 |
| Благословение | Иеромонах Августин (Заярный) | 29.03.2006 |
После этой ночи мы целый день гуляли с друзьями по Москве, а вечером встретили каких-то малознакомых ребят на скейтах и попросили у них разрешения покататься. Я сильно разогнался, и, наехав на люк, упал и сломал ногу. Перелом был очень тяжелым, и меня срочно доставили на скорой помощи в больницу им. Склифосовского. Выяснилось, что необходимо делать операцию. И вот в тот момент, когда я лежал в коридоре на каталке, дожидаясь своей очереди на операцию, я вдруг отчетливо осознал, что это Бог наказывает меня за мои грехи. Впервые в жизни я стал молиться, естественно, своими словами, поскольку никаких молитв я не знал. Причем, осознание собственной греховности было насколько явственным, что я буквально вопиял к Богу, умолял Его о прощении и помощи. А после операции я попал в палату, где среди прочих лежал священник. Надо сказать, что, представляя себе священника, я всегда рисовал в своем воображении образ толстого, глупого, хитрого и совершенно неинтересного человека. Я же увидел человека необыкновенной доброты, интеллигентного и очень глубокого. Несоответствие этого человека тому образу, который я привык себе представлять, меня, конечно, поразило, и мы подружились. Тогда во мне шевельнулась мысль, что Церковь состоит не только из полуграмотных старушек и недалеких батюшек… И все же по-настоящему к вере я тогда так и не пришел: после больницы моя жизнь вернулась в свое привычное русло.
Отслужив в армии, я поступил на актерский факультет воронежского Института Искусств, и у меня начался период очень затяжной и тяжелой депрессии. Интуитивно я почувствовал, что чего-то в моей жизни не хватает. Как-то я зашел в храм и ощутил необыкновенную легкость и радость. С этого момента меня стало тянуть в церковь, хотя я даже толком не знал, как молиться. На этой стадии моих поисков я был не очень разборчив в своих увлечениях. Например, когда я переехал в Питер, то стал серьезно интересоваться восточным театром, а отсюда — и восточной философией. Я много читал и даже чувствовал себя хорошо подкованным в различных духовных вопросах. Разумеется, эти мои увлечения уводили меня в сторону от христианства, но в то же время я стал четко осознавать, что жизнь — это не просто череда случайностей, а цепь промыслительных событий, которые ведут человека к какой-то цели. Постепенно я стал интересоваться и Православием, но меня сильно волновал вопрос, может ли церковный человек заниматься театром. Я читал книги по христианской философии и богословию — отца Сергия Булгакова, отца Павла Флоренского, Николая Бердяева, — и все это меня очень интересовало, однако оставалось и множество сомнений. Например, я не понимал, почему после посещения храма у меня буквально все валилось из рук в моей режиссерской работе (тогда у меня была своя небольшая театральная студия, где мы ставили спектакли)…
В это время я случайно познакомился с молодым человеком, который учился в питерской Семинарии, и мы стали близко общаться. Он приходил в мою коммуналку, где собиралось множество народа из актерской среды, и мы устраивали настоящие богословские дискуссии. Поскольку я был хорошо начитан и подкован во всяких тонкостях восточной философии, то всякий раз одерживал верх в наших спорах. Я утверждал, что к спасению и совершенству ведут разные религии и духовные практики, приводил множество аргументов. Когда ему уже нечего было мне возразить, то я вдруг начинал чувствовать, что побеждал его лишь на формальном уровне, а правда все равно остается на его стороне.
Приблизительно в это же время я впервые причастился. Это было 31 декабря, в храме на Смоленском кладбище, где находятся мощи Блаженной Ксении Петербуржской. Я помню, что был сильно разочарован, когда попал на общую исповедь и вместо длительной беседы со священником я получил отпущение грехов просто так, почти ничего не сказав. Я ждал от исповеди серьезного и подробного разговора — с переосмыслением всей моей жизни. Но батюшка лишь прочитал надо мной разрешительную молитву и отправил причащаться. Вечером я пришел в очень шумную компанию — отмечать Новый год. Я помню, что сел за стол и поймал в себе ощущение счастья — то состояние, к которому всегда подсознательно стремишься, но не можешь определить, в чем именно оно должно выражаться. Это было ощущение полноты жизни. Оно не было связано ни с бурным весельем вокруг по поводу Нового года, ни с каким-то предстоящим событием… И я стал думать, откуда же во мне эта неизъяснимая благодать. Тут вдруг я вспомнил, что сегодня причастился, и мне стало все ясно. Причем, как только я начинал участвовать в веселье, я чувствовал, что это состояние от меня уходит. Просидев с друзьями не более часа, я пошел домой, чтобы не расплескать впустую, не растратить это ощущение. Помню, что я долго сидел в полном одиночестве и прислушивался к себе, к тому состоянию, которое меня посетило… Я подумал: теперь у меня есть маяк, есть направление дальнейшего пути, и это, — конечно, Церковь!
Я продолжал общаться с моим новым другом-семинаристом. Вспоминаю, как он стыдил меня за курение: вот ты говоришь о свободе, — увещевал он, — а сам не можешь избавиться от рабства этой ничтожной привычки! Как-то он вернулся из Печор и стал с восторгом рассказывать о своей поездке, о монастыре, об отце Иоанне Крестьянкине, который задарил его книгами и конфетами. Я загорелся туда поехать, тем более, что о Печорах я уже много слышал и от других людей. И я наконец собрался: по какому-то мистическому стечению обстоятельств, это произошло 31 декабря — ровно через год после моего первого причастия. Интересно, что я опаздывал на поезд, но как раз в тот день отправление поезда задерживалось на 5 минут. Помню, как ранним морозным утром я подошел к монастырю и сразу же увидел крест Михайловского собора, который как-то неправдоподобно отсвечивал, словно освещая мой путь. Вообще, все мне представлялось каким-то чудесным, удивительным, сверхъестественным — и иконы на улице, перед которыми горели лампады, и тени монахов и старушек, собиравшихся на братский молебен. Меня разместили вместе с другими паломниками в одной из келий, где я собирался прожить неделю, но смог остаться лишь на два дня — настолько острым и даже невыносимым было для меня то чувство благодати, которое меня переполняло. Я попал на беседу с отцом Адрианом, который мне очень помог. Тогда самым неразрешимым вопросом для меня был тот способ, с помощью которого в Православии можно достичь совершенства. На все мои сомнения отец Адриан отвечал лишь одним словом: молись! После нашего разговора сначала я был даже в некотором недоумении и замешательстве: мне показалось, что батюшка не сказал мне ничего принципиально нового и ценного. Но в какой-то момент меня осенило: молитва — это и есть тот способ, который может разрешить все мои внутренние проблемы и сомнения. Не знаю, как молиться? Буду молиться о том, чтобы Господь наставил меня в молитве! Не знаю, как достичь совершенства? Буду просить об этом Господа! Это понимание было для меня необыкновенным прорывом вперед: именно тогда у меня началась по-настоящему живая молитва к Богу.
Вернувшись в Питер, я почувствовал, что уже не могу жить своей привычной жизнью, не могу работать с актерами. Я рассудил так: если Богу будет угодно, чтобы я остался в театре, то я все равно рано или поздно туда приду. Но я туда больше не вернулся, устроился гардеробщиком в школе и постепенно отходил от моих прежних интересов. Летом я поступил в Семинарию, а потом как-то органично пришел к решению стать монахом.
Через несколько лет, когда я был уже иеродиаконом Псково-Печорского монастыря, мне предложили рукополагаться в иеромонахи — именно 31 декабря, то есть в день моего первого причастия и первого приезда в Печоры. Хотя я понимал, что в моей судьбе это совершенно особый день, но все же чувствовал, что еще не готов к хиротонии. Наместник, узнав о моих сомнениях, хотя и позволил мне самому решать, соглашаться на этот шаг, или нет, но все же отправил меня во Псков, к Владыке. В машине я нашел крест и все необходимые для хиротонии предметы, предусмотрительно приготовленные для Таинства, и понял, что в этот день ничего для меня просто так не бывает. 31 декабря меня действительно рукоположили. Удивительно, что в том пейзаже, который открылся мне, когда я шел через замерзшую реку по протоптанной тропинке на хиротонию к псковскому Кремлю, я узнал изображение на картинке, висевшей в моей комнате, в родительском доме, на протяжении многих лет. Теперь эта картинка висит в моей келье.
— Отец Августин, Вы упомянули, что в какой-то момент почувствовали, что Ваши занятия режиссурой и интерес к театру мешают церковной жизни. Скажите, это касается лично Вашего пути (ведь, не будь этого понимания, Вы бы не пришли к монашеству), или же в самой природе театрального искусства кроется нечто такое, что не соответствует христианскому миросозерцанию?
— По моему глубокому убеждению, театр — это не христианское искусство. Сейчас ведется очень много разговоров о том, что театр может найти свою нишу в христианстве. На Рождественских чтениях, например, много говорилось о православном театре. Да, конечно, театр может кому-то принести и неоспоримую пользу. Но совершенно очевидно, что он приносит безусловный вред тем, кто в нем работает. Я имею в виду актеров. Христианская позиция и христианский образ жизни — это трезвление, установка на то, чтобы всегда пребывать в чувстве реальности. Какие-то воображаемые ситуации и мечтания в святоотеческой традиции всегда осуждались как состояние прелести. Например, во время молитвы человек не должен представлять себе никаких образов: молитва — это реальное общение с Богом. В то время, как прелесть — это состояние, в котором человек уклоняется от реальности, представляет себе нечто, не соответствующее действительному положению вещей, скажем, когда он считает себя не таким, какой он есть на самом деле, предается мечтам, переживает вымышленные ситуации. Церковь же ведет человека к прямо противоположному — к тому, чтобы он осознал реальное положение вещей, трезво взглянул на мир и на себя самого.
На чем же основана природа актерского мастерства? По системе Станиславского, основной принцип существования актера на сцене — это вера в «предлагаемые обстоятельства». Актер, играющий пьесу, где действие, скажем, происходит зимой, должен всем своим существом поверить в то, что ему холодно, что он стоит не на дощатом полу, а на заснеженном поле, а над его головой не колосники и фонари, а звездное небо. Разумеется, какая-то часть его «я» знает, что «предлагаемые обстоятельства» — лишь условность, но остается и другая часть, которая действительно верит в реальность театрального пространства. Причем, эта вера — и есть конечная цель актерства, без которой он не сможет достичь подлинного профессионализма: актер должен полностью раствориться в новой реальности, оставив за ее пределами все, что присуще его внутреннему миру. И, разумеется, если человек ставит перед собой такие цели, это не может не отразиться на его психике и духовном состоянии. Подобные эксперименты с собой, со своим внутренним миром, со своей верой разрушают личность и мешают главной цели человеческой жизни — спасению.
Безусловно, среди актеров есть достойные люди и даже настоящие христиане. Однако, по моему глубокому убеждению, сам принцип актерства вредит духовному пути человека.
Как правило, актеры живут всей полнотой жизни исключительно на сцене. В теории актерского искусства есть такое понятие, как «действие» — устремленность актера к решению той или иной задачи по отношению к другому человеку, вовлеченному в игру. Показателем высшего актерского мастерства считается искусство не просто говорить и двигаться по сцене, а именно реально «действовать» — всем своим существом, причем, с такой долей самоотдачи, что это «действие» — в идеале — должно изменить твоего партнера. Получается, что актер в игре отдает все свои духовные силы, тем самым как бы удовлетворяя свой духовный голод: игра полностью заполняет собой ту нишу, которую призвана занимать Церковь.
Я вспоминаю, как в 1988 году в Москву приезжал Питер Брук, известный во всем мире и очень талантливый режиссер. Хотя тогда я был еще очень далек от Церкви, меня ужаснули его слова, которые он произнес во время своего выступления во МХАТе: задача современного театра — это взять на себя тот груз, который в течении двух тысяч лет пыталась нести на себе Церковь. Поскольку Питер Брук, как никто, прекрасно чувствует театр и знает его изнутри, то в этих словах он интуитивно отобразил саму сущность театрального искусства, ту роль, на которую — сознательно или подсознательно — претендует каждый театр.
— Отец Августин, Вы — руководитель успешного интернет-проекта — образовательного портала «Слово», недавно стали и главным редактором православного педагогического журнала «Глаголъ». Скажите, как родилась эта идея и каково направление Вашей деятельности?
— Еще в годы моей учебы в Семинарии я стал преподавать в воскресной школе и даже принял участие в создании нескольких таких школ в Питере. Мне всегда очень нравилась эта деятельность, я легко находил общий язык с детьми, когда-то я даже работал спортивным тренером и пионервожатым в лагере. А уже в Печорах наместник мне как-то предложил преподавать в местной общеобразовательной школе. Я сразу понял, что преподавать только лишь первоклассникам недостаточно: для того, чтобы школьное обучение органично вобрало в себя основы Православия, необходимо приобщить к нему и учителей. Таким образом, я стал работать и с учителями — проводить семинары, устраивать обсуждения. Поскольку у меня были знакомые профессора МГУ и других московских ВУЗов, то я стал их приглашать в Печоры для работы со школьными преподавателями. Постепенно участников семинаров становилось все больше, да и сами наши встречи делались глубже и интереснее. Со временем многие из этих учителей уже сами начали преподавать свои предметы с православных позиций. Но в какой-то момент я почувствовал, что одних лишь еженедельных семинаров недостаточно для того, чтобы поддерживать все более и более растущий интерес этих людей: их необходимо было как-то объединить, придумать им общее дело. Сначала мы создали педагогическое общество, зарегистрированное как общественная организация, а потом стали издавать журнал, который выходил приблизительно 3 раза в год. Я часто ездил в Москву, общался со многими учеными и учителями, они приезжали к нам, спектр наших взаимоотношений расширялся, появлялись новые темы для обсуждений, и со временем я понял, что нашему сообществу уже не хватает простора для реализации всех наших идей. Таким образом, родился проект образовательного интернет-портала. Концепция его была следующей: публиковать на сайте материалы, которые отображают состояние научного знания во всех областях на сегодняшний день. Причем, эти материалы должны нести в себе какие-то принципы православного мировоззрения, наука должна преподноситься с православных позиций. Нашлись люди, которые были готовы финансировать этот проект, и довольно скоро он был воплощен в жизнь.
— При взгляде на многие процветающие современные монастыри, где воплощаются в жизнь различные масштабные проекты: ведется строительство, развивается сельское хозяйство, создаются издательства, организуются паломнические службы, возникают школы, — некоторых может смутить столь активная деятельность монашества, которое обычно ассоциируется с замкнутым и аскетическим образом жизни, отшельничеством и внутренним подвигом. Что Вы можете сказать по этому поводу?
— Этот вопрос, в сущности, сводится к спору Нила Сорского с Иосифом Волоцким о том, какой должна быть монашеская жизнь — уединенной в скиту или же деятельной в монастыре? Сердцем я всегда был на стороне Нила Сорского и считал, что путь монашества — в замкнутом образе жизни, который не предполагает никакой внешней деятельности. Но, как показывает реальность, позиция Иосифа Волоцкого все-таки «победила». Для монаха, как, впрочем, и для каждого человека, самое главное — это уметь понимать волю Божию о себе, к какой жизни Господь нас призывает. Кроме того, активная деятельность монаха вовсе не противоречит молитвенному подвижничеству и аскезе, к которым необходимо стремиться не только в монашеском служении, но и, вообще, в христианской жизни. Вопрос не в том, насколько плотно взаимодействует монах с внешним миром, а в том, насколько его жизнь отвечает целям монашеского призвания. Если его внешняя жизнь не препятствует решению духовных задач, то в ней нет ничего предосудительного.
— В чем, по-Вашему, состоит отличие монашеского призвания от пути белого духовенства?
— Задачи монаха и белого священника одинаковы, но способы решения этих задач, конечно, отличаются друг от друга. Почему в наше время монашество часто даже более активно, чем белое духовенство (например, в сфере социального служения)? Монах более свободен, он не отягощен семейными заботами, проблемами прихода, его жизнь подчинена налаженному монастырскому ритму: проснуться, помолиться, выполнить послушание. Принцип послушания снимает с монаха необходимость принимать ответственные решения, связанные с налаживанием хозяйства, с какими-то техническими трудностями и, в этом смысле, делает его жизнь проще, чем служение священника в миру. Священнику часто приходится в одиночку окормлять приход, поднимать храм, налаживать хозяйственные дела, заботиться о семье, исполнять требы. Поэтому отличия путей монашества и белого духовенства лежат в самом их образе жизни. Но, как я уже говорил, конечная цель любого христианина — спасение, и в этом направлении верующий, всецело предающийся Богу человек может безбоязненно двигаться по самым разным тропам, находить себе применение в самых разных делах и преодолевать самые разные испытания.
Беседовала Александрина Вигилянская
http://blagoslovenie.msk.ru/publisher/index.php?option=com_content&task=view&id=1201&Itemid=47
