Я не делю себя на артиста и человека

Интервью с певцом Олегом Погудиным

Олег Погудин

Олег Евгеньевич Погудин родился 22 декабря 1968 года в Ленинграде, учился в музыкальной школе на дирижерско-хоровом отделении. В 1979−82 годах — солист детского хора Ленинградского радио и телевидения. В 1985−90 годах — студент Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии имени Н. К. Черкасова. С 1993 года О. Е. Погудин посвящает себя исключительно концертной деятельности. В его репертуаре, насчитывающем свыше 500 вокальных произведений, — русский классический романс, городской романс, русские и украинские народные песни, а также концертные программы из песен А. Н. Вертинского, П. К. Лещенко, Б. Ш. Окуджавы, циклы западноевропейских песен на языках оригинала, цикл духовных песнопений иеромонаха Романа (Матюшина).

— Олег Евгеньевич, интересно было бы услышать о Вашем пути к Богу, к вере. Расскажите, пожалуйста, верующей ли была Ваша семья? Как Вы впервые задумались о Боге?

— Семья у меня была совершенно нецерковная, и, тем не менее, жажда Бога, жажда веры была у меня всегда, с самого младенчества, с того момента, как я себя помню. Была не просто детская вера в чудо, а вера в чудо доброе, справедливое, вера в счастье. И до момента появления того юношеского эгоизма, когда хочется все лучшее найти для себя, у меня было желание счастья для всех. Счастье же для меня соединено с любовью, причем «любовь» — это, наверное, то слово, которое охватывает все представления о человеческом счастье. Я уверен, что Господь призывает человека. Человек ищет Бога, жаждет Бога, скучает о Боге, тоскует о Нем. И призыв Божий существует для каждого.

— Как же этот призыв прозвучал для Вас?

В 1988 году мне исполнилось 20 лет. И в один прекрасный день я задумался о том, что мне уже 20 лет, а я до сих пор не крещен. Эта мысль была абсолютно иррациональна, извне. Это не то, что голос какой-то прозвучал, нет. Просто внезапно появилась оформленная мысль. И тогда мы еще с двумя друзьями, сокурсниками из театрального института, пошли в храм, чтобы креститься. Хотя я тогда еще даже не читал Евангелия и не имел о нем никакого понятия. Даже слово «Бог» я слышал только из антирелигиозной пропаганды. Но я всегда воспринимал разные антирелигиозные выпады как бы со стороны, я на них смотрел как на спектакль или кино: смотришь, но не обязан считать, что это истина.

— А Вы спрашивали своих родителей о Боге? Я помню, что задавала после школы маме вопрос: а правда, что Бога нет?

— Родителей я не спрашивал, но помню, как где-то в лет 10−12 я представил себе, что жизнь конечна. То, что нет бессмертия, для меня было страшной трагедией. Я об этом стал спрашивать взрослых, и мне определенно ответили, что да, все кончается смертью. Я захотел узнать — а что же дальше? А дальше, говорили, ты должен оставить людям о себе добрую память, что-то сделать, чтобы люди тебя вспомнили добрым словом. И все? Да, и все. И когда я себе это представил всерьез и попытался это осознать, я прорыдал всю ночь. Но детство — счастливое время. На следующее утро я встал с мыслью о том, что в этом утверждении что-то неверно. И, когда потом в школе преподаватели истории или обществоведения говорили, что Бога нет, я принимал это как какую-то условность, как установленные взрослыми правила игры.

— Но когда Вы повзрослели, эти вопросы должны были снова встать перед Вами?

— Да. В этом сыграла свою роль и художественная литература. Уже в вузе — а я учился в театральном институте — обучение велось в основном в работе с русским словом XIX столетия. Мы занимались русской литературой не только на истории литературы или истории театра, но и на практических занятиях по актерскому мастерству. Художественное слово — потрясающая вещь. Сколько ни говори, что Бога нет, а разум через слово проявляется, разум через слово дышит, Дух дышит, в конце концов. Решив в детстве вопрос о бесконечности человеческого существования, я должен был решить теперь другой, не менее сложный, вопрос: «како веруеши?». Этот вопрос для многих критический.

— Да, тем более, начало 90-ых — время расцвета самых разных сект в нашей стране. Как же Вы «выбирали»?

— Я не выбирал. Милостью Божией, меня не угораздило попасть ни в какие секты, ни в какие философские или религиозные течения, которые тогда расцвели пышным цветом. Я сразу знал, что буду креститься в Православной Церкви. И очень благодарен тому священнику, который тогда совершил Таинство Крещения, хотя, к сожалению, не помню его имени. Я благодарен ему за те слова, которые он сказал. Он говорил очень мало, очень коротко. По всей видимости, проповеди очень строго регламентировались и, скорее всего, от себя говорить не разрешалось. Крестивший нас священник не рассказывал ничего ни о личности Спасителя, ни о сути веры, он не проводил никакой катехизации. Он обратил внимание только на одно — несколько раз повторил нам, что мы делаем очень серьезный шаг.

— Что-то запало в душу, что-то потрясло?

— Ничего не запало, ничего не потрясло. Я, человек очень молодой, человек театральный — когда совершилось Таинство, — фактически об этом забыл. Не просто запомнилась, а потрясла первая исповедь. Хотя промежуток между этими событиями составил шесть лет.

— Как Вы пришли к первой исповеди?

— По-настоящему я пришел в храм через книги. Первой книгой, которая серьезно повлияла на меня, стала книга Толкиена «Властелин колец». Я читал ее с удивительным упоением. Позже, в одной из книг диакона Андрея Кураева я прочел мысль, очень созвучную моим ощущениям: вся хорошая английская литература начала XX века — это почти трагическая попытка сохранить христианское самосознание в любом виде, хотя бы в виде сказки.

— Какая книга была следующей?

— Как ни странно, «Роза мира» Даниила Андреева. Но она оказалась очень сумбурная, и я сумел запутаться в ней настолько, что, слава Богу, не предпринял попытки применить написанное на практике. А сразу же после этого мне попалась в руки книга Владимира Соловьева. Труды Соловьева подтолкнули меня к самой главной Книге — я взял, наконец, в руки Евангелие. Это был счастливый период моей жизни. Мы с моим сокурсником, актером, каждый вечер вместе читали несколько стихов из Евангелия и говорили о прочитанном. Господь хранил нас от всяких глупостей, от создания собственных измышлений. Другой мой знакомый по театральному институту после сложных событий в жизни — не трагичных, подчеркиваю, а именно сложных, — в ясном осознании своего выбора принял монашеский постриг в Псково-Печерском монастыре. И потихонечку стал нас, одного за другим, приближать к Церкви. Милостью Божией и благодаря ему, я попал к тому священнику, иеромонаху, который и стал моим духовным отцом. Но первый шаг был для меня очень трудным. Трудной была и первая исповедь.

— Боялись?

— Очень. Теперь я понимаю, какое имеет значение первая исповедь: человек потом может уже никогда не прийти в храм — или же может остаться там сразу всем сердцем. Так было у меня. Первая исповедь и первое причастие для меня — какой-то поток счастья.

— Как родные отнеслись к Вашему воцерковлению?

Сначала мои родители отнеслись к моему приходу в храм конфликтно, даже очень конфликтно. Даже не к самому моему выбору, а к тому, что я его не обсуждал с ними. Когда у меня началась полноценная церковная жизнь — с причащением, с постоянным чтением утреннего и вечернего правила, постами, — они испугались за мое здоровье. Но все родительские подтрунивания, подшучивания были отголосками из их детства, когда было яростное гонение на Православие, причем как раз через издевки, насмешки и шельмование. Но надо отдать должное моим родителям: у меня никогда не было трагического выбора — или семья, или вера. А позже мой отец — тоже не обсуждая свой шаг ни со мной, ни с кем-то другим — пошел и крестился. Сам.

— Как началась Ваша церковная жизнь?

У меня было три счастливых года церковной жизни, по-настоящему церковной. Очень помог мне в тот период Святогорский монастырь в Пушкинских горах. Я нередко приезжал туда и пел на клиросе. Это было время церковного детства, которое бывает у всех. Воспоминания о том времени мне до сих пор дают надежду, что, несмотря на все грехи вольные и невольные, на все ошибки, на все мое разгильдяйство, Бог все-таки будет милостив…

— Как Ваша вера отразилась на Вашей концертной деятельности, на Вашем репертуаре?

— Я очень внимательно отбираю тексты, так как некоторые вещи не могу произнести, потому что это противно моей вере. Но это случается крайне редко. Вся европейская, вся русская культура XIX века, вплоть до середины XX века — христоцентрична. Даже когда человек бунтует, спорит с Богом, он все равно делает это в рамках христианской эстетики. Лермонтов — яркий тому пример. В его поэзии при всем мраке и печали — потрясающая и единственная в русской литературе чистота библейской символики. Вы не найдете там ни одного купидона, ни одной нимфы. Ангелы, демоны, Бог. Все чисто, как прозрачный воздух. Да и написать: «воздух был чист, как молитва ребенка», — может лишь тот, кто хотя бы раз помолился. Но какие-то вещи я не могу позволить себе исполнить.

— Например?

— Я очень люблю и исполняю песни Булата Окуджавы, но в одной из песен есть фраза, которую я никогда не спою, хотя песня сама по себе поэтичная и очень красивая. Я думаю, Булат Шалвович сейчас бы сам скорбел о том, что написал. Что касается текстов «пограничных», то их можно оправдать отношением, интонацией. Можно одну и ту же фразу сказать по-разному. Это уже секрет мастерства, специфика профессии. Здесь нужно работать.

— Я знаю, Вы исполняете песнопения иеромонаха Романа (Матюшина)? Как появилась эта программа в Вашем репертуаре?

— Что касается песнопений отца Романа, то исполнять их — его благословение, причем благословение нарочитое. Я впервые услышал его песни более десяти лет назад в исполнении Жанны Бичевской. В ее исполнении они меня пленили слово-музыкальным сочетанием. Когда я услышал эти песни в его исполнении, я быстро уловил разницу. Все-таки она — человек светский и в чем-то страстный, он — монах и священник. Я полюбил его песни. Я пел их среди знакомых. Меня стали упрашивать их записать, но я категорически отказался. Сказал, что если отец Роман меня благословит, то я запишу. Меня уговорили с ним встретиться. Я смущался и избегал этой встречи, может быть, по гордости. Но, наконец, мы встретились. Я спел ему несколько песен, но не его, а народных. Он попросил спеть какую-то из его песен. Я спел. И он сказал: «Ну что же, записывайте. И на сцене пойте». Я стал перечить, мол, на сцене петь не буду. Он резко прервал меня, осенил большим крестом и сказал: «Я благословляю Вас петь на сцене». Это было в 1996 году. И я рискнул. Кассета вышла удачной. Причем, я записывал эту кассету измученный, не очень здоровый, после Великого поста, после двухнедельного пения на Страстной и на Светлой седмице в монастыре. Буквально шепотом каким-то, каким-то воздухом… Но это спето так, что даже сейчас, когда я слушаю, я думаю: «Надо же, был такой момент, когда я именно так произнес эти слова». После записи я дал концерт. И каждым Великим постом стараюсь эту программу повторять. Но никогда мне больше не удавалось исполнить эти песни так чисто. Хотя меня много раз просили перезаписать их, но… На той кассете всего девять песен, сейчас в моем репертуаре их больше. Но, кстати, и песни отца Романа поменялись, стали другими.

— Какими?

— В тех песнях, что появились потом, началась скорбь о судьбах Отечества, размышления о политических событиях и прочее… На это имеет право всякий человек, но это уже не та песня, которую я бы хотел исполнять. А вот та настоящая жажда Бога — иногда через бунт, иногда через счастье, иногда через нежность, есть только в песнях отца Романа конца 80-х — начала 90-х годов. Это там настолько пронзительно, настолько чудесно, что я влюблен в них до сих пор. Что для Вас самое главное на сцене? Главное — я не делю себя на артиста и обычного человека. И там, и там я один и тот же. Я на сцене говорю о том же, о чем думаю в жизни, о том, что мне дорого, что мне близко. Вовсе не обязательно говорить о Боге лишь только в молитве, на сцене она будет звучать неуместно. О Боге можно и должно говорить языком светским… Когда начинаются всякие споры о верах, о мировоззрениях, я говорю: назовите еще одну религию, которая бы утверждала, что Бог есть любовь. Только христианство. Для меня суть жизни в том, что Бог есть любовь. И хотя любить так, как Господь сказал: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15:13) — тяжело, почти невозможно, но христианин призван любить именно так! Впрочем, невозможное человекам возможно Богу (Лк. 18:27), и утешает то, что в конечном итоге Божия любовь покрывает все. Очень хочется, чтобы Господь помог всем нам эту любовь услышать, узнать и уберечь.

Беседовала Анна Гальперина

Опубликовано на сайте Православие.Ru

http://www.pravoslavie.ru/guest/60 301 162 659