О синедриональном методе анализа художественного текста

Заметки на полях околобулгаковской полемики

Иметь суждение, а тем более «осуждение», о писателе масштаба Михаила Булгакова в категориях «запредельных» («за» или «против» Христа) — показатель какой-то новой, рождающейся религиозной филологии, появившейся как-то неожиданно. Может, дело в том, что традиционная филология в последние годы понесла большой урон, один за другим ушли ее корифеи — Аверинцев, Мелетинский, Топоров, Гаспаров, при жизни которых как-то и не мыслилось тащить давно умершего классика на костер всем миром. Потому что учили не суду, а пониманию. Сорок лет назад Сергей Аверинцев писал: «Одна из главных задач человека — понять другого человека, не превращая его ни в поддающуюся „исчислению“ вещь, ни в отражение собственных эмоций. Это задача стоит перед каждым отдельным человеком, но также перед эпохой, перед всем человечеством. Филология есть служба понимания…». Прошлое беззащитно. И всякая интерпретация текста — тот же мостик к взаимопониманию через годы, эпохи. И к жизни той, что бушевала здесь, и к крови той, что здесь рекой лилась. Как Психея идет к Персефоне? Взволнованно и осторожно.

Но вот экранизация режиссером Бортко «Мастера и Маргариты» неожиданно разожгла костер настоящей ненависти к писателю, каждый, кому не лень, следом за «православными публицистами» поспешил подбросить свою охапку хвороста. Опять к штыку приравняли перо. Причем претензии предъявлены не к режиссеру сериала, который, действительно, удачным не назовешь, — не по Сеньке шапка, — а к самому Булгакову. «Демон», «сатанист», «еретик», «фашист», «антисемит», «сталинист», ни в одном своем романе не «осудил чекистов» и т. д. В свое время сам Михаил Афанасьевич посчитал, что из трех сотен упоминаний о нем в советской прессе лишь четыре были положительными. Травили по полной программе, с 1929 года уже не печатали, додушили, как писал Василий Гроссман, в подворотне. Умер в 1940-м, через четверть века киевлянин Виктор Некрасов вспомнил о своем земляке, написал заметку в «Литературке». Опубликовали в «Москве» очень покалеченный цензурой вариант «Мастера и Маргариты», который на два десятилетия стал самым читаемым романом «неофициальной» литературы и, по словам диакона Андрея Кураева, миллионы воспитанных в атеизме людей привел к Богу. Что же могло случиться, если вчера «вел», а сегодня даже слушатели духовных школ не только отказываются читать Булгакова, но и брезгливо морщатся при упоминании его имени?

Подходы и отходы

Перед смертью Булгаков просил, чтобы ему сделали надгробье из камня с могилы Гоголя. Его волю, говорят, исполнили. Быть может, это легенда, но мне ее рассказала в 1977 году старушка, подружка детства Михаила Афанасьевича, обитавшая в том доме на Андреевском спуске, где сейчас находится его музей. Показывая детские и юношеские фотографии писателя, рассказывая о его увлечениях, она заметила, что больше всех Михаил Афанасьевич любил автора «Мертвых душ», и добавила: если вы хотите понять Булгакова, вы должны понять Гоголя. Легко сказать! Ведь «понять Гоголя» это едва ли не то же самое, что «понять человечество». Вот Василий Васильевич Розанов написал, пожалуй, больше ста статей и заметок о Гоголе, одна глубже другой, можно сказать, «мучился Гоголем», и «бесом», и гением называл, а приблизился ли к «правде писателя» и насколько? А мы за полтора столетия? И сколько еще пройдет, пока о Гоголе скажут даже не «последнее», а хотя бы «уверенное» слово? Наверное, никогда.

Так и с Булгаковым. За четверть века написано множество прелюбопытных исследований, каждое из которых открывает нечто новое в его творчестве. Вот недавно вышла статья американки Молли Брансон о репрезентации пространства в «Мастере и Маргарите» («НЛО», N76). Как эстетика советского авангарда (Родченко, Лисицкого и т. д.) и эра советского воздухоплавания повлияли на восприятие пространства, которое отражено в полете Маргарите над Москвой. Надо сказать, прелюбопытные наблюдения! И, признаться, гораздо интереснее, нежели напостовские выкладки наших синедрионалов, с удивительной легкостью пришивающих ярлыки по принципу: если в персонажах романа нечисть, автор, разумеется, — «демон» и «сатанист». Хотя и Гете, и Гофман, и Гоголь, и средневековая европейская литература не чурались таких персонажей. Писал письма Сталину, тщетно просил о помощи (а что в его ситуации было делать?) — «сталинист»! В дневнике написал ядовитые строчки о посещении журнала «Безбожник», где обнаружил, что все сотрудники — евреи. Ясное дело — «антисемит»! И т.д. и т. п. Можно ли всерьез принимать такую аргументацию? Таким он сегодня видится нашим публицистам. А вот Анна Андреевна Ахматова, знавшая Булгакова «вживую», прощалась с ним как с человеком «скорбной и высокой жизни», полного «светлых замыслов». А замысел, который писатель воплощал, «скрывая дрожь смертельной боли», как известно, был один — «Мастер и Маргарита».

О вульгарном «биографизме»

Уитмен в одном из своих стихов ужаснулся тому, что кто-то напишет его биографию. «(Будто кто по-настоящему знает что-нибудь о жизни моей.// Нет, зачастую я думаю, я сам ничего не знаю о своей подлинной жизни, // Несколько слабых намеков, несколько сбивчивых, разрозненных, еле заметных штрихов,// Которые я пытаюсь найти для себя самого, чтобы вычертить здесь)». (См. Х.Л. Борхес. Другой Уитмен. ИЛ N10, 2005.) Тем не менее биографический метод анализа художественного текста всегда был достаточно плодотворен, потому что включал в себя судьбу писателя, письма, дневники, биографию, «литературный быт» и т. д. Многие писатели, зная, что именно так будут исследовать их творчество, упорядочивали для потомков свои архивы, оставляли собственные интерпретации своих произведений, ключи к замыслам, иногда через десятилетия после создания самих произведений. Толстой напоминал исследователям, что в «Войне и мире» он любил «мысль народную», а в «Анне Карениной» — «семейную». Однако в этом методе всегда остается место для исследовательского своеволия, тенденциозности, возможность выстраивать биографические материалы на свое усмотрение, подкрепляя какие-то идеи исследователя. Скажем, о религиозности Булгакова можно найти аргументы и «за» и «против». Роман «Мастер и Маргарита» писался 12 лет, был задуман как сатирический о посещении атеистической Москвы нечистой силой на Пасху, а в результате вышел роман о творчестве, о смысле существования художника, о любви, о Боге — главных вопросах. Он и сжигался, и восстанавливался, и переосмысливался, но автор так и не успел расставить последние акценты. Можно с любого этапа начинать исследование и всякий раз приходить к парадоксальным выводам. Поэтому серьезные комментаторы избегают их, накапливают все прибавляющуюся базу биографических данных, которые касаются реалий, отраженных в романе. Это справедливый подход. Потому что «биографический контекст» по отношению к Булгакову крайне ущербен. Во-первых, роман хоть и завершен, но самим писателем к изданию не подготовлен. Известно, что одна из тетрадей последних правок была утеряна, многие правки супруга вносила по памяти. Архив писателя последних лет жизни все еще не рассекречен ФСБ и не стал объектом литературоведческих исследований. Как относиться к письмам, дневниковым записям писателя? Например, Лев Толстой мог вести два дневника (один для человечества, второй для себя), открыто излагать свои мысли в переписке, зная, что все это будет благоговейно сберегаться, и уж, по крайней мере, никто не пострадает. В советское время не было таких гарантий. Обыск 1926 года, изъятие рукописей потрясли Булгакова и продемонстрировали, что всякий советский писатель «под колпаком», все, написанное им, может стать уликой, принести несчастье и автору, и близким, и адресатам. Известны трагедии тех, кто помогал выдающимся художникам (Пастернаку, Солженицыну) даже в более «либеральные» времена.

О том, что писатель работает над «Мастером и Маргаритой», мы впервые узнаем из доноса 1929 года в ОГПУ неизвестного осведомителя. Такой вот «биографический контекст». Поэтому ссылаться на него как «на истину в последней инстанции» можно лишь с очень большой долей допущения. Очевидно, что писатель не мог доверить сокровенных мыслей ни дневникам, ни письмам, а лишь ближним, той же Анне Ахматовой или художественным образам.

Профанация

«Мастер и Маргарита» — «евангелие от сатаны» — под таким громовым заголовком вышли в «Комсомольской правде» (от 29 декабря 2006 года) «ортодоксально-христианские» комментарии диакона Андрея Кураева. В разных вариациях их перепечатало множество изданий. Оставим в стороне оксюморон «евангелие от сатаны», который вряд ли в какие-то богословские параметры можно вписать, а обратимся к аргументации. «Пилатовы главы», взятые сами по себе, кощунственны и атеистичны, считает Кураев. Разве подходит под следующее описание герой положительный: «Иешуа заискивающе улыбнулся…»; «Иешуа испугался и сказал умильно: только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня», — пишет «Комсомолка». Всякий, кто любит Булгакова, естественно, ошеломлен, бросается к тексту романа и пытается найти эти каким-то образом пропущенные мимо глаз фразы. Но тщетно! По той простой причине, что их там нет. Как, собственно говоря, и других, на которых о. Андрей выстраивает «антихристианскую» интерпретацию романа. Откуда же они появились? Оказывается, из черновиков и набросков (сколько же их за 12 лет было!), которые, может быть, для того же ОГПУ и создавались. Чтобы дали дописать роман до последнего листочка. А в окончательной редакции автор смахнул их рукой, как стружку, предохраняющую сосуд. Так, кстати, и десятилетиями позже поступали поэты, вставляя в свои сборники стихи о Ленине, партии, революции. Это называлось «паровозом», протягивающими сборники через цензуру в печать. В последующих изданиях эта мишура благополучно опускалась.

На этих же обрывках, надерганных фразах основана и удивительно несправедливая книга о. Андрея «Мастер и Маргарита»: за Христа или против?" (Издательский Совет РПЦ, М., 2004). Я, например, впервые встречаюсь с такой методой, когда, имея завершенный текст, исследователь анализирует не его, а черновики, наброски, разные свидетельства, а затем основанными на них выводами подменяет реальное содержание романа! Ахматова в свое время писала:

«Когда бы вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда».

Можно, конечно, исследовать сор, выяснить, что все шедевры родились в помойке. Но вправе ли мы этой помойкой подменять те же шедевры? Конечно, это, как правило, сенсационно. Помнится, как во время гласности читающая публика была шокирована обнародованной скабрезной строчкой Пушкина с обратной стороны автографа одного великого стиха. Пушкин-гений и Пушкин-«пошляк-с» одновременно свидетельствовали об одной и той же встрече с одной и той же дамой. Можно исследовать и стих, и пошлость. Дело вкуса. В Украине, скажем, есть знаменитый журналист Олесь Бузина, который на протяжении последних десяти лет периодически шокирует читателей своими исследованиями о светочах национальной культуры. Как и кураевская книга, они основаны на дневниках, черновиках, воспоминаниях современников. Одно из них называлось «Вурдалак-Шевченко» и вызвало бурю негодования, суды и даже потасовки. Однако содержательную часть его очерка никто опровергнуть не мог. Фактаж, хотя и тенденциозно подобранный, есть фактаж. Впрочем, отметим, что, исследуя разгульную и не безупречную в моральном плане жизнь «отца нации», журналист никогда не ставил под сомнение высокую художественную ценность его удивительных произведений.

У Кураева вурдалаком оказывается не сам Булгаков, а его роман, который он считал итогом своей жизни («дописать и умереть»), что по отношению к художнику еще более жестоко. О. Андрей оправдывает околороманные копания тем, что Булгаков боялся цензуры, поэтому, мол, истинное (а оно, по Кураеву, «кощунственное») спрятал не в романе, а в черновиках. Но ведь это абсурд! Получается, что сталинская цензура была чуть ли духовной!

Эпохи страшные черты

Но вернемся к «пилатовым главам», которые справедливо считаются одними из самых сильных страниц мировой литературы по напряженности, психологической мотивировке, поразительным художественным деталям и находкам. О. Андрей пишет, что это «роман в романе». Вернее сказать, рассказ, призванный дать чему-то очень важному в романе «надмирное» измерение. Это, кстати, одна из традиций не только западноевропейской, но нашей литературы. Скажем, киевлянин преподобный Нестор Летописец рассказывает в «Повести временных лет» об убийстве в 983 году варягов христиан. После удачного похода князя Владимира на ятвагов решили, как водится, принести человеческую жертву языческим богам. Бросили жребий, он выпал на сына варяга-христианина, чей дом стоял на том месте Десятинной церкви. Пришли забирать юношу, но отец не только не отдал его, но и стал обличать язычество: «Не боги это, а простое дерево…». Разгневанные киевляне «подсекли под ними сени, и так их убили». Рассказывая об этом обычном акте насилия, преп. Нестор дает ему и иное измерение: «Диавол же радовался тому, не зная, что близка его погибель. Так пытался он погубить весь род христианский…» и т. д.

Михаил Булгаков, сын профессора Киевской духовной академии, прекрасно знал историю суда Пилата. Однако он не дерзает приводить этот сюжет, где разыгралась надмирная трагедия. Он уподобляет трагедию своего героя трагедии Спасителя, распятого за беззакония наши. Его сюжет не соответствует библейскому, а напоминает о нем. Потому что и в суде над Христом присутствовал тот же мотив, который Булгаков для своего героя сделал главным. Он передан отнюдь не эзоповым языком, а открытым текстом и звучит так: «Нет большего порока, чем трусость». Эти последние слова распятого Иешуа Афраний передает прокуратору, затем Пилат с ужасом обнаруживает их в записях Левия Матвея, сделанных накануне ареста Иешуа. Га-Ноцри знал все наперед. «Нет большего порока, чем трусость»! В этом, говоря словами советских учебников, и заключался суровый приговор Булгакова-художника и самому себе, и своей эпохе «черных воронков», когда полстраны ночами арестовывали и отправляли на перемолку в лагерную пыль, а вторая половина, затаив дыхание и дрожа от страха, прислушивалась к шагам в подъезде в надежде, что они минуют их. Люди за одну ночь исчезали семьями, селениями, а затем и целыми народами, но против этого не только никто не протестовал, но и не заикался.

Дети Арбата, а это десятки миллионов, понимали, какая мучительная правда (и обвинение жертвам и палачам, которые сами превращались в жертвы) скрывалась за этими словами. Это, кстати, «вечная тема» и мировой литературы: вспомним хотя бы гамлетовские размышления о страхе смерти, который «всех нас в трусов превращает» и принуждает «мириться лучше со знакомым злом».

Чрезвычайно важным является и спор Иешуа с прокуратором о праве тирании распоряжаться человеческой жизнью. Арестант отрицает это право, заявив, что «перерезать волосок уж, наверное, может лишь тот, кто его подвесил». И это писалось во времена массовых репрессий. Да и главный герой «пилатовских глав» — арестант перед казнью! Что могло быть своевременней? А донос? А убийство Иуды, инспирированное «тайной службой» прокуратора? А подбрасывание ею же «компромата» Каифе? А страх отправляющего на казнь Иешуа Пилата за собственную жизнь: «Или ты думаешь, что я готов занять твое место?» А вражда «идеологического» органа (Синедриона) с административной властью (Пилатом), их взаимные угрозы и шантаж доносами императору? Все это выдумано Булгаковым, но в этом домысле запечатлелись трагические реалии его времени.

Кстати, режиссер Бортко, как художник, почувствовал это незримое присутствие в романе 1930-х, ввел в экранизацию и НКВД, и «черный воронок», но ввел их в сатирическую часть, где они ни к селу ни к городу, потому что НКВД и «воронок» — не смешно. Очевидно, их надо было вводить в «пилатовы главы»: посадить, допустим, Каифу на Старую площадь, Пилата — на Лубянку… Впрочем, тогда это был бы не Бортко, а Абуладзе.

Очевидная антитоталитарная идеология «пилатовских глав», основанная и на тексте романа и на «биографии» эпохи, в которой создавался «Мастер и Маргарита» (1928−1940), удивительным образом прошла мимо наших «православных исследователей». Видимо, это люди уже иного времени, быть может, какой-то иной боли. Но вряд ли болью можно назвать захлебывающиеся от восторга изобличения Булгакова в том, что его «пилатовские главы» не соответствуют евангельским. Так они и не должны соответствовать! Булгаков себе не ставил такой задачи, и судить его за невыполнение или недостоверное исполнение — нелепо.

Кураев отказывает в праве Иешуа быть «положительным героем» только потому, что он не соответствует Спасителю! Разве «положительность» литературного героя может определяться такой соответственностью? Разве Дон Кихот, Гамлет, князь Мышкин, Катюша Маслова и т. д. соответствуют?

Положительность героя определяется прежде всего нашим сопереживанием и состраданием ему. Булгаковский Иешуа вызывает пронзительное чувство жалости и ощущение какой-то невероятной несправедливости, учиняемой по отношению к нему. И это писателем передано с колоссальной художественной силой. Столкновение изощренного, политического, тиранического, но и подверженного страху пилатовского мироощущения с обезоруживающей искренностью и человечностью Иешуа завершается поражением Пилата:

«Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: — Преступник! Преступник! Преступник! — А затем, понизив голос, он спросил: — Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?

— Бог один, — ответил Иешуа, — в него я верю.

— Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем… - тут голос Пилата сел, — это не поможет. Жены нет? — почему-то тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит.

— Нет, я один.

— Ненавистный город… - вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, — если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудой из Кориафа, право, это было бы лучше.

— А ты бы отпустил меня, игемон, — неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, — я вижу, что меня хотят убить.

— Лицо Пилата исказилось судорогой…»

Где здесь унижен человек? В чем здесь проявилось эстетическое «занижение» или пародирование евангельского сюжета? Главная претензия — жалость. Ее вызывает и сам Иешуа, и две фразы его («Не бей меня», «А ты бы отпустил меня, игемон») — «жалостливые». А что, героическое бесстрашие было бы более уместно? Но ведь Иешуа не Павлик Морозов, не Терминатор. Он избит, окровавлен, ему больно, но он держится достойно, и бесстрашие его не вызывающее. Конечно, евангельский сюжет вряд ли когда-нибудь будет доступен адекватному художественному осмыслению, но в нем есть и мотив жалости. Это глубоко христианское чувство всегда было присуще народному мироощущению. Считается, что у украинцев, например, оно даже несколько гипертрофированно. «Жалостливый» — это очень положительная характеристика человека, чаще всего даже главная и единственная, включающая в себя все прочие качества. В советское время жалость была подвергнута остракизму («Только не надо жалеть меня!» и т. д.), а слово «жалкий» (несчастный) приобрело исключительно негативный оттенок. Реабилитации и защите жалости была посвящена последняя прижизненная публикация Василия Шукшина в «Литературке». В ней писатель доказывал глубокую нравственную, народную основу жалости, выражающейся и в отношении матери к ребенку, и человека к своему ближнему, к своей земле.

Да и в народном сознании в отношении к Христу Спасителю, его мученической смерти жалость занимает не последнее место. Что же в ней преступного, кощунственного, еретического?

Нет никаких оснований и представлять Иешуа «толстовцем». Какое отношение он может иметь к антицерковному бунту «Исповеди» и «В чем моя вера?», равно как и к «мужицкой вере»? Можно ли сравнивать Каратаева, Левина и Иешуа? Чего людей-то пугать? Любопытно, что сам Толстой не оставил полноценного художественного образа своего идеала — «толстовца», видимо, в жизни он его так нигде и не обнаружил. Поэтому наши православные публицисты опираются на ленинскую хлесткую уничижительную характеристику толстовцев как «хлюпиков», «рисоедов», «непротивленцев». Хотя на деле апологеты толстовства оказались отнюдь не хлюпиками, а очень активными «противленцами», бежали и в Сибирь, и в Закавказье, и в Латинскую Америку, где долго держались в своем учении. Но в любом случае, навешивать на Иешуа ярлык «толстовства» или «пародии на толстовство» вряд ли уместно.

Говоря о «пилатовских главах», необходимо как-то определить свое отношение к праву художника обращаться к библейским сюжетам и мотивам. Они веками им пользуются. И перед тем как выносить свой суд над произведением, надо определить, насколько художественно обусловлено автором обращение к ним. Думается, в отношении «Мастера и Маргариты» оно оправдано. Любопытно художественное время романа, которое не характерно ни для классической, ни для советской литературы, где оно принципиально обращено в будущее, которое светло и прекрасно. В «Мастере и Маргарите» оно обращено вспять и «вверх», к тем часам ершалаимской трагедии, суду и распятию, которые «втянули в себя» все времена и пространства, что «были после». Вокруг нее вращаются мучительные переживания и размышления героев, по отношению к ней все является несущественным и незначимым. «Пилатовские главы» по всем параметрам, в том числе и стилистически, «завышены», по сравнению с другими двумя частями произведения. Можно сказать, что хронотоп в романе — христианский.

Сатиры он и не заметил

Отец Андрей доказывает, что в «Мастере и Маргарите» нет положительных героев. В свое время Гоголь удивлялся тому, что в его «Ревизоре» никто не заметил ни одного «честного лица». Хотя это лицо было очевидным и действующим. «Это честное благородное лицо был — смех», — отмечал писатель. Смех — это положительный герой, который в «Мастере и Маргарите» сопровождает персонажей романа в их похождениях по атеистической столице. «Мастер и Маргарита» — роман сатирический, исследователи относят его к менипповой сатире. Это древний жанр литературы, в котором действие разворачивается не только «здесь» и «теперь», а во всей Вселенной, в разные времена и в трех уровнях (земля, Олимп, ад). Михаил Бахтин, проанализировав мениппову сатиру от античности до наших дней, считал ее «универсальным жанром последних вопросов бытия». Это серьезно-смеховая литература, связующим звеном ее элементов является карнавальное мироощущение. В ней легко создаются фантасмагорические ситуации, совмещается логически несовместимое. Те же «Мертвые души», путешествие Чичикова в поисках в настоящем «загробного», что позволяет выявить отношение к нему разных людей. К мениппейным писателям Бахтин относил Рабле, Сервантеса, Кеведо, Свифта, Гете, Гофмана, Гоголя, Достоевского. Сегодня мы можем добавить к ним большое количество писателей так называемого «магического реализма», латиноамериканского и европейского, родоначальником которого является все тот же Николай Гоголь.

Если мы (по Бахтину) возьмем те 12 элементов, которые характерны для менипповой сатиры, то едва ли не все и без особого труда обнаружим в «Мастере и Маргарите». Некоторые из них даже являются структурообразующими (та же трехуровненность) со сквозными идеями и персонажами. Это: свобода сюжетного и философского вымысла; создание исключительных ситуаций для провоцирования и испытания философской идеи; «трущобный натурализм»; трехуровневая структура произведения, где происходят действия и диалоги персонажей; «экспериментирующая фантастика»; «морально-психологическое экспериментирование»: сновидения, мечты, безумные видения; «скандальные и эксцентрические» нарушения этикета; резкие контрасты и оксюморонные сочетания; элементы социальной утопии; использование вставных жанров, смешение прозаической и стихотворной речи; многостильность; злободневная публицистичность, фельетонность.

Бахтин исследовал мениппову сатиру, не будучи знакомым с романом Булгакова, а складывается впечатление, что он исследовал именно его. Последующие исследователи мениппеи отмечали два важных элемента. Во-первых, эту литературу интересует лишь один вопрос — для чего живет человек (не как, а зачем). То, чем задается человек у крышки гроба. Второе — это принципиальная «безбиографичность» персонажей этого жанра, то есть когда как бы «человек вообще», без прошлого, социальных, профессиональных семейных и т. п. связей и мотивировок. Это существенно и для понимания «Мастера и Маргариты». Мы встречаемся с героями романа, когда они находятся у последней черты: Иешуа перед казнью, мастер и Маргарита — перед смертью. Иешуа — без биографии, биографии прочих главных героев даны штрихами — они не существенны. Мастер — художник в творческих муках «вообще», Маргарита — это любовь преданная и жертвенна «вообще». Они схематичны. Бахтин писал о биографической «невнятности» Чичикова, потому что его функция — авантюриста «вообще». Он нужен для художественного исследования иных проблем. Это не хорошо и не плохо, это закон жанра. «Белая гвардия» — психологический роман с соответствующей проработкой образов и ситуаций, «Мастер и Маргарита» — сатирический, его герои захвачены стремительным трагикомическим карнавалом, унесены и завершены в нем.

Любое художественное произведение должно анализироваться в его жанровом своеобразии, как законченное творение, где все элементы связаны и взаимообусловлены. Деталь, частное, дает смысловой оттенок целому, в свою очередь только в целом получает свое оправдание и смысл частное. Обрывки фраз, мыслей сами по себе часто нелепы и бессмысленны. Вот появляется в романе нечистый, произносит некие фразы. Но если мы напомним, что он — персонаж сатирический, они будут восприниматься совсем по-другому.

Кураев же вообще анализирует роман, мало того, что вне его текста, но еще вне той смеховой среды, которой он наполнен и которая его пронизывает. Это то же самое, что анализировать сказку и разоблачать абсурдные небылицы, в ней явленные. Скажем, когда сатана убеждает воинствующего атеиста в том, что Иисус существовал, — абсурд, нонсенс, оксюморон. Но в менипповой сатире с ее фантасмагорическими ситуациями он вполне уместен.

Разумеется, нечистый как персонаж не мог появиться в советской литературе, но достаточно распространен в европейской, да и в нашей дореволюционной. Например, в «Повести о старце, просившем царскую дочь себе в жены» (ХV век), которая считается чуть ли не первым отечественным произведением светского сюжетного повествования, приведен сюжет о «запечатленном бесе» — «бродячем» сюжете мировой литературы. В «Повести о Петре и Февронии» змей не сатирический, а серьезный персонаж, вызывающий ужас. В народной карнавальной смеховой культуре (и в святочной, и масленичной) нечисть — обычные веселые персонажи, «валяющие дурака», «балагурящие», устраивающие всякие пакости. (См. Д.С. Лихачев, А.М. Панченко, Н.В. Понырко. Смех в Древней Руси). Воланд со своей компанией в Москве, собственно говоря, занимается тем же. В «Мастере и Маргарите» очевидна и линия, которая продолжает традицию Фауста в булгаковском преломлении. Все это можно и нужно исследовать, но непременно в рамках жанра и той культуры, в которых создан роман. Иначе открывается широкое поле для интерпретаторского произвола. Что мы и наблюдаем в книге о. Андрея.

Логическая цепочка исследователя следующая. Определив по черновикам «пилатовы главы» как «кощунственные», он задается вопросом: а кто же их автор? Автором должен был быть тот, кто это все видел. Разумеется, присутствовал при этом сатана. Однако сатана, как всякое зло, — бездарен, писательство же — дело творческое, а он умеет лишь пакостить и разрушать. Поэтому сатана находит художника (мастера) и использует его как медиума, надиктовывает ему этот кощунственный роман. Так появляется на свет «евангелие от сатаны». Естественно, все, кто к этому богопротивному делу причастен, — люди падшие. Поэтому «положительных героев» в романе нет. И Мастер плох, и Маргарита плохая, она даже «изменяла мастеру со своим мужем». (По этой логике, например, влюбчивый Пушкин был окружен сплошными изменщицами — все они изменяли поэту со своими мужьями! А он, слепец, им посвящал стихи неземной красоты!) Разумеется, роман нельзя изучать в школе, ибо он отравит детские души.

Подобная версия еще более фантасмагорична, чем сам роман.

Во-первых, для чего сатана воспроизвел столь привлекательный образ Иешуа, а не отталкивающий, не использовал какую-нибудь древнюю ересь, как это делает сегодня столь популярный Дэн Браун в «Коде да Винчи»? Почему в «пилатовых главах» так много соответствий обстановке репрессивных 1930-х, которую Воланд просто не мог знать, потому что «иностранец»? В мире нетерпимости, «пятилеток безбожия», классовой борьбы, принципиального отказа от прошлого «его» герой — не от мира этого, он свидетельствует о том, что Бог есть, и Бог один, отрицает право власти распоряжаться жизнью человека, отрицает классовую сущность человека, заявляя, что все люди — добрые. «Враг народа», не иначе. А ведь, по логике, страну своей воплощенной мечты нечистый должен поддержать.

С точки зрения литературоведения (науке о литературе) ставить вопрос: кто же автор какой-то части произведения, помимо автора самого произведения, — нелепость. Автора невозможно отделить от персонажей им созданных, он входит в состав всех этих образов. Булгаков — единственный автор всех персонажей, ситуаций, автор Ершалаима и изображенной в романе Москвы.

Реалии жизни писателя отражаются в его произведении по-разному. Скажем, прием у американского посла, на котором присутствовал писатель, спародирован в «Бале у сатаны». Иешуа Га-Ноцри — персонаж дискуссий мифологической и исторической школ, с которой был знаком писатель. Но у Булгакова свой Иешуа, не исторический, не мифологический персонаж, а художественный образ. И анализировать его нужно в этой системе, а не в исторических, философских или богословских категориях.

О псевдоправославном хунвейбизме

Церковная общественность обычно болезненно относится (и справедливо) ко всякому некомпетентному, тенденциозному вмешательству в сферу религиозного. Церковь обычно путают с общественной организацией, догматы — с философскими идеями, веру — с культурой и т. д. Однако ведь и церковные публицисты должны уважать сферу того же, скажем, художественного творчества, не замахиваться оглоблей на то, что непонятно.

Конечно, есть искушение пройтись крестовым походом по всей отечественной культуре, задаваясь перед каждым произведением вопросом: «За Христа оно или против?» 70 лет не дозволяли, теперь мы быстренько нагоним упущенное. Это наше, мол, право на «ортодоксально-православный» взгляд. Но почему этот взгляд непременно должен быть некомпетентным в той области, в которую и устремлен? Почему вердикт должен быть «в параметрах», за которые в иные века отправляли на костер? И еще тысяча «почему?"…

Вот был идеологический хунвейбизм (в переводе с китайского — «красный патруль», «красногвардейцы»), выжегший в Китае все, что не соответствовало «направляющей линии», то есть национальный, как сегодня в Украине, где от украинской культуры отсекается русская литература, русский язык, русская речь, даже Гоголь переведен в «иностранные писатели». Может появиться и псевдоправославный (который оставит нас без Толстого, Чехова, декадентов, советских писателей и т. д.). Почему «псевдо»? Потому что «православным» он быть просто не может, ибо Православие — цивилизация наследия, а не отречения.

Так с кем же все-таки Булгаков и его творчество? Я почему-то уверен, что с Христом, с тысячелетней христианской культурной традицией, которая выжила, как и Церковь, после страшных гонений и не оставит нас в беде и сегодня.

И, конечно, стоит, может быть, прислушаться к поэту, прошедшему свой творческий путь со своим кровавым веком:

Земля прозрачнее стекла,
И видно в ней, кого убили
И кто убил. На мертвой пыли
Горит печать добра и зла.

Поверх земли мятутся тени
Сошедших в землю поколений.
Им не уйти бы никуда
Из наших рук от самосуда,
Когда б такого же суда
Не ждали мы невесть откуда.
( Арсений Тарковский