 |
| Правая.Ru | Михаил Ремизов | 14.03.2006 |
Пожалуй, из интеллектуальных консерваторов наиболее близко к партийно-политическому «запросу на консерватизм» стоят идеологи «Серафимовского клуба», образованного в конце 2003 года группой известных журналистов — Александр Привалов, Михаил Леонтьев, Максим Соколов — и патриотических кинематографистов — Сергей Сельянов, Алексей Балабанов. Оперативным центром этой группы является журнал «Эксперт», видящий свою миссию в разработке «национально-либеральной» идеологии, причем, как правило, в экономикоцентричном ключе.
Тогда же, в 2003—2004 гг., на основе семинара «РЖ-Сценарии», действовавшего при «Русском журнале», сложился формат идеологического клуба консервативных экспертов и журналистов, получившего название «Консервативный пресс-клуб». «Кадровый костяк» клуба составили публицисты и ученые: Вадим Цымбурский, Виктор Милитарев, Юрий Солозобов, Борис Межуев, Константин Крылов, Егор Холмогоров, Андрей Окара. Своим культуроцентризмом он оттенял экономический крен «Серафимовского клуба», а в качестве полюса антилиберального консерватизма оппонировал «национал-либеральному синтезу». В качестве изданий, представляющих это направление, фигурировали в разное время — газета «Консерватор» (в 2003 году); политотдел сетевого «Русского журнала «(в 2001—2003 гг.); аналитический сайт Агентство политических новостей (с июня 2004 по настоящий момент) и альманах «Стратегический журнал», выпускаемые Институтом национальной стратегии; журнал «Русский предприниматель» (главный редактор — Андрей Кобяков) и некоторые другие издания.
Отдельно можно упомянуть направление православного консерватизма, которое не имеет четкой институциональной привязки, если не считать собственно церковных структур — таких, как Отдел внешних церковных сношений Московского Патриархата (митрополит Кирилл), или Сретенский монастырь (архимандрит Тихон Шевкунов). Это направление за последние годы заметно интеллектуализировалось благодаря деятельности таких изданий, как «Православие.ру «или «Правая.ру «, лицом которых стали публицисты Виталий Аверьянов, Илья Бражников, Олег Беляков, Наталия Нарочницкая.
Среди сознательно «консервативных» общественных институций следует также назвать: литературно-философскую группу «Бастион», действующую на протяжении последних 6 лет, объединяющую писателей-фантастов и идеологов имперско-православно направления (Дмитрий Володихин, Эдуард Геворкян, Глеб Елисеев, Кирилл Бенедиктов и другие); фонд Культуры Никиты Михалкова, проводивший на протяжении нескольких лет философско-культурологический «Консервативный семинар». Существуют авторитетные центры, не декларирующие напрямую идеологический консерватизм, но имеющие к нему непосредственное отношение. Такие, как многолетний «Экспериментальный творческий центр «Сергея Кургиняна, издающий журнал «Россия XXI» и альманах «Школа целостного анализа», или Институт русской истории при РГГУ, возглавляемый Андреем Фурсовым, где выходит в свет «Русский исторический журнал».
Наконец, следует назвать несколько имен, которые сами по себе равнозначны «институтам» консервативного идейного поля. Это Александр Солженицын, покойный философ-политолог Александр Панарин, философ-геополитик Вадим Цымбурский, лево-консервативный мыслитель Сергей Кара-Мурза, консервативный «миссионер» и геополитик Александр Дугин, религиозный философ и историк Владимир Махнач, православный публицист Андрей Кураев…
Конечно, этот набор консервативных фигур и центров заведомо произволен и неполон. Систематизировать и расширять его — задача для историков и социологов. Наша задача в данном случае в другом: понять, что придает всему этому «социальному срезу» характер «интеллектуального поля»? И возможно, идеологического полюса.
Консерватизм в поисках «референта»
Едва только в консерватизме начали видеть некую идейно-политическую платформу, как консерваторы повели друг с другом борьбу за политическое определение консерватизма — за возможность дать полю свою разметку. Эта борьба не является признаком склочности. Она представляет собой естественную и вполне продуктивную реакцию на изначально проблематичный статус консерватизма как политической идеологии. Каждый назвавшийся «консерватором» слышал этот вопрос неоднократно: что вы собираетесь «консервировать» в России — стране с неоднократно прерванной традицией? Вопрос вполне уместный. Но именно как вопрос. А не как аргумент против российского консерватизма. Дело в том, что консерватизм как таковой выходит на сцену именно тогда, когда «консервировать» уже поздно. Когда символический порядок имперского и сословного общества, который, собственно, и мог служить предметом «консервации», — поскольку был равнозначен для религиозного сознания миропорядку — превратился в руины по мере продвижения «просвещения», «революции», «эмансипации». Консервативное сознание, пробужденное к жизни ощущением своей связи с уходящим миром, попадает в ситуацию конфликта, но конфликта продуктивного: вынуждающего консерватора «делать себя вместо того, чтобы просто быть». Обосновывать свое право на участие в политической современности консерватор может — лишь сознательно «моделируя» то, что подлежит «охранению».Таким образом, исходное ретроспективное и негативное переживание, из которого «рождается» консерватизм еще не представляет собой никакой политической позиции. Политический статус консерватизма заведомо проблематичен: ощущение наследственной связи с «уходящим миром» должно быть рефлексивно переработано в претензию на участие в политическом настоящем. Консерватор вынужден дополнительно обосновывать свою политическую уместность. Стиль и метафизика этих обоснований могут быть весьма различны. Отсюда, во многом, и коренное различие в определениях и самоопределениях консерваторов.
Аксиомы консервативной политики
Я бы выделил пять регулятивных принципов, определяющих позицию идеологического консерватизма на политическом поле современной России. Каждый из них позволяет делать выбор по тем вопросам, по которым у страны действительно существуют альтернативные возможности самоопределения.1. Цивилизационный антиглобализм. Консерваторы утверждают, что в мире конфликта цивилизаций Россия должна быть не частью какого-либо из «лагерей», но самостоятельной цивилизационной платформой, укрепленной по своему периметру. Что в ситуации глобального противостояния «системных» и «антисистемных» сил и тенденций Россия может и должна мыслить себя силой внесистемной. Фактически это означает запрет на интеграцию России в проекты, центром которых не является она сама, и категорическое табу на дискурс «интеграции в цивилизованный мир». Относительная слабость сегодняшней России видится консерваторам не как контраргумент к этой стратегии, а как один из аргументов в ее пользу. Ведь именно уязвимость, помноженная на своеобразное историко-географическое положение, означает, что победа любого из глобальных альянсов, к которому могла бы принадлежать Россия, будь то «глобальный Север», «глобальный Юг» или некие более дробные альянсы, будет достигнута за ее счет — фактически, ценой ее существования. Эта позиция не означает отказа от сотрудничества и тех или иных возможных союзов, напротив, именно в качестве внесистемной по отношению к «новому мировому порядку» силы Россия может быть наиболее интересна, прежде всего, государствам «второго мира «(Индия, Бразилия, Китай…). Обобщающей моделью для подобного кредо служит модель плюрализма «цивилизационных миров», или «больших пространств», т. е., фактически, плюрализма «человечеств» (как потенциально иная модель международных отношений).
2. Экономический солидаризм. Эта позиция тесно связана с предыдущей, поскольку безрассудная интеграция в «мировое общество» является путем к дезинтеграции собственного общества: происходит углубление сырьевой специализации, деиндустриализация, фрагментация региональных экономик, сегрегация страт, люмпенизация широких слоев «незанятого» в «экономике трубы» населения. Эта ситуация очевидна многим, но идеологические реакции на нее весьма различны. Либеральная реакция — обещать оптимизацию социальных процессов и восстановление органической солидарности уже в рамках новой, глобальной системы разделения труда (конечно, с неизбежными социальными потерями). Лево-интернациональная реакция — использовать энергию разрушения государства и общества, чтобы найти новые возможности сопротивления в глобальном масштабе. Консервативная реакция — ставить на воссоздание государства как метакорпоративной системы, в которой будут обеспечены: а) консолидация политэкономичесих элит под знаком общегосударственных интересов, б) исключительная солидарность бизнеса и власти с собственным населением. На том единственном основании, что это соотечественники. Фактически, консервативная позиция сводится к отстаиванию страны-системы (а не «миросистемы») как базовой единицы экономической эффективности. Конкретные следствия этой позиции выразимы в трех простых лозунгах, которые могут правильно действовать только вместе: протекционизм для бизнеса, занятость и социальные права для населения, национальное достояние (недра, инфраструктурные монополии) — в руках государства.
3. Демографический национализм. Консерваторами в России являются те, кто видят серьезную проблему а) в инородной иммиграции (инородной — по отношению к русским и другим коренным народам России), б) в разделенном положении русской нации на постсоветском пространстве. То есть, в наличии «чужих» внутри страны и «своих» за ее пределами. Консервативный подход к этой двуединой проблеме может быть выражен тремя словами: репатриация против иммиграции. Методологически эта позиция обусловлена тем, что предпосылки гражданственности для консерватора лежат в национально-культурной сфере. Разумеется, гражданскую идентичность можно выбрать и усвоить, независимо от происхождения. Но, социологически, для того, чтобы у отдельных индивидов была возможность примкнуть к «государствообразующей» идентичности, подавляющее большинство населения должно усваивать ее по факту рождения.
4. Государственный легитимизм. Консерваторы убеждены, что основанием целостности России является историческая преемственность, связывающая воедино все исторические формы российской государственности, независимо от государственного строя и формы правления. Эта позиция имеет несколько прямых следствий. Во-первых — отрицание либерально-демократической трактовки РФ как нового государства-нации. Во многом, именно эта трактовка является предпосылкой политики интеграции РФ в евроатлантические структуры. Во-вторых — недопущение сепаратизма и «договорного федерализма», т. е. модели, в которой федеративное государство рассматривается как «учрежденное» субъектами федерации. В нашей истории самоуправляющиеся территории суть производные от государственной целостности, а не наоборот. В России нет других государств, кроме России. (Это требование вполне совместимо и с федерализмом («конституционным»), и с разумной децентрализацией управления.) В-третьих — асимметрия в отношениях с постсоветскими государствами. Если Россия не осколок империи, а ее преемник — независимо от размеров, — то она не является образованием того же порядка, что сопредельные с ней государства, возникшие из останков СССР. Именно в качестве наследника империи Россия может быть центром постимперского «большого пространства».
5. Религиозный традиционализм. Консерваторы, независимо от степени и характера своей личной религиозности, отстаивают публичный статус традиционных религий, их приоритет в культурной и влияние в политической сферах. Если говорить о православии в России, то сегодня не столько государство нужно церкви, сколько церковь государству. Для чего? Во-первых — для оформления его идентичности в истории. В конечном счете, именно религиозная картина мира задает ту систему координат, в которой возможна цивилизационная самостоятельность России. Во-вторых — для легитимации власти. Суверенная власть — это власть над жизнью и смертью. Чтобы действовать, она должна считаться праведной с точки зрения вероисповедных традиций данного общества. В-третьих — для социализации граждан. Социальные институты традиционных религий восполняют вакуум доверия в обществе, дефицит первичных социальных связей и поведенческих эталонов. В принципе, это касается самых разных религиозных объединений, но только традиционные и исторические для России вероисповедные сообщества способны по-настоящему гармонизировать собственное «социальное строительство» с интересами и ценностями российского государства.
«Консерватизм» и «патриотизм»
Многообразие размежеваний внутри консервативно-идеологического поля — лишний повод согласиться с автором «Еженедельного журнала»: новые консерваторы способны произвести из своей среды весь политический спектр. Более того — претендуют именно на это, поскольку перечисленные постулаты являются, с точки зрения их носителей, не поводом для идейной полемики, а повесткой для патриотического консенсуса всего политического класса. Они выражают рамочные условия существования России как исторического субъекта. А иметь какую бы то ни было власть в России могут лишь те, кто согласен с ее существованием.Если это «обязательное к усвоению» кредо образует не только политическую платформу консерватизма, но платформу политического патриотизма в России, то правомерен вопрос: чем отличается «новый консерватизм» от «патриотизма 90-х»? Прежде всего — тем, что он включил данные политические принципы в контекст мировоззрения — целостного, разработанного, резистентного к критике, имеющего экзистенциальное и социологическое измерение. Более того, только в рамках этого мировоззрения стало возможно выработать не эмоциональное и риторическое, а политически содержательное понятие патриотизма. «Патриотизм 90-х» кончился в тот момент, когда все стали «патриотами», по пафосу и самоназванию. И именно в этот момент «новый консерватизм» не только выдвинул жесткие критерии «патриотичности» (призванные стать критериями лояльности политического класса — стране), но и эксплицировал внутреннее полемическое ядро понятия патриотизма, состоящее в противостоянии влиятельным идеологиям «постнационального мира». (См.: дискуссию Консервативного пресс-клуба о «левом консерватизме», опубликованную в «Русском журнале» осенью 2003 года).
Такого рода «монополизация» патриотизма консервативным лагерем может вызвать недоуменный вопрос: разве либерал, социалист или анархист не могут быть патриотами? Разумеется, могут. Но: свойственный им источник ценностного сознания — абсолютно в ином. По отношению к тому утопическому видению человека и общества, которое делает либерала — либералом, социалиста — социалистом, анархиста — анархистом, «патриотизм» — привходящая, внешняя характеристика. «Утопия» в данном случае — не нечто нереальное или уничижительное. Это просто — общественный идеал, безотносительный к конкретному «топосу» (1). Для консерватизма, напротив, связь человека с его «топосом», связь общественного порядка с местоположением, связь закона с отечеством, является системообразующим началом. В отличие от своих оппонентов из лагеря Просвещения, консерватор превращает патриотизм в динамический источник политических ценностей и «трансцендентальное» основание политических институтов.
Отсюда должна быть ясна оптимальная для консерватизма модель его соотношения с оппонентами. Их существование на политическом поле признается нормальным и необходимым, при условии того, что они принимают политический патриотизм как, пусть внешнюю по отношению к их собственному мировоззрению, но непререкаемую рамку. Патриотический консенсус должен быть вшит в систему институтов и механизмы внутриэлитной ротации. Таким образом, функционально, консерватизм отвечает не столько за «стабильность», сколько за «целостность» и идентичность государственно-политической системы.
Политическая ситуация консерватизма
Очевидная сложность и особенность современного российского консерватизма состоит в том, что в современном российском либерализме он вынужден видеть не оппонента внутри общей социально-культурной, социально-политической системы, а — «антисистему». Причем, с определенного момента, антисистему победившую. Понятие «антисистемы» весьма важно в современном интеллектуальном контексте. Оно было введено в него Львом Гумилевым, который, исследуя морфологию этнических систем, обнаруживает, что на каком-то этапе в их рамках складываются некие анклавы внутренней эмиграции, чрезвычайно активные. Эти анклавы существуют внутри «большого общества», но воспроизводят себя через осознанное противопоставление его идентичности и доминантному для него стереотипу поведения. В этом качестве антисистема — одновременно комплекс идей и сообщество людей. Идея «антисистемы» получает развитие у Игоря Шафаревича в концепции «малого народа», которая была прочитана как «абсолютно антисемитская» — не только оппонентами, но и многими сторонниками — и из-за этого не понята по существу. «Антисистема» не тождественна «диаспоре». Понадобилось немало лет, чтобы отделить в этом феномене социологическую проблему от этнической.Крайне важным в этом отношении оказался опыт государства Израиль, где консерваторы сталкиваются с противодействием среды, которую они сами оценивают и описывают именно как «антисистему»: это «левая интеллигенция». «Интеллигенция» в одном из специфических значений этого слова — общественный слой, претендующий на не-связанность (не-ангажированность) собственным обществом. На статус граждан — нет, не «мира», а экстерриториальной «республики Разума». В этом качестве «интеллигенция» — излюбленный объект критики интеллектуального консерватизма, в том числе, и русского (от Константина Леонтьева до Константина Крылова). Пожалуй, это близкий исторический синоним концепта «антисистема». Но далеко не исчерпывающий и не единственный. Так, весьма неожиданным и полезным оказалось прочтение, в качестве версии «антисистемы» — феномена российского «реформизма». Эта тема разработана в докладе «Контрреформация «(группа «Консервативного пресс-клуба» под научным руководством того же Константина Крылова). Многовековой «реформистский синдром» рассматривается здесь как стратегия самолегитимации российской власти через роль «медиума» между «цивилизованным миром» и «варварской Россией». В этой модели «европейски мыслящий» правящий слой вольно или невольно конструирует свою идентичность в противовес «недочеловеческой» массе автохтонов с ее дикими представлениями о жизни.
Есть и другие исторические воплощения «антисистемы», в том числе, не из российского исторического поля. Например, «контркультура» евроамериканских «шестидесятников», названная Дэниелом Беллом — «враждебной культурой» за ее всеразразъедающий анархо-гедонизм.
На этой теме можно было бы не останавливаться отдельно, если бы она не была так важна для политического прочтения консерватизма. По всей видимости, идеологический консерватизм везде и всегда противостоит именно «антисистеме», которая также в современных обществах есть везде и всегда (как своего рода функция самоотрицания — возможно, полезная для тренировки иммунитета). И очень многое в его характере зависит от того, видит ли консерватизм (в данный исторический момент) свою миссию а) в профилактике «антисистемы», б) в равном противоборстве с ней «стенка на стенку», в) в сопротивлении миру победившей «антистистемы».
В современном российском консерватизме, если присмотреться к различным его направлениям, можно обнаружить следы каждого из этих мироощущений. Отсюда относительное разнообразие моделей его политического поведения. Говоря коротко, чем в большей степени «антисистема» признается победившей, тем в меньшей степени консерватор может рассчитывать на институты действующей социально-политической «системы». В зависимости от способа самоопределения по отношению к ней (и прежде всего — по отношению к действующей государственной власти) можно выделить три политические стратегии консерватизма. Первую можно назвать «аппаратным консерватизмом». Она предполагает постепенное «оздоровление» системы власти посредством максимальной инфильтрации консерваторами и, на следующем этапе, — оздоровление общества посредством рычагов власти. (Отметим, что классическое партийное строительство в условиях современной России является частным случаем этой стратегии, поскольку в нашем случае партийная политика является отраслью политики аппаратной). Психологически она наиболее комфортна для консерватизма, однако имеет очевидный фактор уязвимости. Вполне возможно, что определяющая политический режим система отношений вообще не носит властно-политического характера, являясь в большей степени частно-корпоративной. В этом случае консервативное доверие к власти как таковой оказывается лишенным своего адресата.
Вторую можно назвать, без обиняков, «организационным фашизмом». Отбросив пропагандистский шлейф, мы легко увидим, что фашизм — это прежде всего технология. Это определенный тип политической структуры, предполагающий создание на базе этатистской идеологии параллельных контуров власти, ориентированных на прямое действие в критической ситуации. Фактором, снижающим значение этой стратегии, является ее очевидная дискомфортность для интеллектуалов-консерваторов, и дефицит массового участия в политике. Поэтому наиболее вероятным является применение этой технологии в смягченно-имитационном варианте. (В отличие от «фашизма» как пропагандистского клише, «фашизм» как технология по-своему притягателен для общества. Его принципом является — организованный этатизм «снизу», способствующий преодолению отчуждения и аномии. Поэтому, кстати, политтехнологам трудно удержаться от соблазна спародировать эту технологию. Не случайно проект «Наши» был задуман и реализуется властью именно в логике «имитационного фашизма».)
Третью стратегию можно назвать «неоконсерватизмом». Она ставит на передний план не пресловутое «взятие власти», а завоевание «культурной гегемонии» и создание идеологически заряженных структур гражданского общества. В европейской политической истории этот выбор был характерен сначала для «новых левых», затем — для «новых правых». Причем в обоих случаях он стал реакцией на осознанную невозможность прямой политической победы без предварительной кропотливой работы по изменению социально-культурного контекста. Следует признать, что в России 1980-х-90-х годов ставку на семантическое господство и «гражданскую активность» делали прежде всего «либеральные» идеологи. Однако в последние годы произошла показательная инверсия: умный, сознающий собственные предпосылки либерализм в современной России становится все более авторитарно настроенным; и одновременно, новый консерватизм все более активно берет на вооружение инструментарий гражданского общества. Это связано с тем, что «общество» (и в первую очередь, его образованные слои) сегодня значительно более консервативно, чем «власть» (2). Как следствие, именно создание активной консервативной общественной среды — в информационно-политической, культурной, правозащитной, экономической сферах — является наиболее естественной формой наращивания влияния. Очевидный и, пожалуй, единственный минус этой стратегии — она рассчитана на очень длительное время (а история всегда может «оказаться быстрее»).
Мы сказали о минусах каждого из перечисленных направлений развития. Осталось спросить: какое из них является «наиболее перспективным»? Скорее всего — и то, и другое, и третье. Кумулятивный эффект от одновременной реализации этих стратегий разными, подчас соперничающими группами консервативных политиков и идеологов может оказаться значительным и неожиданным. Разумеется, при условии, что разнообразие политических путей консерватизма не перечеркнет общности его политических целей.
Полная версия статьи будет опубликована в рамках проекта «Мыслящая Россия: Картография современных интеллектуальных направлений «.
2. «Консервативно» — и в смысле приверженности тому, что называют «традиционными ценностями», и в смысле приверженности перечисленным параметрам консервативного политического курса.
