 |
| Альфа и Омега | Священник Алексий Тимаков | 29.03.2006 |
Последний же враг истребится — смерть.
(1 Кор. 15:26)
С течением времени человек так или иначе вырабатывает свое отношение к смерти. Кто-то пытается избежать самой постановки вопроса и вообще не размышляет на эту тему. Но волей-неволей приходится задумываться об этом, когда близкие уходят от нас в путь всея земли и мы встаем у раскрытого гроба. И если печальное событие застает нас неподготовленными к разрешению проблемы человеческой смертности, то мы оказываемся в состоянии крайней растерянности.
Я никогда не забуду проводы своего преподавателя, врача-анестезиолога Геннадия Михайловича Надточего. В 1978 году на третьем курсе мединститута он вел у нас небольшой цикл анестезиологии, прекрасно понимая, что в профессиональном плане пригодится он единицам. Занятия с ним напоминали скорее курс культурологии и общечеловеческих отношений, пропущенный через обаяние его личности и безграничный зажигающий оптимизм. Все студенты лечебного факультета проходили через этот цикл, и многие очень любили этого замечательного человека. И когда года через два неожиданно для нас пришла весть о его кончине, то проститься с ним пришло много народа. Естественно, в те времена все ограничивалось гражданской панихидой, и возглавлял ее заведующий кафедрой профессор Мареев. Казалось, что профессорский интеллект может помочь ему изречь что-нибудь путное и сердечное (все-таки гуманная профессия!) в прощальном слове о безвременной кончине талантливого сотоварища, но ничего кроме растерянности, отдельных междометий и без конца произносимого словосочетания «бессмысленная смерть!» обнаружено не было. Я, тогда двадцатилетний молодой человек, не нашел в себе смелости публично возразить профессору, но меня переполняло категорическое несогласие с его формулировками. Смерть может быть бессмысленной, только если бессмысленна была жизнь. И не имеет принципиального значения, десять лет человек прожил, пятьдесят или девяносто. Возраст может говорить только об остроте утраты, а молодость усопшего усугубляет надрыв именно по причине того, что мы предполагаем некую нереализованную потенцию. Это, наверное, и имел в виду профессор Мареев, когда произносил свои восклицания. Но откуда мы можем знать, до конца раскрылся человек или нет. И если на проводы пришло море людей, то это свидетельствует прежде всего о том, что усопший одарил всех присутствовавших какой-то гранью своей неповторимой личности и, значит, он жил не зря.
Смерть близкого ставит нас не только перед открытым гробом, где лежит тело человека, с которым очень многое связано, но и заставляет задуматься о собственной бренности. И как бы я ни пытался убежать и отложить на потом разрешение этого вечного вопроса, здесь всегда настигает отрезвление: «Я буду лежать точно так же!». Эта, наверное, наиболее универсальная мысль, которая, посещая каждого, привносит особую тягостность и формирует неповторимо гнетущую атмосферу прощания в среде неподготовленных к смерти людей. Особенно остро это ощущается в морге и тем более в крематории. А сами похороны в большинстве случаев воспринимаются нами как личная утрата, как-то, что мы чего-то лишились, что мы чем-то обделены. Нам, конечно, жаль, что человек закончил свой земной путь. Но куда в большей степени мы огорчены бываем тем, что уходит от нас радость общения с человеком, без которого мы не мыслили свою жизнь. «На кого ты меня оставил?» — очень частый рефрен прощания.
Православие требует от человека иного отношения к жизни и смерти. Ибо для меня, — пишет апостол Павел (Флп. 1:21), — жизнь — Христос, и смерть — приобретение. Трагедия бренности бытия вряд ли ощущается верующим человеком слабее, чем человеком, не знающим Церкви. Более того, осмысление христианством проблемы страдания, ужаса бытия ставит вопрос об ответственности Бога за все, что происходит в мире. «Но, опять-таки, мы ставим перед собой вопрос личный уже, не общий, не богословский, не вопрос веры, а личный: Господи, сколько в моей жизни боли и страдания, и страха, и ужаса, и потерь, и болезней, и потери надежды. Господи, могу ли я настолько Тебе доверять, чтобы не поставить перед Тобой вопрос о том, как можешь Ты так поступать не только по отношению ко мне, но к тому ужасу, который обладает нашим миром?» [1]. Человек в христианстве настолько дерзновенен, что приходит к богословию теодицеи — оправданию бытия Божия. Человеку недостаточно, чтобы Бог существовал; ему еще надо знать, зачем Он существует. И если Он сосчитал все волосы на моей голове, то как это Его всеведение примирить с Его благостью, а Его человеколюбие примирить с тем ужасом, который творится в мире. (Не надо при этом забывать, что отрицательное решение этой проблемы где-то в глубине содержит, мягко говоря, довольно спорное положение, что, мол, я, пожалуй, был бы подобрее Господа Бога и придумал бы мир получше, чем Он.)
В христианстве такое примирение становится возможным исключительно потому, что Бог не просто не отстранен от мира, что Он не просто не чужд миру, но, более того, Он всю судьбу мира принимает на Себя, все страдания проживает Сам, — и не просто Сам, а как Отец, взирая на страдания Сына. Все оправдание бытия Божия, на мой взгляд, содержится в детском вопросе: «На кресте распяли Твоего Сына Иисуса. Тебе не больно было это видеть?» [2]. И как сказано владыкой Антонием: «А Бог терпит не только наше непонимание, но наш гнев на Него, наше отвращение порой, наше отрицание, отречение, терпит на Кресте и терпит в Своем Отцовском сердце. Потому что умирать на кресте было ужасно бессмертному Сыну Божию, но каково было Отцу предавать Его на эту смерть и безмолвно наблюдать над тем, как умирает Божественный Сын смертью человека, которого мы на нашем греховном языке назвали бы чужим?» [3].
И это психологически понятно многим из нас, даже прошедшим через атеистическое воспитание, но знакомым с шедевром советской поэзии — балладой Константина Симонова «Сын артиллериста», сутью которой является утверждение, что только отец имеет право отправлять своего сына на верную смерть:
— Идешь на такое дело,
Что трудно прийти назад.
Как командир тебя я
Туда посылать не рад.
Но как отец… Ответь мне:
Отец я тебе или нет?
— Отец, — сказал ему Ленька
И обнял его в ответ.
— Так вот, как отец, раз вышло
На жизнь и смерть воевать,
Отцовский мой долг и право
Сыном своим рисковать;
Раньше других я должен
Сына вперед посылать.
Держись, мой мальчик, на свете
Два раза не умирать <…>
В сто раз ему было б легче,
Если бы шел он сам.
Но в христианстве есть еще нечто, что помогает преодолевать трагедию жизни и смерти. Существует некая иерархия ценностей, которая позволяет находить осмысление и опору в любой ситуации. И в этой иерархии ценностей смерть — далеко не самое страшное в жизни.
Внутреннее решение вопроса личного отношения к смерти — отнюдь не последнее для православного человека. Иногда с самой постановки этого вопроса начинается путь человека к вере. В конце 1987 года я работал в кардиореанимации 81-й больницы. У меня сложились довольно теплые отношения с одним начинающим врачом Русланом Радомировичем Герасимовым. Он очень старался, но опыта ему явно не хватало. Не то чтобы я его чему-нибудь учил; просто в нескольких ситуациях я оказывался в нужное время в нужном месте, а в четыре руки и две головы работать легче. В своей жизни он вряд ли задумывался над вечными вопросами, к тому же его сделали комсоргом больницы… Получился эдакий здоровенный, почти совершенно лысый и усатый советский молодой специалист в очках с добродушнейшей улыбкой на физиономии.
Выдалось на редкость спокойное дежурство, и я решил заставить немного пошевелить мозгами этого молодого человека, предложив ему поразмышлять над двумя совершенно идентичными с точки зрения медицины ситуациями. Замечу при этом, что свои религиозные убеждения я не афишировал, и он о них не знал.
— Представьте, что Вы врач скорой помощи. По так называемому «закону парных случаев» ночью, с интервалом в три часа, Вы получаете два вызова, где в карте написано: «падение с высоты». В первом случае молодой человек, увидев в пожарище детские ручки, спеша на помощь по карнизу и балконам, сорвался с 7-го этажа. Во втором пьяница перепутал дверь с окном, или его на подвиги потянуло, но тоже упал и разбился. Ни в той, ни в другой ситуации Вы ничем не можете помочь. Вам очень хочется спать и, безусловно, жаль и того и другого. Конечно, ситуация искусственная, но мне приходилось переживать нечто подобное, а Вам нет, и мне интересно Ваше отношение.
Он начал думать. Похоже было, что он действительно к этому не привык, но очень старался. Поначалу он допускал много логических ошибок, но, к его чести, если я на них указывал, то он исправлялся. Вся беседа продолжалась, наверное, часов пять, и я уже не помню всех нюансов и умозаключений. Он согласился с тем, что отношение к этим двум людям у него различное, хотя с точки зрения медицины разницы нет никакой. Он выделил нравственный аргумент и решил, что именно этот нравственный аргумент позволяет по-разному оценивать жизнь и смерть этих людей и, более того, оправдывает [4] смерть одного из них. Разбирая нравственные категории, которые могут оправдать смерть человека, он путем долгих творческих поисков пришел к выводу, что это могут быть прежде всего любовь, истина и творчество, сутью которых всегда бывает самопожертвование. Тут мы вспомнили и многих ученых и художников, горевших творческим порывом в поисках истины, и свой собственный опыт переживания красоты, решения задач, теорем, сдачи экзаменов и многое другое, что нами самими воспринималось как нечто светлое, высокое и прекрасное в нашей жизни. И я задал ему вопрос:
— Тогда получается, что любовь, истина и творчество, переживаемые всяким человеком в сходных ощущениях духовного подъема, то есть воспринимаемые всеми нами как некое единство и, более того, одно без другого, в общем-то, не существующие, оказываются большими ценностями, чем жизнь человека, более того, больше, чем сам человек, раз они оправдывают потерю этой самой жизни?
— Получается, что так, — не сразу ответил он.
— Но ведь самым, по-моему, высоким явлением в мироздании является бытие личности, — заметил я.
И он, подумав, согласился.
— Тогда что же это за Явление такое, превыше самого человека, который сам по себе является личностью, если Само не Личность? По-моему, Оно неминуемо должно быть Личностью, ибо не может быть ниже человека, раз оправдывает его смерть. И как тогда Его назвать?
Наступила гробовая тишина. Игра закончилась. Молодой советский интеллигент, с детства воспитанный на убеждении, что Бога нет, быть не может, а если кто в Него и верит, то он в лучшем случае дурак, а в худшем — подлец, сам собственным умом медленно и неопровержимо приходил к заключению о реальности Божия бытия. Это открытие как некий священный ужас постепенно проявлялось на его лице. Конечно, в течение всей этой долгой беседы я ему незаметно помогал и подсказывал верные ходы, но он все пропускал через себя, и не было никакого подвоха. Он прекрасно понимал, что это — его личные умозаключения, и отказывался в это верить. Напротив меня застыл огромный молодой человек, рот его был раскрыт, очки готовы были взлететь на лысый череп, лицо покраснело от напряжения мысли, в глазах горело то, что мы, православные, называем страхом Божиим. Пауза длилась несколько минут. Наконец, не решаясь назвать Имени, Которое ему открылось, он, незаметно переходя на более естественное и сердечное ты, выдавил из себя:
— Послушай, я ведь совершенно точно знаю, что ЭТО не так! Как это у меня получилось?
Этим вопросом он подтвердил, что сам пришел к своему выводу и я здесь ни при чем.
— Не переживай, — успокоил его я, — просто мы с тобой исходили из одной непроверенной предпосылки.
Он обрадовался и оживился:
— Какой?
— Мы с тобой изначально положили в основу наших рассуждений, что в жизни есть смысл. Так вот, если в жизни есть смысл, то вывод может быть только такой, и наоборот, если нет Бога, то нет и смысла в жизни.
Это его окончательно добило. Сил на дискуссию у него не осталось, взгляд потух. Некоторое время он просидел молча, затем встал и ушел к себе в отделение. В течение двух или трех месяцев он меня явно избегал. Потом крестился в алтуфьевском храме, где тогда служил отец Димитрий Смирнов. Но это был уже 1988 год, год 1000-летия крещения Руси, и с каждым днем обстановка в стране в отношении к христианству менялась к лучшему. Я не думаю, что подобная беседа могла пройти у меня хотя бы двумя годами ранее или если бы моим собеседником был не врач, способный пропустить всю ситуацию через себя. Но факт остается фактом. Именно острейшая постановка вопроса о смерти привела молодого человека к изменению его мировоззрения.
В детстве, юности и молодости мы еще можем считать, что существует время старости и что смерть в этот период как бы и естественна и хотя бы не обидна. Но с течением времени мы постоянно убеждаемся, что сами мы внутренне не стареем, что по сути мы те же, что были и 20, и 40, и 60 лет назад. Недаром люди, особенно перевалившие через шестидесятилетний рубеж, осознавшие, что большая часть жизни, безусловно, прожита, по мере своего возрастания острее и тяжелее переживают расставание со своими близкими сверстниками, с которыми у них очень и очень многое связано. Они особенно ясно и абсолютно справедливо понимают, что такого нелепого, безнравственного и бессмысленного силлогизма, как своевременная кончина, быть не может. И это говорит о том, что земная жизнь человеческая безмерно кратка. И очень важным в православном сознании является понимание того, что наша краткая жизнь — это прежде всего подготовка к жизни вечной.
Очень интересную интуицию по поводу жизни и смерти выразила в частной беседе моя знакомая. Тело, по ее мнению, беременно душой, и в течение жизни душа созревает. Смерть — это роды души. Внезапная смерть — как кесарево сечение, а насильственная вообще может рассматриваться как выкидыш. Из этого ясно, что не только время плодоношения различно, но и различна степень созревания человеческой души, человеческой личности. Но степень созревания зависит не столько от времени плодоношения, сколько от тех усилий, которые человек прилагает для возделывания своей души, пока не будет «взят из этой жизни добрым или порочным» [5].
Позволю себе повторить одно свое рассуждение, которое мне очень дорого и, как мне кажется, очень неплохо показывает наше стояние перед Богом в нашей земной жизни и то, к чему оно нас приводит по смерти. «Представим себя в качестве жителей пещеры, в которую почти не проникает свет. Глаза вроде бы не нужны, ибо мы знаем, где наклониться, чтобы не треснуться головой о сталактит, где в подземной речке поймать карася, где ее вброд перейти, где улитку со скалы снять, чтобы съесть. Мы приспособились к сумраку и забыли про глаза. Зрение не отсутствует, но оно не востребовано. И если такого „пещерного“ человека в яркий полдень внезапно вытащить на свет, то глазам станет больно, и он завопит: „Верните меня в пещеру, не хочу света!“. И что, если по смерти мы — не попусти, Господи, — встанем со своими невостребованными духовными очами пред немеркнущим Светом Бога и закричим: „Мне больно смотреть на Тебя! Не хочу быть с Тобой!“. То есть возможно, что на Страшном суде не Бог откажется от человека, а человек — от Бога [6]. Это-то и страшно; по мысли епископа Каллиста Диоклийского, врата ада запираются изнутри, а русский апокриф о сошествии Христа во ад рассказывает, что Господь пожелал вывести оттуда Иуду, но тот отказался [7].
Наша нынешняя жизнь — это пещера-лабиринт. Если я буду с усилием, но продвигаться по этому лабиринту и преодолею, скажем, сто тридцать девять поворотов, то я смогу увидеть на противоположной скале еле заметный блик света, отраженный от подземной речки. А если пойду еще дальше, то через тридцать поворотов уже начну различать игру светотени. И если я буду это делать регулярно, то глаза мои научатся воспринимать свет, и когда меня выдернут в тот самый яркий полдень, я, конечно, зажмурюсь от необычайной лучезарности, но, быть может, не захочу обратно, а постараюсь привыкнуть к сильному свету.
Добродетельная жизнь, опыт молитвы — вот тренировка нашего духовного зрения на пути из лабиринта. Она, надеюсь, позволит нам сказать: „Труден Свет Твой, Господи, для нашей тьмы, но потерпи на мне, я постараюсь выдерживать Его“» [8].
Очень важно, что пока мы живы, возможность приступить к этим усилиям добродетельной, молитвенной жизни не закрывается для нас никогда, в сколь бы плачевном духовном состоянии мы ни находились. Об этом ясно свидетельствует и опыт благоразумного разбойника (Лк. 23:39−43), и притча о работниках в винограднике (Мф. 20:1−16). Старинная народная притча говорит о том, что в отличие от людей и тем более от Господа Бога, у Которого все укоренено в вечности, бесы не имеют никакой памяти. И для того чтобы на Страшном суде им было что положить на левую чашу весов для осуждения человека, они постоянно записывают наши грехи сначала на человеческом лице, туловище, но так как место ограничено, то переходят на хартии и свитки и бережно хранят эти рулоны. Но если в предсмертный час человек сподобится искренне покаяться и приобщиться Святых Таин или хотя бы от всего сердца отвернуться от своих дел и просто воскликнуть: «О, Господи!», — все записанное обращается в труху! И тогда нечего бесам класть на чашу весов. Не вдаваясь в догматическое обоснование этого положения [9], могу подтвердить лишь одно: неоднократно напутствуя человека на смертном одре, я встречал, конечно, ситуации, когда не удается докричаться до умирающего, но чаще всего, даже если человек бывает не в состоянии говорить сам, лицо его преображается, что свидетельствует о спадении этой самой «пергаментной шелухи», личины, с человеческого лица, становящегося уже более похожим на лик.
Однажды меня, еще совсем неопытного священника, позвала к своему родственнику преподавательница нашей воскресной школы, человек искренний и сердечный. Болящий был лишь некогда крещен, и она не была уверена, что он хоть как-то отреагирует на приход священника. Я не пытался обмануть его надеждой на выздоровление и говорил о смерти, о стоянии пред Лицем Божиим, о покаянии и жизни вечной. Но по мере того, как проходила исповедь, лицо его стало постепенно проясняться, во взоре появилась жизнь и горение, а когда он причастился, так просто сиял. Это состояние последнего момента жизни очень важно для православного человека, ибо в этот момент человек предельно близко стоит перед лицом потусторонней реальности, — настолько близко, что уже невозможна никакая ложь. И своим согласием или отказом от причастия, от своего соединения с Богом он отвечает фактически за всю свою жизнь: смогли ли или не смогли его грехи перевесить то бесценное, что Господь вложил в каждого, что Бог не может забыть в человеке [10]. Каждый священник, я думаю, может привести немало примеров, когда, казалось бы, всякая интеллектуальная деятельность человека практически отсутствует, но при этом можно с уверенностью утверждать, что духовная жизнь не прекращается, что существует связь человека с Богом и человека с человеком, ибо у Бога все живы [11].
[2] «Дети пишут Богу» // Альфа и Омега. 2003. N 3(37). С. 275.
[3] Митрополит Сурожский Антоний. Указ. соч. С. 341.
[4] Здесь и далее автор употребляет слово оправдывать в значении 'делать осмысленным'. Однако нужно, очевидно, признать, что всякая смерть оправдана Промыслом Божиим; всякий человек исторгается из жизни в момент, избранный для этого благим Провидением. С этой точки зрения написана, например, книга Т. Уайлдера «Мост короля Людовика Святого», где повествуется о жизни пятерых очень разных людей, погибших одновременно, причем очевидно, что ни одна из этих смертей не была случайной. — Ред.
[5] Достопамятные сказания о подвижничестве святых и блаженных отцов. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1993. С. 178.
[6] Эта мысль звучит в притче Клайва Стейплза Льюиса «Расторжение брака».
[7] В иконографии Страшного суда ад изображается бесформенным, безобразным. И в самом средоточии этой безобразности на могучих коленях падшего черного ангела помещается почти детская фигурка Иуды, «пригретого» сатаной.
[8] Священник Алексий Тимаков. Таинство второй благодати // Альфа и Омега. 2001. N 3(29). С. 201−202.
[9] Один из тропарей Великого покаянного канона рисует нам удивительный образ: кающаяся блудница волосами и слезами буквально смывает рукописание давящих ее многолетних грехов: «Блуднице, о окаянная душе моя, не поревновала еси, яже приимши мира алавастр, со слезами мазаше нозе Спасове, отре же власы, древних согрешений рукописание раздирающего ея». — Канон Великий. Творение преподобного Андрея Критского. В среду 1-й седмицы Великого поста. Песнь 9-я.
[10] Что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его? Не много Ты умалил его пред Ангелами: славою и честью увенчал его; поставил его владыкою над делами рук Твоих; все положил под ноги его (Пс. 8:5−7).
[11] См. по этому поводу «Знамения и чудеса» (подборка «Чудо рядом с нами») // Альфа и Омега. 2002. N 1(31). С. 192−202; N 3(33). С. 261−272.
«Альфа и Омега», N 43
Опубликовано на сайте Православие и современность
http://www.eparhia-saratov.ru/txts/journal/articles/01church/115.html
