 |
| Москва, журнал | Юрий Архипов | 18.03.2006 |
Я знал, что Линденберг, несмотря на преклонный возраст, еще бодрствует, проживает в Берлине, но повидаться с ним все не представлялось случая. Пока не получил письмо от Вольфганга Казака, в котором известный профессор-славист сообщил, что Владимир Линденберг, он же Володя Челищев, — крестник Великой княгини преподобномученицы Елизаветы Феодоровны, нашей горячо любимой святой. Тут уж было не удержаться. Я списался с Владимиром Александровичем и, получив приглашение, отправился через всю Германию в гости.
Отыскать жилище князя по адресу оказалось непросто. Искомая улочка врезалась в зеленое пространство лесопарка наподобие какой-нибудь майской просеки в Сокольниках во времена нашей стромынской юности. Дом Линденберга — на самом краю лесопарка, с которым сливается его одичавший сад. Дом — простой, суровый, грубо побеленный — напоминает скит, укрывшийся в буреломе. Зарешеченные окна вряд ли пропускают когда-нибудь свет.
И в самом деле, день солнечный, а на письменном столе, придвинутом к окну, горит настольная лампа. Хозяин — в кресле-каталке, клетчатый плед, длинные седые волосы, обрубленные под горшок, — человек прошлого века. Так мог выглядеть персонаж Диккенса или Достоевского. И даже атрибуты нашего времени — очки по моде пятидесятых годов, часы по моде тридцатых — отдают легкой архаикой. Интонации, голос, улыбка — и вовсе смутная старина. Вооружившись лупой, он что-то пишет.
Просторная, метров сорока, комната служит одновременно и столовой, и кабинетом. У камина обеденный стол, вдоль стен книжные полки. Бросаются в глаза гобелены на обеих дверях: явный обыгрыш старофранцузских мотивов, но в современной, «фовистической» манере сшибки ярких плоскостей: остро сопоставленные синие фигуры не то рыцарей в шлемах, не то монахов в капюшонах на алеющем, пламенном фоне. Примерно так исполнял свои живописные композиции писатель Ремизов — с обаянием дилетантизма. Разъезжающий по комнате в кресле с огромными колесами хозяин признался, что сии гобелены задумал и выполнил сам.
Служанка подает незамысловатый обед: гороховый суп с сосисками да гуляш с макаронами, напомнивший мне о детдомовском детстве. Зато на столе запотевшая бутылка отменнейшего мозельского рислинга. Разливает Владимир Александрович со знанием дела и очевидным к нему пристрастием.
Расспросы я начинаю издалека. С Сергея Есенина. Но князь и сам немедленно связывает его с Елизаветой Феодоровной. «Да ведь это два полюса моей юности. Если крестная мать моя святая Елизавета Феодоровна, вечная ей память, учила меня заветам да скрижалям, то Есенин — прямо противоположному: водку пить да по девкам бегать. Надо ли говорить, что по моей тогда молодости у него было больше шансов в борьбе за мою душу», — с покаянно-лукавым простодушием говорит он.
Есенин появился у них в доме в разгар войны, где-то году в шестнадцатом. Его, бездомного, привел Андрей Белый. Есенина в доме все сразу так полюбили, что он прогостил чуть не целое лето…
Говорит князь без акцента, но с легкими неправильностями, иной раз калькируя типично немецкие обороты — ведь он почти восемьдесят (!) лет живет в Германии. Я спрашиваю, говорила ли с акцентом по-русски Елизавета Феодоровна — ведь она, дармштадтская принцесса, вышедшая замуж за Великого князя Сергея Александровича, только в двадцать лет начала учить русский язык (правда, будучи до этого уже двуязычной: внучка — по матери — английской королевы Виктории, она воспитывалась отчасти и в Лондоне). «Да, конечно, акцент был, но очень легкий, приятный и голос — самый обворожительный. Вообще, она была очень красивая». Мне хочется узнать о ней как можно больше, интересны любые детали, но в ответ на мои приставания Владимир Александрович как-то странно смущается: «Да ведь, знаете, она очень строгая была, и я тогда не очень-то любил к ней ездить. А должен был ездить регулярно — как и все ее крестники, которым она по назначенным дням устраивала головомойку („головочистку“, сказал князь). Ну я, бывало, стою, понурившись, слушаю, а сам все думаю: ну что ты меня пилишь, а твои-то вон какие оторвы». «Ее» — то есть приемные дети Елизаветы Феодоровны и Сергея Александровича: племянник последнего Дмитрий (недаром все же «оторва» стал одним из убийц Распутина) и племянница Мария, ставшая в дальнейшем женой шведского наследного принца, оставившая самые полные, пожалуй, воспоминания о Елизавете Феодоровне.
По всему видно, что почтенному старцу ныне и самому жаль, что он не мог вполне оценить, как судьба одарила его по рождении, — ведь не каждому достаются в крестные святые. Но что делать: молодо — зелено.
Я спрашиваю Владимира Александровича, не сохранились ли какие-нибудь фотографии Елизаветы Феодоровны, письма. «Фотографий и писем нет, но кое-что осталось. И очень ценное». Он просит служанку подать ему шкатулку с книжной полки и, вооружившись лупой (на пальце правой руки золотой перстень с изображением Георгия-победоносца — наследственный, передаваемый из рода в род от пращуров с двенадцатого века), долго перебирает значки, медали и медальоны, там собранные. Наконец находит: «Вот этот образок — Сергия Радонежского — Великая княгиня вручила мне в 1910 году, когда мы с мамой впервые ехали на лето в Германию и заехали к ней проститься. Дарю его вам. Я ведь уже очень стар, с собой на тот свет не возьму. Вы первый, кто заговорил со мной о моей крестной матери. Значит, этот образок дожидался вас».
