В поисках потерянного рая

Сыграем со старостью в прятки?

Почему так популярен нынче культ молодости? Почему многие пожилые (и не только) люди готовы омолаживаться любой ценой и как к их попыткам относится Церковь? Как вообще христианам воспринимать возраст? Об этом мы беседуем с диаконом Михаилом ПЕРШИНЫМ — заведующим информационно-издательским сектором отдела по делам молодежи Русской Православной Церкви.

— Отец Михаил, чаще всего человек не стремится к физическому бессмертию, понимая, что оно невозможно, а просто хочет и в старости оставаться молодым. Такое стремление — оно было во все времена или появилось только сейчас?

— Заблуждаются те, кто полагает, будто христианство — это мрачная мироотрицающая религия, запрещающая удовольствия, наслаждения и красоту. Будто нормой оно считает морщины, седые волосы, согбенную фигуру, черный платочек. Этот стереотип бытует не только в России, но и на Западе. Однако вера говорит совсем о другом.

Христос не запрещает радости жизни, просто во главу угла должно быть поставлено восхождение к их источнику, к Богу, с целью стяжать нечто большее — благодать. А коли так, возникает вопрос меры, вопрос приоритетов. Какова в вашей жизни мера косметики, развлечений, путешествий? Тут общего ответа не найти, тут, чтобы ощутить эту меру лично для себя, нужна более-менее упорядоченная церковная жизнь, нужны советы духовника.

Поэтому, я думаю, не стоит вот так сразу порицать всех, кто, казалось бы, чересчур заботится о себе, — попытаемся их понять. В урбанистическую эпоху люди слишком одиноки, а потому хотя бы в своем внутреннем мире пытаются казаться моложе, чем на самом деле. К тому же, браков все меньше, детей рожают реже — а значит, одиноких становится все больше. И люди начинают бояться одиночества. Многие пожилые горожане сейчас живут без детей, без родных. И они просто физически боятся, что заболеют, а ухаживать будет некому.

Потому многие сегодня так помешались на здоровье. А подспудно человек просто хочет вернуться в рай. И чувство, будто все дороги перед тобой открыты и все сердца покорены, создает эту эфемерную иллюзию.

Не стоит забывать, что косметика одного корня со словом космос, означающим в древнегреческом «убранство, порядок». Так вот пространство, космос души не менее важен, чем внешний «прикид». Как очень точно сказал Владимир Зелинский: «Церковь юнеет в своих старухах». Это удивительная молодость — не внешняя, а внутренняя. Она свойственна всерьез воцерковленным людям. Именно такой внутренней красоты, внутренней гармонии подспудно ищут многие — но как найти, не знают. Потому и волосы красят, и в молодежные наряды одеваются. Но обычно это приводит лишь к разочарованию. Оттого сейчас так распространена депрессия.

— А почему именно «сейчас»? Все-таки в нашем времени есть что-то, усиливающее эти тенденции?

— Дело здесь не в прогрессе как таковом, но, скорее, в культуре, в тех целях, которые ставит перед собой европейская цивилизация. Культ моложавости — лишь следствие пути, которым она идет вот уже несколько веков, одно из проявлений ее кризиса.

Культурологи делят цивилизации на два типа — сотериологические и гедонистические. Критерий — вопрос о том, ради чего человек живет на земле. Если только ради наслаждения и счастья в этой земной жизни, — перед нами гедонистическая цивилизация, если же самое главное совершается в посмертии, то это цивилизация сотериологическая. Легко привести примеры. Древний Египет — цивилизация сотериологическая, Рим эпохи упадка — гедонистическая.

СССР — тоже, кстати, пример гедонистической идеологии, которая исходила из того, что реальность универсума исчерпывается миром материи, никакого духа нет, а тем самым нет и посмертия. И неслучайно, проектируя рай на земле, большевики до неузнаваемости исказили все глубинные архетипы народа — в образах смерти, рождения и брака. Если погребение издревле уподоблялось сеянию, то уже в 1921 году Корней Чуковский описывает, как в Петрограде бани переоборудовали в крематории, куда комиссары вместе с красной интеллигенцией ездили смотреть на сжигание трупов. Тогда же была крайне упрощена процедура развода. Женились по нескольку раз в год, что привело к росту венерических заболеваний и числа беспризорников. Впервые в истории человечества были полностью легализованы аборты. А затем, по мысли Ясперса, те, кто научился предавать «партнеров» и убивать нерожденных детей, органично вошли в ряды доносчиков и исполнителей приговоров. Гедонизм обернулся ГУЛАГом.

И наша современная европейская цивилизация по мере дехристианизации все более сползает к гедонистическом типу. Ее манифестом могут служить слова апостола Павла: «По рассуждению человеческому… какая мне польза, если мертвые не воскресают? Станем есть и пить, ибо завтра умрем!» (1 Кор 15:32).

Вот почему во всех подобных культурах табуируется тема смерти. Наступает «вакуум» смысла: ни у болезней, ни у страданий, ни у умирания его нет — и это самое страшное. От этой бессмысленности хочется спрятаться, закрыться. По-всякому — или простым умолчанием, или с помощью словесной эквилибристики вроде парадокса Эпикура: «Смерти нет, потому что пока мы есть, ее еще нет, а когда она есть, нас уже нет». Он построен на вере в то, что человек равен своей биологии, абсолютно без-душен и без-духовен, а потому в нем нет ничего, что могло бы пройти сквозь врата смерти.

Отсюда и вытекает желание максимально продлить жизнь. А за этим таится подспудный страх: вдруг за чертой смерти все-таки что-то есть, и это что-то нас там ждет. (Отметим в скобках, что христианину бесконечно легче: умирая, он проходит мимо смерти, поскольку из лап смертного ужаса его освобождает распятый и воскресший Господь. «Истинно, истинно говорю вам: кто соблюдет слово Мое, тот не увидит смерти вовек» (Ин 8:51). Для верующего смерть становится эпизодом жизни).

Идея наслаждения любой ценой вкупе с идеей земного бессмертия и порождают тягу к повальному омоложению. И подобно Волан-де-Морту, полагавшему, что «нет ничего страшнее смерти», такие люди ради продления своей жизни готовы уничтожать чужие. К примеру, превращать эмбрионы в сырье для изготовления препаратов.

Именно в отказе признать то, что есть вещи страшнее смерти, и коренятся мечтания об эликсире бессмертия, настоянном на отнятых жизнях других.

— Вы говорили об уничтожении эмбрионов. Видимо, имеется в виду проблема «стволовых клеток», получаемых из «абортивного материала». Как известно, Церковь решительно против. Но какова ее аргументация?

— Знаете, в Папуа Новой Гвинее, людоеды, когда есть было нечего, в одном из племен поступали так: ловили кого-нибудь из другого племени, а затем скакали вокруг него, повторяя: «ты лягушка, ты лягушка». И не трогали. И так до трех суток. И лишь после того, как измученная жертва сама соглашалась с этим, эти совестливые люди приступали к трапезе. Если пленник упорствовал, его могли и не съесть.

Вот так и современная цивилизация, не желая признать, что занимается каннибализмом, придумала себе массу оправданий — почему можно клонировать человека, почему можно отказать эмбрионам в праве именоваться людьми. Все эти теории обслуживают одну-единственную затею: оправдать собственное омоложение ценой жизни людей. И тут мы недалеко ушли от нацистской Германии, где тоже ценой жизни целых народов ковалось благосостояние правящей расы. Разница лишь в том, что нынче, уничтожая миллионы эмбрионов, решают не национальные, а личные проблемы.

Однако уже сейчас страны, вышедшие на уровень технологий, который необходим для подобного омоложения, начинают диктовать миру свои условия. И наряду с рынком нефти возникает рынок «эмбриональных эликсиров». Рынок жизни. А на любом рынке спрос формирует предложение. Спрос на жизнь неисчерпаем. Тем же, кто станет возражать, заявляют: да вы негуманно мыслите, вы против жизни, против человечности!

Всё как в фильме «Матрица»: человеческие жизни превращаются в батарейки.

Если говорить о позиции Церкви — то, прежде всего, вспомним, что она исходит из опыта Воскресения. Каждая зачатая жизнь — это не просто биологическая ткань, а замысел Бога именно об этой душе, об этом человеке. Бог ведет человека с момента его зачатия, независимо от внешних обстоятельств: в пробирке он зачат или в материнской утробе (что, конечно, гораздо естественнее).

Чаще всего те, кто хочет распоряжаться эмбрионами как «сырьем», говорят: ведь если бы эти дети родились, далеко не все из них были бы счастливы, многих ждали бы страдания и болезни. На это можно возразить, что Бог не делит людей на счастливчиков и неудачников, на бедных и богатых, на здоровых и больных. Он в равной мере любит и тех, и других. И всем желает даровать Свою предвечную благодатную славу. И ради этого идет на Крест.

Мы знаем, например, что в сонме святых есть блаженная Матрона. Она родилась инвалидом. Ножки и ручки короткие, слепая была. Есть ли смысл в ее жизни с точки зрения гедониста? Конечно, нет! Но и она сама, и через нее тысячи людей обрели жизнь вечную.

Какими бы болезнями человек ни страдал, смысл в его жизни все равно есть. Пускай мы его не видим, не понимаем — но Бог видит. Поэтому аборт — убийство, ведь каждый эмбрион — это отдельная, Богом данная жизнь. Грех детоубийства выжигает душу и матери, и ее супругу или «партнеру», и родственникам, толкнувшим на это, и врачам. А что происходит после убийства, мы знаем хотя бы из романа Достоевского «Преступление и наказание», где до Раскольникова доходит: «Я не старушонку, я себя убил».

Всякое действие имеет и обратные последствия. Продление биологической жизни ценой уничтожения человеческих эмбрионов умерщвляет душу, и та начинает распадаться.

Именно в этом контексте мы воспринимаем аборты и клонирование человека.

— И все-таки позвольте вновь вернуться к нашему первому вопросу: быть может, основная проблема стремления к вечной молодости еще и в том, что каждому возрасту свойственно нечто свое, и от этого нельзя убежать, будет только хуже?

— В принципе, это так. Влияет и физиология, и накопленный к данному моменту жизненный опыт. Но бывают и исключения. Мне приходилось видеть восьми-десятилетних детей, приговоренных к смерти различными болезнями, и близость исхода давала им мудрость, которой не встретишь у взрослых. Но встречались мне и люди весьма зрелого возраста, которые в стремлении прихорашиваться, омолаживаться, говорить только про кофточки и модные машины закупоривали себя в отрочестве. И здесь важно понять одну вещь: время — благословение, а не прокрустово ложе нашей судьбы. В каждом возрасте человеку по-своему открывается жизнь. По-разному воспринимается не только мир, но и вера. К примеру, подросток готов идти во всем до конца — в том числе и в служении Богу. Не случайно многие из тех, кто стали монахами, приняли такое решение в раннем возрасте, в 12−14 лет. Конечно, с течением времени мы меняемся. Приходит опыт компромиссов, и уже нет той решимости и жертвенности. С каждым годом все сложнее менять свою душу, сложнее ее перевернуть. Человек ищет утешения, уверения… каких-то совсем не юношеских интонаций в нашей церковной традиции.

Но тут возникает вопрос о границах. Что считать молодостью, что зрелостью, что старостью? В реальной жизни все очень сложно, единых критериев нет. Возраст биологический и возраст духовный далеко не всегда совпадают. Поэтому не всегда нужно подгонять себя под свои года. Можно до старости играть в детство, а можно и будучи ребенком, прикоснуться к вечности.

Беседовал Алексей СОКОЛОВ

http://www.fomacenter.ru/index.php?issue=1§ion=3&article=1621