первый вопрос — очень часто человек вдруг начинает выскребать из своей памяти такие моменты, какие представят его таким человеком, которому и вопроса без робости задать нельзя. Поэтому, повторяю, об этом надо говорить осторожно.
Я человек уже старый, поэтому память детства уходит уже далеко-далеко назад, а игры с памятью — вещь не всегда полезная. Бабушка моя покойная прятала иконы в большом шкафу, на всякий случай. И, как сейчас помню, — мне было совсем немного, наверное, два года, — как бабушка открывала этот зеркальный шкаф. А там, — я помню, и потом это мне досталось по наследству: Господь Вседержитель, отче священноначальниче Николай, Пресвятая Богородица Казанская… Бабушка молилась, я стоял рядом. Она на всякий случай, понятно почему, оглядывалась, потом закрывала шкаф со вздохом.
Дядя, который всю жизнь жил рядом со своей матерью, с бабушкой моей Елизаветой Иосифовной, был научным работником и преподавателем. И, может быть, он сказал: «Мама, сохраняем, но бережемся!» Так что вот эти детские впечатления, наверное, что-то другое прибавляли.
Бабушка меня и крестила. Надо принять во внимание, что я родился в год великого перелома. Может быть, те, кто пообразованнее, знают, что такое был 1930-й год. Сейчас только по учебникам и последующим историческим постулатам изучают, что это было, не в полной мере. Но и 31-й, 32-й, 33-й — это тоже было еще то время. И я помню, как бабушка меня водила в храм… Я не знаю, повезло мне, нет ли. Я родился на Большой Спасской улице и навсегда запомнил прекрасный храм. Ну, понятно, чье имя носил этот храм на Большой Спасской улице.
Однажды я вышел гулять, было мне года два с половиной. Мама наставляла: туда не ходи, на улицу не выходи… Я погулял, погулял… Двор был большой, в нем жил разношерстный народ, но дружный. И потянуло меня в храм. Почему-то, помню, мне показалось, что я очень стою далеко от иконостаса, от алтаря. Я пошел вперед. Народу было немного, старушечки все больше. Встал я с ними на колени…
Мать потом рассказывала, что она вышла во двор: нету ребенка! Кидается: «Вы не видели мальчика в красной шапочке?» Выходит одна старушка: «Мальчик-то твой с Богом разговаривает, это ты тут мечешься. А ты бы с ним была с самого начала!»
Есть такие воспоминания, о них не каждый день размышляешь. Зачем? Но они сохранились вот оттуда.
В.Р. Легойда: Владимир Алексеевич, вы очень интересно и неожиданно для меня сказали: «Игры с памятью — вещь не всегда безопасная». А что вы имеете в виду?
В.А. Андреев: А я вам скажу что. Но, опять таки, это разговоры и мысли уже не мальчика. Хотя мне повезло: всю свою сознательную или почти сознательную жизнь я связан с молодежью, и единственное, о чем я Господа прошу — чтобы это продлилось. Я много лет заведую кафедрой Российской Академии театрального искусства. А когда я пришел в педагогику, то кое-кто из тогдашних студентов был постарше меня. Было это на режиссерском факультете. Мой учитель, покойный Андрей Александрович Гончаров, привел меня и сказал: «Передавай свой опыт!» Я еще не знал, что передавать, но начал передавать.
С молодежью я связан, слава Богу. Есть и такая молодежь — и это хорошо! — которая тебя чему-то учит неназойливо. Потому что она иногда приносит с улицы то, что чувствует своими молодыми нервными окончаниями, своими порами гораздо более остро, чем человек, который уже подводит итоги.
Ведь память-то — она разная, если ты от нее не бежишь. Она тебе разные эпизоды предлагает из твоей жизни. А так как любой из нас грешен с самого начала, то иная память может загнать тебя в такое уныние! А уныние — грех. Умные люди говорят, что не страшно, а иногда и полезно размышлять о финише. И иногда за недолгий срок можно к финишу подойти достойно. Важно только помнить, что есть такие понятия как «добро» и «любовь». И не мне просвещенной публике напоминать о том, Кто нас призывает к утверждению и в себе самом, и в ближних своих этих двух начал.
Иногда можно загнать себя памятью-то так, что плохо станет. А иногда она помогает…
В.Р. Легойда: Да, я как раз хотел об этом сказать…
В.А. Андреев: Да, помогает проснуться и снова захотеть действовать. Полезно вспоминать о том, что жизнь составлена из необходимости действовать, работать, а если получается — и пользу приносить.
В.Р. Легойда: Вы знаете, я вот сейчас вспомнил, слушая вас… Кто-то сказал, что в жизни чередуются светлые и темные полосы, и, когда идет темная полоса, научиться быть верным тому светлому, что ты испытывал в жизни — это, наверное, и значит быть верующим.
В.А. Андреев: И это тоже. Был такой очень крупный ученый XVII века, тоже христианин, но, как говорится, «не наш» — француз Блез Паскаль. Тот самый Блез Паскаль, который как бы протаранил гидростатику, теорию вероятностей, стал философом, ни на кого не похожим. Который говорил, что человек — все по сравнению с ничем и ничто — по сравнению со всем. Что человек — слава и хлам вселенной. И этот человек с таким, иногда даже страшноватым, умом обладал верой нерассуждающей. Вот если задуматься об этом — нерассуждающей!
Знать надо стремиться побольше, чем мало или ничего не знать. Но раз уж мы заговорили об этом… Я на себе ощутил, что это такое — когда вера нерассуждающая, даже если ты, простите меня, не чурка деревянная, а человек, способный логически мыслить и страдать за других. Вот Паскаль ушел в монастырь. Вдруг бросил все и ушел в монастырь, понимаете? Непостижим человек вообще, и в частности — этот. И знаете, когда тебя посещает это чувство, когда тебе не надо даже рассуждать, — то это хорошо.
Но мы живем в век прагматический, и нам предлагается — в том числе и средствами массовой информации, телевидением, — многое анализировать. И если доверять только самому себе, так это загонят туда, откуда и не выберешься! (смеется)
В.Р. Легойда: У Паскаля есть замечательная мысль, которая мне очень нравится. Он говорит: «Люди делятся на праведников, которые считают себя грешниками, и грешников, которые считают себя праведниками».
В.А. Андреев: Да. Понимаете, ведь это очень опасно — поверить в то, что ты праведник и начать учить, учить… Тут надо уметь остановиться и оглянуться.
В.Р. Легойда: Владимир Алексеевич, а вот если говорить о просвещенной публике и о молодом поколении… У вас колоссальный опыт общения с молодежью разных поколений. Есть распространенная позиция: «Вот в наше время нас учили не так!» В том плане, что нас-то, конечно, учили и воспитывали лучше. Как вы считаете, если сравнить сегодняшний день, то, как воспитывают детей сегодня, и то, что вам довелось видеть, сравнение будет в пользу современности или, скорее, не в ее пользу?
В.А. Андреев: Знаете, был такой профессор ГИТИСа, — нынешней Академии театрального искусства, — традиционный, исконный МХАТовец Платон Владимирович Лесли. Бывало, на кафедре актерского мастерства в давнишние времена собирались педагоги, среди которых было много очень известных людей в искусстве. Например, такие как Василий Александрович Орлов, непосредственный ученик Станиславского, блистательный совершенно актер. Я еще с юношества запомнил, как он дядю Ваню играл или царя Федора Иоанновича. Конский Григорий Григорьевич, это тоже был знаменитый актер Художественного театра, и другие. Они говорили друг другу, иногда очень резко и остро, то, что они чувствуют по поводу увиденного — экзамена, зачета… А Лесли всегда слушал и говорил: «Я своих учу правильно!» (смеются) Так что очень легко сказать: «Я своих учу правильно!»
Но что там, понимаете ли, ругать нынешнее время? Надо, пока ты живой, продолжать учиться и учить, опираясь не только на свой опыт, но и на опыт своих коллег, которые тебе интересны, которых ты уважаешь. И — я снова повторюсь — на ребят. Иногда они приносят удивительные вещи! Иногда что-то подсказывает им, как надо сегодня вести себя в условиях сценической площадки.
Понимаете, сегодня, в частности, то дело, которым я в основном занимаюсь, — я имею в виду театр, — испытывает непростое время. Я не ругаю, упаси Господь! Но скажу вам, что передачи «Аншлаг» или «Кривое зеркало» — они ведь легче воспринимаются, легче. А люди иногда устают, в том числе и молодые. И вот: «Давай-ка мы переключим это! Что, я буду слушать Вивальди? Очень надо!» И — хлоп-хлоп! А нам приходится, если не просчитывая, то аккумулируя свои ощущения и мысли, если таковые приходят, говорить: «Нет, это надо сохранять!»
Вот скромный пример. Недавно в нашем музее — это на втором этаже театра — вышел спектакль «Ужель та самая Татьяна?», где за основу взяли «Евгения Онегина» Пушкина и Чайковского. Приглашены две молодые талантливые исполнительницы: одна — еще студентка консерватории, а другая — солистка Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. В спектакле сочетаются пушкинское слово и вокал, там и дуэт возникает. Я сам, например, радуюсь, когда приходят совсем юные, я получаю истинное удовольствие!
Вы мне скажете: «Только это? Ну нельзя же в XXI веке существовать только этим!» Конечно, нельзя. Но нужно сберегать это, в том числе и речь. Кто-нибудь скажет: «Да вот, затеял этот, понимаете ли, старичок: опять: речь, слово…» Да, слово! И да — речь! Я вам признаюсь: я иногда не понимаю, что мне человек говорит. Это не значит, что я его осуждаю. Но у него так много иностранных слов в его лексиконе, что я думаю, не осуждая: «А каков твой душевный лексикон, если тебе требуется так много иностранных слов, которые твой собеседник уже и разобрать не может?» И поэтому сегодня, в частности, драматический театр или то кино, которое мы называем «серьезным», требуют стойкости. Понимаете, стойкости!
И вот этому иногда, возвращаюсь, помогают и студенты. Педагог не может не любить тех учеников, которых он набрал. А ведь у нас особая форма набора-то! И важно угадать — не с помощью тестов, не с помощью разных компьютерных дел… Меня один раз на одном собеседовании человек, выступавший после меня, очень корил за то, что я против некоторых элементов электронной техники, почти как враг. Я — не враг, я просто боюсь, что могут отучить человека от желания держать в руках книгу. И как хорошо, что появляются люди, которые думают и чувствуют так же!
А молодые есть, у них глаза хорошие. Делом, о котором я сейчас так сумбурно говорил, заниматься хотят, именно этим, а не другим. Дорога непростая, но находятся те, кто остается верен этой выбранной, избранной дороге.
В.Р. Легойда: Владимир Алексеевич, я ни в коей мере, конечно, не дерзну сравнивать мой малюсенький педагогический опыт с вашим. Но есть у меня наблюдение, для меня очень тревожное. Может быть, я не прав, но мне кажется, что современные студенты — они сейчас начнут зубами скрипеть на меня, — не очень готов к отношениям «учитель — ученик». Та модель отношений, которая когда-то давно сложилась, современного молодого человека не очень устраивает.
Я приведу очень простой и, как мне кажется, показательный пример. Я прочитал где-то, что Эйнштейн считал шахматы игрой, подавляющей интеллект. И я в разговоре со студентом это рассказываю, просто делюсь, так сказать, тем, что узнал вчера. Я совершенно не ожидал реакции, которая последовала. Она была такая: «Я не согласен!» Вот моя личная реакция была: «Гм, интересно, а почему великий Эйнштейн так считал?» И мне кажется, что это некая модель восприятия, которую в свое время мне заложили. А вот мой студент к этому не готов. Ему главное, что он не согласен с великим Эйнштейном.
Или я не прав?
В.А. Андреев: Вы, наверное, по-своему правы. Конечно, правы. Я по-своему сейчас попытаюсь на ваш вопрос ответить, если удастся. Видите ли, студент имеет право со мной не соглашаться. Более того, он имеет право меня не очень понимать, не чувствовать. Недолюбливать даже имеет право. Но по сумме каких-то свойств я его взял. Можно сердиться и говорить: «Вы ничего не понимаете! Будьте любезны смотреть мне в рот!» Можно. А можно по-другому. Но к этому тоже приходишь со временем.
Вот у нас сегодня есть очень интересный режиссер — Сергей Анатольевич Голомазов. Он тоже преподаватель, сейчас ставит у нас спектакль. Я репетирую главную роль, очень интересную, в пьесе Питера Устинова «Фотофиниш». Многое мне там понятно, я иногда себе говорю: «Это, по многим параметрам, про меня». Где я, в своем возрасте, вдруг встречаюсь с собой двадцатилетним. Это и по поводу памяти тоже. Потом — с сорокалетним, потом — с шестидесятилетним… И я иногда себе шестидесятилетнему говорю: «Не делай этого! Не делай, не ходи туда, не глупи!» А он меня, естественно, не слушает и не слышит. И я признаюсь себе, что я хотел, когда писал автобиографию, переделать прошлое, хотел в нем что-то исправить. Но когда я к нему возвращаюсь, оно переделывает меня и заставляет думать о будущем.
И когда думаешь о будущем, то думаешь: ну-ка, не согласись и докажи! Или: а может, я возьму что-то на вооружение? Я заговорил о Голомазове, потому что он преподает на режиссерском факультете. Он говорит: «Я иногда смотрю студенту в глаза, а он меня не принимает сразу же! Не принимает, но терпит, потому что его взяли. Он окончит и будет играть или ставить спектакли. Он должен получить диплом, и он меня терпит. А мне интересно! Терпи! Может быть, я однажды вдруг сделаю лик твой светлым с помощью своего долготерпения. Или вдруг когда-нибудь ты прорвешься, и мы начнем понимать друг друга». Вы понимаете, какая вещь?
Это так же, как в литературе. Ведь задумываешься не тогда, когда ты пишешь, а задумываешься тогда, когда ты думаешь, о чем ты пишешь. Когда спрашиваешь себя, зачем ты сюда пришел, о чем ты говоришь — с ним, с ним, с ним… Глядишь, и скажут: «О, не такой уж это замшелый, не такой уж застывший человек!» (смеются)
А кроме того, надо помнить, мне кажется, о своем детстве или, если хотите, о своем отрочестве, юности. Мне, например, в юности вдогонку кричали: «Космополит безродный!» За что? За то, что пришла мода — узкие брюки, шляпы, и я, как мог, свои широкие брюки перешил в узкие. У дяди выпросил старую шляпу, уже с разводами от старости. Выгнул ее, отгладил, шарф у мамы красный выпросил. Пальто я носил, которое мне было куплено еще в восьмом классе. А я был уже на первом курсе ГИТИСа. Актерский факультет, вот и хотелось мне быть похожим на артиста!
Однажды я иду, и вдруг сзади голос заведующего кафедрой профессора Раевского: «Здравствуйте, мастер!» (смеются) Я оглядываюсь — он смотрит на меня. Разговорились через этот облик «космополита безродного». Это как раз было время, когда «космополитов безродных» партия и правительство добивали. Мы разговорились, он говорит: «А что ты любишь?» Я ему сказал: «Джаз». «Джаз, да… А кто тебе нравится?» Это он проверил меня. Я говорю: «Ну, Колт-рейн, Джерри Маллиган, Дюк Эллингтон…» «А за что ты их любишь?» Я говорю: «За то, что они необычны, и за то, что они призывают меня размышлять, уводят меня куда-то…» И я ему стал рассказывать, что вот — звучит простая тема, потом кто-то начинает солировать, уходит от нее, почти ушел, вдруг хлоп — и возвращается. Передает другому, и тот уходит от темы, и в конце все возвращается к теме… Раевский вдруг перестал иронично смотреть на мою шляпу и мой шарф, заинтересовался мною.
Я опять клоню все туда же. Если я могу заинтересоваться, значит, я живой. И, может быть, студент мой заживет. Как говорили в старом театре: «Петелька-крючочек…»
Семинарист: Владимир Алексеевич, скажите, пожалуйста, насколько помогает в вашей жизни и профессиональной деятельности вера нерассуждающая?
В.А. Андреев: Вопросец вы задали, на который надо нелукаво отвечать. Ну, хорошо, начну вот с чего. Может быть, это приметы профессии, или деятельность нервной системы, или еще что-то. Но вдруг однажды — не вчера даже и совсем не сегодня, но сравнительно недавно — я не то чтобы почувствовал, я и увидел и ощутил крестный путь. Сейчас я ничего не выдумываю, говорю об этом осторожно, почти стесняюсь. Но я его ощутил — за короткое время. Это было не что-то огненное, а такой нервный отрезок, сгусток зрительного, чувственного и наполненного верой. И после этого я что-то такое стал чувствовать и понимать. Я об этом говорю вслух первый раз. Но это произошло, и это меня подвинуло.
Я ставил несколько спектаклей в Белгороде. Имею честь быть знакомым с владыкой Иоанном. Он умный, еще молодой человек. Он современнее меня, хотя я вроде светским делом занимаюсь, а он — духовный пастырь. И вот мы с ним о молодежи как-то говорили. Я говорю: «Ну, вот „Мумий Тролль“ мне не очень близок, владыко! Может быть, это от возраста?». Я иногда люблю слушать — почему нет? — банальные песни о любви, о дружбе. Молодые иногда это очень здорово делают. Иногда. Он говорит: «Согласен. Он временами примерно так покрикивает, как мой любимый павлин. Тот тоже как начнет чего-то требовать, и таким противным голосом! Но, Владимир Алексеевич, нельзя свои привычки, свои нажитые вкусы навязывать молодежи в любой сфере человеческой деятельности». Он меня не поучал, он делился со мной. Я подумал: «Как хорошо, что среди духовных пастырей есть вот такие люди!» Да пусть он будет современнее меня, пусть он ощущает жизнь сегодняшнюю шире, чем я, — это же хорошо!
Студентка: Владимир Алексеевич, меня интересует такой вопрос. Что для вас лично приятнее: самому играть на сцене или видеть, как играют те, кого вы сами привели в театр, кого научили?
В.А. Андреев: Если тебя ученик вдруг обогнал, перегнал, то так хорошо на душе! У меня много учеников, и не только в России-матушке, а в разных странах. Но есть и свои, совсем свои. Вот есть такой артист — Виктор Раков. Может быть, вы его знаете? Он — артист кино, артист театра Ленкома, сейчас он уже преподает в Академии. Я его пригласил, и, несмотря на свою занятость в кино и в театре, он увлеченно этим занимается. Он значительно моложе меня, хотя уже взрослый человек. У него уже количество фильмов значительно больше, чем у меня было и есть. И он, наверное, для широкой публики теперь более известен. У меня это вызывает только чувство тепла и радости.
Или, допустим, Елена Яковлева в «Современнике». Вы ее наверняка знаете, известная актриса. Она тоже училась у меня. Сравнительно недавно была передача про нее на канале «Культура». Первое, что она сделала, — это позвонила мне и робко, как будто она не мастерица известная, разэкраненная, а ученица, сказала: «Владимир Алексеевич, вы не будете так любезны принять участие в передаче обо мне?» И я с радостью принял участие. Потому что есть что вспомнить: как она поступала, как еще при поступлении на сцене возникла девочка, которая краснела, бледнела по-настоящему, плакала по-настоящему… Это чудо было какое-то! И потом вот это детское чудо превратилось в большую актрису.
Я радуюсь, когда получается у учеников. А как иначе? И страдаю, когда — и это тоже сегодня понять можно — способные люди уходят от этого дела, потому что возникают возможности лучше зарабатывать, а значит, и лучше жить.
В.Р. Легойда: Как вы думаете, что в вашей профессии — я имею в виду, в профессии актера — самое опасное, с нравственной, духовной точки зрения?
В.А. Андреев: Самое опасное, мне кажется, если ты заразишься некой бациллой, которая привлекает и тянет тебя развращать души человеческие. Я сейчас, поверьте, далек от того, чтобы ханжить. Но если во мне — не хочу назвать какой — огонь начинает разрастаться, и дальше, и дальше, и я хочу к этому еще приглашать еще и людей всех возрастов… А чего нам? Дальше — больше… Я думаю, что это момент опасный.
Мой учитель, покойный Андрей Александрович Гончаров, говорил: «В каком бы жанре ты ни выступал, по какому бы автору ни создавал спектакль, как бы он ни был трагичен, надобно, чтобы в конце тоннеля, в финале, ну если не прожектор, так хоть лампочка или свечечка засветила, чтобы было куда идти». Помните, как у Достоевского Мармеладов говорит: «Ведь всякому человеку надобно, чтобы было куда идти». Это очень важно!
Я помню, уже не вчера и даже не позавчера пригласили на кафедру философии одного богослова. Он был образованнейший человек, но, как мне показалось, немножечко мрачно настроенный к тому, что именуется светским искусством. Он начал с того, что Церковь отвергала лицедейство, и, смею заметить, что, наверное, по ряду параметров, справедливо. Но я позволил себе сказать ему: «А не кажется ли вам, что в те не короткие годы, когда все, что было связано с Церковью и с ее служением в вере и утверждении веры, попиралось, театр иногда своими средствами защищал те самые основные постулаты христианской религии и, пусть опосредовано, не всегда впрямую, но их сохранял и сберегал?» И он со мной согласился.
И сегодня жизнь, бывает, дарит встречи со служителями Церкви, и ты чувствуешь, как они, ничего не предавая и ни от чего не отказываясь, упаси Господь, чувствуют и понимают с позиций сегодняшнего дня и, если хотите, задач сегодняшнего дня так же, как ты чувствовал тогда, когда это было. Я помню, Андрей Александрович Гончаров ставил на сцене Ермоловского театра спектакль «Бег». И он ремарку автора дал мне, исполнителю роли приват-доцента Голубкова. Ею я помогал зрителю перейти в следующий эпизод и говорил, что действие переносится куда-то в Северную Таврию, в монастырь. Там был такой текст: «И видятся мне свечечки, прилепленные к иконам, и образ великомученика святого Георгия Победоносца на белом коне, и хор монахов поет: «Святителю отче Николае, моли Бога о нас!"…» Об этом тогда могли сказать: «Не надо этого!» — и выбросить. Нет, не выбросили! Может быть, потому что и у режиссера, и потом у исполнителя рождалось что-то такое, что попирать-то уже более чем кощунственно?
Студент: Как вы считаете, актер может быть проповедником? Можно со сцены проповедовать? Ну, так, мягко проповедовать?
В.А. Андреев: Вы имеете в виду непосредственно кого?
Студент: Актера, стоящего на сцене.
В.А. Андреев: Ведь есть случаи, когда люди, окончившие театральный вуз, уходят в Церковь, и возникают удивительные совершенно священнослужители. Удивительные! Но для этого надо не играть и не только чувствовать, а верить. А в принципе… Меня будущие священнослужители могут и неправильно понять. У меня был один случай в жизни, когда мне пришлось одного человека… Я бы не взял на себя право отпевать его, но такие условия были, о них очень долго говорить. Вокруг стояли люди. Я взял на себя право произнести те молитвы, которые, я почувствовал, надо произнести над человеком, которого провожаем на встречу с Господом. И я это сделал. Рядом не было ни церкви, ни священника с диаконом. И потом люди были благодарны, что это произошло. Проповедником мне себя назвать было бы смело и почти кощунственно. Но в этот момент я, человек, получил право вести себя так, чтобы люди поняли, куда они провожают усопшую, и чтобы мы достаточно сознательно попросили Господа о милости.
А вообще, проповедовать о Церкви, как мне кажется, должен человек, которого воспитывает соответствующее учреждение — вуз или семинария, — для того, чтобы он потом это делал. А мы чтобы следовали. И чтобы, независимо от возраста, батюшка встречался с нами в храме, и мы бы уходили оттуда окрепшие.
Семинарист: Владимир Алексеевич, скажите, пожалуйста, на ваш личный взгляд, есть ли в современной богослужебной традиции некая театральность?
В.А. Андреев: Если бы я был похитрее, я бы сказал: «А как вам кажется?»
Семинарист: Это уже по-одесски получается! (все смеются)
В.А. Андреев: Вы знаете, если традиция живая, она существует и должна существовать. Более того, наверное, традиция по каким-то параметрам должна и развиваться. А иногда, мне кажется, традиция должна возвращаться к истокам. Опять таки, это личное ощущение. Ну, что я вам, человеку, который наверняка уже больше о таких вещах знает, буду говорить? Но, раз вы задаете вопрос, я отвечу.
Мне кажется, журнал «Фома» очень разумно себя ведет. Он ничего не навязывает, он предлагает размышлять и чувствовать. И иногда на страницах этого журнала я иных людей читаю и думаю: «О, брат, ты, оказывается, какой! Ах, ты вот как думаешь?» И хорошо! И я этому человеку как будто говорю: «И не будь неверующим, но верующим! Хорошо, что тебя сюда пригласили!»
Так вот, иногда мне интересно… Я не думаю, что это чисто профессиональная тяга к фантазированию, нет. Я иногда — не знаю чем, какими свойствами своей природы, — пытаюсь вернуться в то далекое время, когда, наверное, и на облачения-то особых средств не было, и когда в катакомбы загоняли и там вера сохранялась, чтобы дойти до нашего времени.
В.Р. Легойда: Мне кажется, что мы сейчас уже можем начинать осознавать, что такое с нами происходило в последние пятнадцать лет. Мы как-то были все время во времени, а теперь какой-то этап закончился и уже можно на него посмотреть со стороны. Если вы не против, то не могли бы поделиться своим ощущением, что это было?
В.А. Андреев: Вероятно, нельзя на себя брать право рассуждать так, будто ты все понимаешь и будто ты разумней других. Поэтому многое из того, что накапливается здесь (показывает на голову), я не отваживаюсь выражать вслух. Знаете почему? Потому что я очень надеюсь, что нам — а главным образом, нашим детям и внукам — будет лучше. Без веры и надежды жить нельзя, поэтому гонишь от себя всякие опасные и грустные мысли, даже когда они тебя настигают. Как говорил один из моих героев, которых я в жизнь-то воплощаю: «Мне драматически не повезло — я местный!»
Так вот, я работал во многих странах мира, изъездил много стран. Но я — местный. Местный, который старается широко раздвигать амплитуду своего сознания, не замыкаться. Поэтому я верю, что должно быть лучше. И более того, я ведь вижу, как устремления, пусть не всегда удачно осуществляются, но присутствуют.
Но мне кажется, что сегодня… Вот когда показывают, например, очередную эстрадную передачу… Я не против передач эстрадных, нет! У меня есть хорошие знакомые, и я печалюсь, что такой талантливый человек, как Геннадий Хазанов, сегодня уже другой. А я помню его работы, которые заставляли остановиться, оглянуться, которые не просто подсмеивались, а заставляли человека сказать: «А ты кто? Ты — человек?»
Жизнь заставляет. Но иногда, когда человек смеется над тем, что ему представляют с эстрады, я вспоминаю, как Городничий сказал: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!» Иногда над таким смеются, что думаю: либо я утратил уже чувство юмора, либо… Родненькие, ну не должна же нация так-то дуреть! Или должна? Или, может быть, это так жизнь идет вперед? Я помню, в моем детстве сидел один человек на углу и пел: «Так знай же ты, что в нашем тихом крае жизнь не стоит, она идет вперед"… Но куда она должна идти вперед?
Поэтому многие тенденции, которые сейчас присутствуют, в главном добрые. Но важно, чтобы эти тенденции достойно и талантливо воплощались. Вы мне скажете: «Легко говорить, браток!» Я согласен: говорить легко. Но все-таки мы должны надеяться на тех, кто нас ведет. А для того, чтобы сохранить веру и надежду, нам надо чувствовать, что и нас слышат.
Я часто спорю — не ругаюсь, а спорю — даже с очень близкими мне людьми о приметах успеха. Что такое успех подлинный, и что такое успех временный, который налетает, как вал? И мне иногда говорят: «Да не думай ты! Да зачем думать-то? Что ты! Живи, пережевывай и шлепай куда-нибудь!» Я сейчас не про свою скромную практику говорю, тут, наверное, тоже и ошибок, и неверных шагов полно. Я — в целом, если брать проблему. Успех подлинный — не обязательно успех массовый. По-моему, Томас Манн сказал, что в театр приходит толпа, а уходит, в идеале, народ. Ну, вот и все, кто прикасается к деятельности во имя людей, для людей, ради людей, наверное, должны это помнить, поскольку это дело не только театральное.
В.Р. Легойда: Спасибо вам огромное, Владимир Алексеевич! Низкий вам поклон за то, что вы делаете, и за то, что вы сегодня нашли время прийти к нам. И за то, что благодаря вам сегодня в нашей студии звучала какая-то удивительно глубокая и удивительно правильная, на мой взгляд, как вы выразились, душевная лексика.
В.А. Андреев: Вам спасибо! Я не уверен, что все, что я делаю, и то, что я высказываю вслух, так значительно. Это может показаться такой очевидностью! Но стремление есть, так же как у вас, так же как у них (показывает на аудиторию), я чувствую и вижу по их глазам. Мы — живые! Мы — не ушедшие куда-то, в какую-то глубь, нору. Но мы должны быть такими живыми, которые способны и мыслить, и чувствовать, и страдать за других. Иначе не интересно! Спасибо вам!
В.Р. Легойда: Спасибо!
(Зрителям) Дорогие друзья! В заключение я хотел бы сказать вот что. Мы часто задаем себе вопрос: а что такое наша вера? Мне кажется, что та атмосфера, которая сегодня все это время была в нашей студии благодаря Владимиру Алексеевичу, благодаря ребятам и их вопросам, — это и есть то ощущение спокойного, глубокого, не тупого, но и где-то, может быть, не рассуждающего добра, любви и какой-то глубинной веры в Бога и в жизнь. И это, наверное, и есть христианство.
Вы смотрели «Русский час» с журналом «Фома». Встретимся через неделю. Не сомневайтесь!
http://www.fomacenter.ru/index.php?issue=1§ion=88&article=1647
