 |
| Нескучный сад | Александр Кравченко | 28.02.2006 |
— Как вы оказались в сербских войсках?
— Мне всегда были близки идеи общеславянского единства. И всё, что происходило в Сербии в начале 90-х, меня очень глубоко волновало. А как раз накануне начала боснийских событий я отслужил срочную службу в армии — 1990−1992 годы. Сам я уроженец Казахстана, из Караганды, и после армии активно принимал участие в организации там казаческого движения. По казачьим каналам я и узнал о том, что есть такая возможность — поехать добровольцем в Боснию, и почти сразу, особо не раздумывая, принял решение ехать.
— А как была организована отправка в Сербию?
— Поначалу сербы не хотели брать добровольцев, но в какой-то момент, когда кольцо блокады вокруг Боснии стало усиливаться, им потребовалась не только военная, но и моральная поддержка. А русские им изначально предлагали добровольцев, было много желающих: тогда как раз война в Приднестровье закончилась. И они приняли решение пригласить русских добровольцев. Выделили средства для того, чтобы организовать приезд добровольцев и их размещение. Средства эти были сугубо частные, не государственные. Сначала было решено создать небольшие отряды в разных городах на востоке Боснии, которые бы подняли дух сербов, показывая им, что они не одни. Потом, когда эти первые группы себя очень хорошо зарекомендовали в боевых действиях, сербы приняли решение создать более крупные отряды.
— Вам платили жалование?
— Платить платили, но это очень маленькие деньги — в разное время по-разному, но где-то около 50 немецких марок в месяц. Тогда это была обычная зарплата сербского солдата. Но в отличие от сербских солдат мы имели возможность в любой момент уехать домой. По первой же просьбе без вопросов покупался билет. Если ты говорил: «я вернусь» — тебе давали деньги ещё и на обратный путь. Еще давали деньги за ранения, а также за подбитых противников — за них платили по тысяче марок. Конечно, среди нас были люди, приезжавшие заработать, но их были единицы, а для остальных вопрос о зарабатывании денег не стоял.
— В таком случае, какая у вас была мотивация?
— Мотивация была чисто идейная.
— Когда вы приехали в Боснию, там уже были русские?
— Да, русские добровольцы появились там ещё в 1991 году — это были те люди, которых война застала там. Кто-то торговал там, кто-то работал, а потом некоторые из них вступили в армию. Были и какие-то спонтанные добровольцы, но где-то начиная с конца лета 1992 года уже пошло более организованно. Первый отряд появился в Требине, в Герцеговине, а наш был второй — в Вышеграде, уже осенью 1992-го. Отряд был сформирован 30 ноября 1992 года, а когда я приехал — это было 17−19 ноября — там уже было человек десять. Мы действовали в составе Вышеградской бригады войска Сербского
— Как вы добирались до места?
— Система, по которой мы ехали, была такая: нам давали загранпаспорта, тогда это было просто, через турфирмы, покупался билет до Белграда, а в Белграде нас уже встречали. Там нас помещали в гостиницы, а уж потом везли в Боснию. Лично я ехал на «Фольксвагене-Гольф». Потом, когда были более крупные отряды добровольцев, за ними приезжали автобусы. Помню, был большой отряд — пятьдесят человек казаков. Они прибыли на поезде, а потом на туристическом автобусе. Причем они ехали под видом ансамбля песни и пляски.
— Как вас готовили к военным действиям?
— Большинство из нас прошли советскую армию и могли выполнять обязанности стрелка мотострелковых и стрелковых подразделений. Так что подготовка была небольшая — буквально один день — просто что-то освежить в памяти, а так, никакой особой подготовки не было. Были правда у нас люди, которые вообще не служили в армии, но ничего, как-то привыкли.
— Ваш отряд стоял в Вышеграде, а где это по отношению к Сараево?
— На восток. Это практически граница Боснии с Сербией. Часа два езды на автобусе, по российским меркам — вообще рукой подать.
— Когда для вас началась война?
— Ну, реальная война — это был первый выход, первое патрулирование на нейтральной полосе, и было уже, по-моему, на второй день после прибытия. Линия фронта была очень близка к городу. Линия — это сильно сказано, там ведь горы, леса — сплошной линии фронта не было. Были какие-то опорные точки, а между ними — большое пространство практически ничьей территории. И вот по этой ничьей территории нужно было регулярно делать обходы. Противник тоже это делал, и порой были столкновения. Первый настоящий бой — с погибшими и ранеными — у нас был уже 3-го декабря.
— Как это было? Расскажите, пожалуйста…
— Планировалось крупное наступление сербской армии на нашем участке фронта. А за минувшее лето мусульмане одержали несколько побед и вплотную приблизились к Вышеграду. В общем, нужно было выбить их из нескольких таких ключевых точек, с которых они обстреливали город, и с которых создавали большую опасность для сербской армии. Наша задача была выйти рано утром, по горам, по нейтральной территории войти непосредственно почти в тыл противнику и завязать с ним бой. В результате этого боя противник должен был отвлечься на нас, а в это время с другой стороны сербы должны были нанести основной удар, который уж должен был решить исход и всей этой операции. В общем, мы рано утром, ночью выехали, перешли у электростанции реку Дрина и вышли в горы. Но у нас сразу пошли неудачи — было очень темно. По горам невозможно было двигаться из-за очень густой растительности. Местность мы знали плохо, и очень сложно было продвигаться. Пришлось возвращаться в электростанцию, дожидаться рассвета. С рассветом — где-то, наверное, в полседьмого, — мы снова вышли, поднялись на гребень и вышли непосредственно в расположение противника. Противник, скорее всего, знал о нашем продвижении, и поэтому они первые позиции оставили — ушли все. Они нас подпустили, а потом, когда мы подошли, напали на нас. Но у нас была хорошая позиция, и в течение двух часов мы вели с ними бой в результате которого особых никаких у нас не было потерь. За нами была главенствующая высота, и мы могли свободно уйти. Но опять же из-за того, что плохо знали обстановку, местность, мешал языковой барьер, была и неопытность командиров — в общем, мы не учли ряд обстоятельств. И оказались мы в полуокружении. Противник постепенно нас вычислял, и по нам с тыла начал работать снайпер. И в результате, когда уже бой был принят и мы уже выполнили задачу свою боевую на 80% и начали отходить — в этот момент по нам начали прицельно стрелять. Сразу же был смертельно ранен один наш товарищ — Андрей, молодой очень хороший парень — умер буквально в течение 15−20 минут, ему в спину попала пуля. И второму человеку разрывная пуля вынесла двенадцать сантиметров бедренных костей. Эти потери сразу очень сильно дезорганизовали отряд. Многие из нас в такой ситуации оказались впервые, и командир потерял управление. В общем, часть отряда ушла несанкционированно. Психологически было очень сложно. Остальная часть отряда — точнее, командир, ещё один человек и я — мы остались, потому что надо было выносить раненого. Погибшего пришлось оставить там же, на месте… Ну вот, пока мы оказывали помощь раненому, мы услышали за своей спиной, что к нам кто-то приближается. Было сразу ясно, что это — неприятель, мусульмане. Идти мы не могли, потому что раненому было очень плохо и он всё время говорил «подождите, подождите». Спуск для него был тяжёлой мукой. И все же мы с высоты тридцати метров покатились кубарем вниз. Покатились — и на какой-то момент просто замерли все. Мы услышали речь — один из них поднялся и начал расстреливать место, где мы спрятались, но не видел нас. Мы слышали их разговоры, их ругань на нас. Было очень тяжело. Естественно, противодействия никакого мы даже не думали оказывать, потому что это было смертельно опасно. Потом мы услышали ещё лай собак. Если бы собаки нас вычислили, нас просто закидали бы гранатами. Но на наше счастье в этот момент началось сербское наступление. И еще: в этот момент внизу, в городе зазвонили в церкви. Для нас это, конечно, был знак спасения. После этого мы очень долго выходили, то есть бой шёл, неизвестно какая ситуация была — где наши, где не наши. Раненого было очень тяжело выносить, да еще мы несли много оружия. В общем, это было такое серьёзное испытание. Но потом один из тех, кто ушел от нас, придя к сербам, сказал, что там русские, и нужно идти на помощь. Они начали нас искать, пошли нам навстречу, хотя это было очень опасно, потому что обстановка была сложная. И вот на наше счастье такой крупный отряд человек из десяти сербов вышел на нас. Таким был мой первый бой, который очень сильно потряс меня. Самое страшное — видеть гибель своих товарищей с которыми вот ещё буквально несколько минут назад болтал. Этому не научат никакие психологические тренинги, к этому невозможно себя подготовить.
— Как складывалась ваша дальнейшая военная биография?
— Потекла будничная военная жизнь в Вышеграде: выходы, патрулирования, столкновения, бои, наступления. Всё это продолжалось примерно до конца января 1993 года, когда я уехал дней на десять в Россию. Потом вернулся и оставался в Вышеграде до конца мая. 12 апреля 1993 года я получил тяжёлое ранение в голову, в результате которого потерял зрение, три дня ничего не видел, а потом три года не мог читать.
— Как же это произошло?
— Это произошло на том же Вышеградском фронте, на линии фронта, на так называемой высоте Загловак. Там опять готовилось крупное наступление сербов, была создана более-менее сплошная линия фронта, удалённая от населённых пунктов. Жили уже в чисто полевых условиях: в палатках, на снегу. На этой горе мы просидели месяц. Мусульмане нас очень хотели сбить оттуда, было предпринято первое наступление, очень сильное. Часто говорят, что сербы были вооружены лучше мусульман. На самом деле это не совсем так. Например, в том нападении был просто огненный шквал артиллерийского обстрела — они не только подавили нашу артиллерию, но и вообще все разнесли. Но в том нападении потери у нас были невелики: один раненый. Вторая атака была хуже: у сербов были потери: четверо погибших, много раненых. Мы свою позицию отстояли, хотя у нас тоже было много погибших и раненых. Тогда-то я и был ранен в голову. Как это произошло? Наступление началось где-то в семь утра. Я только что сменился после караула, а через полчаса они начали наступление. Артиллерии у них было меньше, но она была более точной. И поэтому где-то уже через час первые их мины уже начали прямо между нами падать. Одной из таких мин был убит Костя Богословский, молодой парень: ему попал крупный осколок в голову, он сразу же погиб. После этого отряд как-то приуныл. Мы занимали одну треть позиций, а две трети — сербы. И я пошёл к сербскому командиру, говорю: так и так, без поддержки, без помощи мы не выстоим. Говорю: у нас тут раненые, погибшие, что насчёт помощи? Он говорит: по рации сообщили — помощь будет через два часа. Возвращаюсь на свою позицию, и рядом разрывается мина. И все: попадание в голову, я сразу упал. Один из наших закричал: «Сашу убило!». А в ответ ему кто-то крикнул: «Не ори, он ещё дышит!» У меня была повреждена затылочная часть, осколочное ранение. Как-то перевязали — и до конца боя я находился в полусознательном состоянии, сознание то приходило, то пропадало. Мусульмане так и не смогли нас сбить с высоты. Но, поскольку много потерь было, а соседнюю высоту, Столос, сербы оставили было принято решение уходить. Раненых на первой же машине отправили в город, оттуда — в Сербию, в больницу. Дальше я уже полгода находился на излечении, потом опять вернулся в русский добровольческий отряд, уже в Сараево. Правда, активного участия в боях я уже не принимал: меня поставили каптёрщиком, то есть завскладом. Но несмотря на это в начале февраля 1994 года я получил ещё одно ранение в ногу — тоже тяжёлое — от снайперского огня в Сараеве. И опять полгода был на излечении, а потом вернувшись, ещё какое-то время находился в составе этого отряда.
— Когда вы покинули Боснию?
— Я находился до конца войны там. После войны нам дали награды, и я вернулся на время в Россию. Но так как здесь было сложно устроиться, я решил опять вернуться в Сербию и поступил в Сараевский университет на юридический факультет. Там три года отучился, но не закончил, потому что с моим зрением было тяжело.
— Война в Боснии закончилась для сербов поражением? Как они сами на это смотрят?
— Да, это было поражение. Но тут есть две точки зрения. С одной стороны, когда приходилось в результате Дейтонского договора отдавать значительные территории, за которые много крови было пролито — конечно, это воспринималось как поражение. Но всё же, главная победа сербов была в том, что Республика Сербская была признана. Пускай как часть государства Босния и Герцеговина, но признана! Такого успеха никто не добивался — ни Приднестровье, ни Абхазия. Из таких вот непризнанных государств сейчас только косовские албанцы может быть получат какой-то статус. А из православных — только Республика Сербская! А ведь Республика Сербская задумывалась именно как православное государство — и юридически, и фактически. Там сразу же в Конституции был определён статус Сербской Православной Церкви как государственной религии. Сразу же был Закон Божий введён в школах. Конечно, там сейчас тяжёлая обстановка, коммунистическое наследие, национальные трудности — но всё равно тогда был задан некий вектор национального православного государства.
— Сербы хорошо воюют? Умеют?
— Как определить — «умеют-не умеют»? Если по критериям русского спецназа оценивать — может быть, они не умеют воевать. Но если сравнивать с тем, как наши войска брали Грозный в 1994 году (кто брал — совершенно неподготовленные к войне солдаты) — то умеют, и очень хорошо. Показатель способности к войне — это то, что люди, которые вкусили европейские стандарты жизни, комфорта, — они три с половиной года безропотно терпели все эти лишения. Качество армии — не только в том, какой спецназ, а и в том, на что она вообще способна. А основная задача — держать огромную линию фронта, а это — месяцы и месяцы, проведённые в очень тяжёлых условиях, что для современного человека, тем более вкусившего европейские блага, очень тяжело. Я и сейчас удивляюсь, вспоминая этих людей: совершенно земляной цвет лица, пропитанный дымом, в сырых окопах. Я до сих пор поражаюсь этим людям! Это — действительно показатель того, что действительно люди отдавали себе отчёт, за что они воюют!
— Сербы вам показались более религиозными, чем русские?
— Ну, на тот момент — да, конечно. Потому что у них вся жизнь — пускай это на обрядовом уровне — но она вся с Церковью. Другое дело — воцерковлённость или глубина веры. А мы — что? Советские люди: приехали и в первый раз мы столкнулись с такой религиозностью, у нас ведь этого не было. И еще: у сербов сохранилась традиционная культура, чего в России тоже уже давным-давно нет. Для нас это было откровение, которое произвело во многих какие-то положительные изменения. А что касается нас, то у нас тоже в какой-то момент стали появляться люди действительно верующие. Их было немного, но они такие были — в общем-то, довольно яркие. Самым ярким лучом света для всего добровольческого движения, как я считаю, был Роман Малышев. До Сербии он три года был послушником в Валаамском монастыре. Это был человек не просто глубоко воцерковлённый, он был, я бы сказал, воин духа. Он погиб. Он был отличным товарищем и просто прекрасным бойцом. Помню, я в какое-то время жил в Сараево, у меня там была трёхкомнатная квартира, хорошая. Я там жил ещё с парой добровольцев, и к нам все ребята ходили мыться. Ну, и как обычно: помоются, за собой не уберут. В общем, конфликт. «Кто последний мылся? Ты, Малышев. Ну-ка, давай-ка иди, мой за собой». А мылся последний не он. Другой бы просто откровенно послал его — и всё бы на этом закончилось. Но он вдруг совершенно безропотно встаёт — притом, что он был такой крепкий, здоровый — безропотно встаёт и идёт мыть. На меня это произвело большое впечатление. Это не было проявление слабости — это было проявление силы. После его гибели я начал серьезно задумываться о вере. Потом, уже после войны я начал стараться регулярно посещать церковь, а в какой-то момент для меня рамки Сербской Церкви как для русского человека оказались тесноваты, и я начал искать контакта с русскими. В конце концов это привело к тому, что я вернулся в Россию.
— Считают ли сербы, что русские их предали, когда позволили НАТО бомбить Сербию?
— И да, и нет. Почему да? Посмотрите, что происходит в Косово рушат монастыри и храмы — Россия молчит. Сразу же возникает как бы ответ: предательство! Чистой воды! То же и с бомбардировками. Американцы просто используют русских политиков в своих целях, так как те имеют влияние на сербов. Но все же политика — одно, а отношения двух народов — совсем другое. Я расскажу один эпизод. Когда сдавали Косово, я снимал квартиру у одного дядечки в Сараево. Как-то раз он в сердцах говорит:
— Всё, ваш Черномырдин и все вы русские продали нас! И отвернулся обиженный.
Я к нему подхожу и говорю:
— Знаешь, что: я — русский. Давай, расстреляй сейчас меня здесь.
— Ну как же — ты доброволец.
— Нет, я, как часть своего народа, ношу полную ответственность за всё, что происходит. Пожалуйста — я готов держать перед тобой ответ.
Он что-то ходил, думал, на следующий день говорит:
— Нет, не было никакого предательства!
Он, бедный, всю ночь думал, пытался найти оправдание для русских — почему они так поступили? Любовь к русским настолько глубоко сидит в сербской душе, что они даже, когда идёт уже очевидное предательство, всё равно пытаются найти оправдание для этого. Любовь сербов к русским не имеет никакой материальной основы. Наша страна воспринимается ими не как чужая, а как своя. И самое главное: они верят, что именно Россия наделёна от Бога особенными качествами, особой миссией. И эта миссия — в том, чтобы поддерживать православных, помогать им и расширять Православие. Вот, что значит Россия для сербов.
http://www.nsad.ru/index.php?issue=13§ion=10 007&article=387
