 |
| Правая.Ru | Александр Дугин | 23.02.2006 |
Мое идейное становление происходило в 79−80-х годах при знакомстве с традиционалистами «третьего пути», такими, как Джемаль и Головин. Поэтому мое становление как личности, как интеллектуала, как мыслителя, как метафизика, как политика, как идеолога было именно традиционалистским.
Отрицание парадигмы современности и поиск альтернатив в отношении этой парадигмы современности, основанный на личном экзистенциальном драматическом отторжении того мира, в котором я проснулся в конце 70-х, было смыслом моего пути. Мне было 17−18 лет, и я увидел мир абсолютно пустой и отвратительный. Эта пустота должна была быть чем-то заполнена. Альтернативы, которые мне предлагались — интеллигенция с Окуджавой, полудиссиденты, читающие Солженицына, вялые конформистские православные — эту пустоту никак не заполняли, казались мне бесплотными немощными тенями на фоне гигантского разлагающегося советского свиного трупа. Единственное, что эту гигантскую внутреннюю пустоту, которая у меня была, смогло заполнить, — это полное отторжение всего современного в рамках ультрареволюционного традиционалистского нонконформного интеллектуализма Генона и Эволы. Это была идеология, которая отрицала современный мир, Новое время, эпоху Просвещения и её последствия в целом. И, в частности, как одно из проявлений, коммунизм, советизм. Вместо этого предлагался радикальный возврат к Традиции, к безоговорочному признанию несравнимого превосходства традиционного общества — с его культами, с его пропорциями, с его кастами и обрядами, с его метафизикой и с его инициацией.
Объектом отторжения был именно весь современный мир, как парадигма. Коммунизм, марксизм и советизм мы, вслед за Геноном и Эволой, рассматривали как одно из проявлений этой парадигмы современности, и отбрасывали собственно по этой причине — как противоположность Традиции и ее законам. Антисоветизм логически вытекал из антисовременной установки последовательного традиционализма.
Вот как я сформировался. В 1981−82 году я уже был законченным философом со своей собственной интеллектуальной повесткой дня, со своей метафизикой и идеологией. Я быстро и легко вытравил из себя школу, родителей, друзей, окружающий мир. И заполнил бытие традиционализмом и стилем «третьего пути». Я осознал себя повстанцем Традиции в пустыни современности, человеком метафизического подполья, готовящим апокалиптический реванш — безнадежный и, одновременно, неизбежный.
Больше я не взрослел. Я поставил абсолютно неудовлетворительную оценку окружающему меня современному миру, и поставил высший балл Традиции, как полной антитезе этому миру.
Что касается «новых правых», то я был знаком с ними как с современным воплощением определенной версии традиционализма с начала 80-х. Ален де Бенуа, когда я с ним познакомился, откровенно сказал, что он шел по тому же самому пути, что и я, прилагая эволаистские принципы к политике и метаполитике. В конце 80-х годов, когда я первый раз выехал заграницу, приехал в Париж, я лично познакомился с де Бенуа, другими «новыми правыми, с традиционалистами, и все стало на свои места. Вернувшись в Россию — это был конец перестройки, — я стал своими идеями делиться с публикой, выступать на конференциях и семинарах, публиковаться в прессе. Более всего, что мне соответствовало на этом этапе, это были «новые правые». Я не отказываюсь от этого термина, и более того, де Бенуа на меня реально повлиял. Традиционализм я и так знал, но меня очень заинтересовала русофильская и левая линия самого де Бенуа, поскольку европейские «новые правые», которые следовали за Бенуа, к этому времени пересмотрели свой антикоммунизм и антисоветизм. И удивительная фраза де Бенуа о том, что «лучше носить кокарду с красной звездой, чем американское кепи», поставила чёткий водораздел между старыми правыми и новыми в Европе. До сих пор этой фразы не могут простить де Бенуа старые правые. А с другой стороны это очень сблизило меня с ним. Кроме русофильской интенции был важен антиамериканизм, который был для меня отчасти новым.
До этого я был, на самом деле, антикоммунистом. В Европе, которая на меня произвела чудовищное впечатление, я увидел источник американской заразы и несколько изменил своё отношение к акцентам современного мира. Стало понятно, что социализм — это далеко не самое худшее проявление современного мира. А когда произошло фундаментальное событие мировой истории, 1991 год, тогда вообще всё изменилось. Тогда в ещё большей степени произошёл пересмотр того, что является сущностью современного коммунизма и либерализма. У меня произошёл переворот, я увидел, что сутью ненавистной современности является именно либерализм, Запад, США, либеральная демократия, а отнюдь не коммунизм. Коммунизм открыл своё значение как девиация от магистрального пути развития линии Просвещения, как скрытый, еретический и половинчатый, но всё же консерватизм.
После путча 1991 года я могу полностью причислить себя и к «новым правым» в классическом восприятии, и даже пошёл левее их — в национал-большевизм.
Впервые национал-большевизм мы обсуждали с Робертом Стойкерсом в 1988 году в одном парижском кафе, где он сказал: «О, национал-большевизм, это великолепно!» А для меня тогда это было ругательством. Для меня это были совдеповские сотрудники «Нашего современника», тупые конформистские комсомольцы, которые — как я думал — настолько глупы, что не способны осознать несопоставимость русской консервативной православной традиционной мысли с марксистским коммунизмом. И лишь постфактум я понял, что национал-большевизм может быть позитивным, авангардным, а не арьергардной позицией наших дурачков, боящихся назвать всё своими именами.
В 1991 году в моём мировоззрении произошли серьёзные изменения. Начался некий период ревизии традиционализма, применительно к переоценке советского коммунистического периода. Смысл этой интеллектуальной работы отражён в книгах «Консервативная Революция», «Тамплиеры Пролетариата» и двухтомнике «Русская Вещь».
— А следующим этапом был проект национал-большевистской партии?
— Этот проект для меня не был чем-то особенным и экстраординарным. Это была инициатива по созданию компактной социально-интеллектуальной молодёжной среды, где рефлексия относительно смысла Традиции и смысла современности могла бы продолжаться, развиваться. Это не был узко политический проект. Это был философский проект.
Я всегда был против «П» в названии НБП. Я всегда был за движение, за что-то неопределённое, идейное, интеллектуальное, стилевое, что-то игровое, быть может — эпатажное. Эта игра могла быть самой радикальной. Но главное — она должна была быть осмысленной и эстетичной.
Лимонов же просто занимался своим собственным пиаром. Он, скорее, вёл свою игру. Я играл в интеллектуальную игру, а он играл персональную игру.
Для него был интересен личный опыт, свой экзистенциальный путь. Вот «П» (партия) в НБП это было его, а «НБ» (национал-большевизм) — это было совершенно не его. Лимонов хотел персонально повыпендриваться, он хотел создать партию «лимоновцев», современных маргинальных отморозков, невротичных подростков, крикунов, он её и создал. Моё же участие на первых этапах дало «НБ». Я думаю, что историки рассудят, в какой степени и что в НБП от «НБ», а что от «П». Лимонов — это фигура из кабаре. Он Борис Моисеев от политики, «дитя порока». Изломанный нарциссичный харьковский лимитчик, который своими глуповатыми, но упрямыми жестами, в том числе и литературой, бодрит декадентскую богему — вначале в Москве 60-х, потом в Нью-Йорке 70-х.
Позднее, уже после создания НБП, появился Курёхин, он заинтересовался моими идеями и традиционалистскими взглядами. Мы быстро сошлись, ему всё было страшно интересно. Мне он был чрезвычайно симпатичен, и мы дружили вплоть до его смерти. Поскольку я находился тогда в формате НБ, Курёхин тоже находился в этом формате. Он, правда, не испытывал интереса ни к «П», ни даже к «НБ», но ему было интересно со мной. Это был искренний интерес, как люди увлекаются шахматами, буддизмом или фигурным катанием. Вот что было с Курёхиным. На его творчестве это, наверное, не сказалось, кроме последней «Поп-механики 418», которую мы планировали вдвоём. Там курёхинская лёгкость перешла в метафизический ужас. Но ему это нравилось.
А что касается Лимонова, он вспоминался лишь в контексте. Вспомните, какая «Лимонка» была тогда. Она была ироничной метафизикой, стилевым авангардом, путеводителем по истории нонконформизма, энциклопедией всего полит-некорректного. В то время в ней было очень много «НБ». При этом у нас с Лимоновым уже тогда была напряжённость. Стоило Лимонова оставить на хозяйстве одного, и уехать, к примеру, в Питер, НБП мгновенно превращалось в «П». Дешёвый полу-богемный, полу-хулиганский бедлам. Лимонов приводил в подвал на Фрунзенской клоунов в гриме Гитлера с Арбата, делал татуировки гранат на своей стареющей жёлтой коже, снимался без штанов для глянцевых журналов. И обучал этому непотребству юношей и девушек как своеобразной чисто лимоновской мудрости. Я приезжал и видел полный развал. Постепенно восстанавливая интеллектуальную атмосферу. И дух учёного парадоксализма.
Курёхин говорил что, если Лимонов будет настаивать на своём, то через несколько лет он станет главой яркой экстремистской партии, бессмысленной, бесперспективной, но шумной. Так оно и вышло.
— Вам не казалось, что последний роман Крусанова «Американская дырка», где воскрес Курехин как православный фундаменталист, такой монах, разрабатывающий стратегии уничтожения либерального мира…
— Это правдоподобно, поскольку мы с ним примерно в таком ключе и мыслили. И он, будучи плоть от плоти таким играющим либералом, он понимал их, он увидел, что будет потом. Он был прав. Мы с ним говорили в 95-м году как о вещах, которые будут завтра, о том, что стало происходить только году в 2003-м. Он лично знал Собчака и Путина, он познакомил с ними своих друзей, режиссера Сергея Дебежева и его жену Зину Сотину. Мы часто сидели у них в салоне. И там был интересный эпизод. Художница Зина Сотина хорошо знала Путина и Собчака, она рисовала их. Причем Собчака рисовала без штанов, с саблей, бодрого, в стиле русского лубка. Эти картины хорошо у неё продавались. И она сидела, говорила:
— «Хорошие вы ребята, Сережа и Саша. Но вы не патриоты. А патриот Собчак!»
Ей говорят:
— «Зина, ну как же! Он же либерал, продажная тварь!»
А она отвечала:
— «Нет, вы не понимаете, вот, есть такой человек, Владимир Владимирович Путин. Он когда говорит «Россия», то у него желваки по лицу ходят. А вы что?»
— «Зина, ну какой Путин, ну какой Собчак, что ты несешь? Это либералы, они Россию продали!»
А она, русская патриотка, русская женщина, художница замечательная… Она как Мать-Земля выдавала истину. И оказалась права. Интересно, что у нас с Курёхиным был план — идея спасения Санкт-Петербурга от либерального гниения. Смысл его состоял в том, чтобы из Санкт-Петербурга убрать либеральный дух и привнести евразийский и национал-большевистский, и тогда Россия будет спасена. Кое-что об этом сказано в моей статьей «Имя моё топор», которую я написал в Питере в квартире Курёхина и в процессе разговоров об этом тайном плане. Виталий Третьяков опубликовал её в «Независимой Газете». Элементом этого плана — напомню, я говорю о 1995 годе! — было познакомиться с помощником Собчака Путиным и рассказать ему о традиционализме, геополитике и консервативной революции.
В общем, Курёхин был очень интуитивный человек, и я думаю, что всё, что было связано с ним, было очень провидческим. Он очень хорошо понимал, как творческие озарения и интуиции соотносятся с социальной политикой, с реальной историей. Он был предельно прозорлив, талантлив и развивался именно в таком духе. Немного ироничном курехинском духе. Он был здоровый патриот.
— Можете ли Вы что-либо по поводу его смерти сказать? Чем была смерть Курёхина в метафизическом плане?
— Это был удар. На самом деле, мы стояли на пороге реального прорыва во всех отношениях. Он дружил с Эрнстом, мы хотели запускать с ним программу на 1 канале — «Немой свидетель». Вообще, его, безусловно, близко свело бы с Путиным. В принципе, я думаю, что он был готов сыграть центральную роль в процессах перехода от либерализма к постлиберализму, который стал фактом на протяжении конца 90-х-начала 2000-х годов. Это был серьёзный проект. Он умер на грани. Какая-то темная сила его остановила для того, чтобы этого не произошло раньше времени. Поскольку вместе с ним оборвались кучи проектов спокойного, мягкого сознательного перевода этих либеральных недоумков в новое качество. Но всё равно это произошло потом, позднее, чем мы рассчитывали. Такое впечатление, что какая-то сила мощная остановила Курёхина. Если бы не это, всё что случилось в последние годы, могло бы произойти раньше. Потому что Курёхин обладал харизмой, удивительным талантом, обаянием, и через это — прямым доступом к важным людям, властителям дум 90-х годов. Идея перестроить ельцинский режим в консервативно-революционном ключе им осмыслялась и продумывалась, даже реализовывалась на начальных этапах. Одним из них было наше выступление на питерском телевидение в масках египетских божеств — Ибиса и Анубиса — с политическими комментариями парламентских выборов 1995 года.
Но были поставлены неведомые заслоны. И вдруг — удар, и всё это в одночасье оборвалось. Поражает сама странность диагноза, — саркома сердца, всего бывает несколько случаев такого диагноза в мире в год. Я не склонен мифологизировать его личность. Но, по сути, реальность подстраивается под его интуиции. После тех людей, которые сформировали мою личность в начале 80-х, эта дружба, пожалуй, была самая яркая.
А что касается пресловутого членского билета N 418, который, якобы, был вручён Курёхину незадолго до его смерти, то он до сих пор у меня лежит. Я не передавал его, Курёхин никогда не был членом НПБ. Билет я не передал, так как Сергей был в больнице и Лимонов со свойственной ему эгоистической грубостью хотел сделать пиар своей «П».
— Потом Вы ушли совсем…
— Я давно планировал запустить свой новый проект. Вначале это было 50 на 50: «НБ» и «П». Лимонов с партией качков, бомжей и шахматистов в одной части подвала, консервативно-революционные интеллигенты, эзотерики, мистики, юноши и девушки с блестящими глазами и Делёзом под мышкой, в другой. В одной части группировались старообрядцы, читали Клюева, оглашали устный выпуск «Адской газеты» (пришла газета с того света в ней новости из ада) — в духе беспоповской публицистики и апологетики. Свои нервно-декадентские изысканные истории про Шушляна, Свинью и Нападающего рассказывал Гарик Осипов. В другой части подвала кто-то упорно качался, потел и раздавался глупый неопрятный смех. Вначале всё это уживалось, потом перестало уживаться. И, в конечном счёте, разошлось. Я не хотел делать никакой новой партии. Вместо со мной ушел дух «НБ».
Период НБП длился с 1993 по 1998. После разгрома парламента вообще всё на долгие годы исчезло. Был тяжёлый период. Я пережил его с НБП. А потом отошёл. Не было скандала, просто у меня не было интереса к этой организации. Это не та организация, которую мне было интересно возглавлять и поддерживать. Мне было интересно вбросить идею, это и было сделано. В принципе, моя программа на этом закончилась, я отошёл.
Единственное что — «по понятиям» дальнейший проект Лимонова после моего ухода надо было называть «Партия Лимонова». Но он оставил себе «НБ», хотя это совсем не его стиль. Он сам не любит воров, свиней, людей, которые крадут чужие идеи. А тут он зачем-то взял то, что ему было не переварить, не нужно. В общем, загадил тему. Напрасно. И жаль. Теперь он и сам не знает, что с этим делать, с НБ. Давно бы оставил, был бы сегодня в лучшем положении. Но крепкой хохляцкой, как у гастарбайтера, хваткой он вцепился в это, думая, что это брэнд. А это был не брэнд.
— А в дальнейшем был переход от национал-большевизма к евразийству?
— Нет, перехода не было. Было изменение политической конъюнктуры. Потому что находиться в оппозиции режиму Ельцина, Гайдара, Чубайса, декларирующему либерально-демократические и ультраамериканские позиции, можно было только в самой крайней форме: просто «убить Чубайса», «убить Гайдара». А что ещё можно было говорить, когда они делали то, что делали?
Но ситуация стала меняться. Если, представить себе, что Лимонов бы умер от СПИДа в 98 году, а НБП осталась за мной, то мы, несомненно, соединились бы с Путиным, вместо «Наших» была бы огромная опричная организация НБП. Только весёлая. Я думаю, что в этом случае не был бы необходим особенный переход к евразийству. Неоевразийство продолжило ту же самую линию «НБ». Просто смена названия. Хотя евразийские тексты у меня были с конца 80-х годов. НБ и есть версия евразийства, только чуть со смещёнными акцентами.
— Можно два слова об этом? Когда Вы пришли к евразийским и национал-большевистским текстам?
— К национал-большевистским после 91 года. К евразийским раньше. Я поверхностно познакомился с евразийством в середине 80-х. Как с частью консервативного антисоветского движения. Меня очень заинтересовало в них нечто эволаистское. Описание кризиса современности, отрицание западной парадигмы модерна, ультра-консерватизм. Но на меня они совершенно не повлияли, хотя и показались наиболее близкими и созвучными в русской философии. Мне нравился Леонтьев, Достоевский, а позже евразийцы… Это всё не так радикально, как бы хотелось, но ярко и сильно.
Евразийцы оказались теми, к кому можно было апеллировать в отечественной истории, для того чтобы выразить по-русски геноновский традиционалистский и консервативно-революционный «третьепутистский» дискурс. В отечественной истории политической мысли — это самое подходящее. Более всего традиционалистское мировоззрение соответствует евразийству. Но нео-евразийство, которое я разработал, это не просто развитие евразийства классического, это синтез изначальных евразийских идей, точнее интуиций, с европейским традиционализмом, геополитикой и консервативной революцией в духе «новых правых». Уже позднее я нашел у Николая Алексеева ссылки на Генона. Но это скорее казус. Хотя и показательный.
— Тогда непосредственный хронологический переход: 1999−2000 годы, Ваше участие в проекте Геннадия Селезнёва «Россия», которая была, безусловно, пропутинской. Каким образом получилось так, что проект «Россия» заглох и Вы решили опять реализовывать собственный проект? Сначала движение «Евразия», потом партия «Евразия», которые тоже не реализовались.
— Что касается работы с Селезневым. Тогда, когда она начиналась, Путин был главой Совбеза, Селезнев, как председатель Госдумы был членом Совбеза. Для некоторых заседаний я готовил аналитические документы. Я писал тексты в евразийском, антиамериканском геополитическом ключе. Немного позднее меня пригласили разработать ряд проектов, и я разработал их для движения «Россия». Вообще, идея создать такую левую патриотическую коалицию в рамках путинского режима, в конструктивном евразийском ключе была очень интересной. Но она не реализовалась из-за некомпетентности окружения Селезнева, в котором сразу появился удивительный бендеровский кореец Валентин Цой, чрезвычайно колоритная личность, авантюрист высокого полета, классический для 90-х годов тип, который практически развалил эту организацию. Селезнев ему вначале доверял, но когда выгнал, было уже поздно, потому что все ценное и интересное оттуда исчезло, дальше мне было уже всё понятно.
Между тем, когда я понял, что у Селезнева ничего не получается, мне уже надоело работать на одного, другого, пятого, десятого, вкладывать силы, писать тексты, без какой-либо возможности курировать и отвечать за то, что происходит. Тогда было создано движение «Евразия». Это был первый индивидуальный политический проект. Собственно говоря, он и не прерывался до сих пор. Он существует до сих пор, но в разных формах. Вначале было создано движение «Евразия», потом оно превратилось в партию «Евразия», потом превратилось в Международное «Евразийское движение». По сути дела, это одно и то же. Это я и те люди, которые за мной следуют.
Почему преобразовали в партию? Это была чисто административная инициатива, в которой реально существующее и набирающее силу евразийское движение подавалась как электоральная формация. Видимо, мы сделали это напрасно, так как только потеряли время на бюрократию, сборы подписей, пустые церемонии, встречи и беседы с совершенно ненужными бессмысленными людьми, которым было мало дело до евразийства и которые просто хотели на этом нажиться.
В Администрации Президента, некоторые люди, с которыми мы поддерживали отношения, говорили, что мы, евразийцы, им нужны именно как партия, что нам помогут. Я отвечал, «давайте остановимся на движении», давайте создавать идейную среду. Они говорят, лучше партию. Аргументируя, что есть какой-то отщепенец, Ниязов, организовавший свою «евразийскую партию». Вы хорошие, а они плохие, мы вам поможем. И, честно говоря, я поверил. А получилось так, что они и Ниязова сами создали, и нашему движению обещая помочь трансформироваться в партию, ничего не сделали толком. Мы проделали лишнюю пустую работу.
Ясно было, что к 2003 году к выборам никакого электората с нашими фундаментальными и пока довольно элитарными идеями, при такой оживленной конкуренции, при полностью управляемой демократии, просто быть не может. Средств на большую кампанию не было. И потом стало понятно, что люди, которые работали с нами в Администрации, просто занимались обычным обманом. Они так много партий создали. Я так и не понял до конца, для чего это было нужно. Но стало ясно одно, что в такой партии нет никакого смысла. В конце концов, и Ниязов свою партию закрыл, и партия «Евразия» закрылась.
И надо сказать, что за все эти годы как было евразийство связано со мной, так оно и остается. Евразийство жило всегда как движение. Таким оно было и до партии, и во время партии и после партии. Это одно и то же движение. «Евразийское Движение». И больше ничего менять не будем. Кто бы нам что ни обещал.
— Затем был проект вхождения в блок «Родина»?
— Ну, это уже агония. Партия «Евразия» не была готова к выборам. Все обещания были нарушены. И непонятно было, что делать. Тогда и возникла химерическая идея партии «Родина», в девичестве она называлась «Товарищ» и была подготовлена под Глазьева Маратом Гельманом. Концепция была проста — «берем зюгановский электорат и уводим в сторону». Отдельно циркулировала идея — сделать новый националистический блок. Я же предложил другой проект, — исходя из того, что в России в чистом виде ни правая, ни левая модели не проходят, их совместить в нечто новое. Как видите — моя старая мысль о сочетании национализма и большевизма, консерватизма и революции. Я предложил это сделать и эффект налицо. И тогда технологи скрестили левого ботаника Глазьева с правым проходимцем Димой. Все сработало. Это тут же вызвало панику у Чубайса и Явлинского, их отвлекли на провокационную для правозащитников тему, и всё, — получили нужный результат. Но это делалось так грубо и с такой изрядной долей шовинизма, что нам было с этим очередным уродством не по пути. «Родина» была по ходу дела. И ее стали после прохода в парламент почти сразу демонтировать. Что правильно. И снова — с идеями все в порядке, все работает. Но какое же чудовище антропологические носители этих идей! Они всё готовы превратить в свою противоположность.
С электоральным уровнем евразийства нам всё понятно, соглашусь, что он близок к нулевому. С интеллектуальным — всё с точностью наоборот. Евразийство идеологически становится всё актуальнее и актуальнее. Напротив, интеллектуальные горизонты «Единой России» прямо пропорциональны её электоральному влиянию. Партия чиновников, партия власти, партия статус-кво — и всё. Электорально все превосходно. По смыслу и идеям — чистый лист.
Нынешнее состояние евразийства на мой взгляд оптимально. Мы имеем в современном российском обществе почти монополию на идеологию. Остальные движения, группы и силы исповедуют либо фрагментарные, лоскутные мировоззрения, либо нечто устарелое и неприменимое, либо вообще бредят. Партии же вообще стали придатком к административному аппарату и никакой интеллектуальной жизни в них нет. Евразийство же, напротив, занимает новые и новые рубежи. Мы вне конкуренции.
У нас есть и VIP-сектор в лице Высшего Совета Международного «Евразийского Движения», куда входят Министр Культуры РФ Соколов, министр культуры Якутии Борисов, Советник Президента РФ Аслаханов, вице-спикер Совета Федерации Торшин, глава комитета по международным делам Совета Федерации Маргелов и многие другие.
Есть интеллектуальный сегмент в лице целой сети Евразийских Институтов, Центров Евразийских Исследований, структур Нового Университета. Сам я почетный профессор Евразийского Национального Университета им. Льва Гумилева в Астане и преподаю курс «Пост-философии» на философском факультете в МГУ.
Есть у нас «Евразийский союз молодёжи» (ЕСМ), молодежный авангард евразийства с радикализмом, и подчас зашкаливающей неполиткорректностью. Бурно развивающийся и свежий проект. Существенно усовершенствованная версия того, что я хотел бы видеть в НБ без «П».
— И Вы им предоставили автономию?
— Да, определенную автономию. Потому что это организационная инициатива молодежи. Ребята собрались делать великое дело. Они вдохновляются моими идеями, но свои шаги со мной не согласовывают. Я порой ужасаюсь результатам, иногда радуюсь. Но при этом я их не оставил совсем. Потому что несу за них ответственность. Сейчас ЕСМ становится массовым молодежным движением. И это создает новые риски. Важно избежать вульгарности, упрощения тонкой теории евразийства, опасности соскальзывания к каким-то примитивным клише. Евразийство — это «империя + дружба народов». И здесь чрезвычайно важны оба термина. Удержать этот баланс, я понимаю, трудно. Но необходимо. Предоставив младоевразийцам полную автономию, я все же несу за них большую долю ответственности. Но самое главное в том, что постепенно евразийство становится органичным социальным субъектом, коллективным существом. И в какой-то момент идея, которая воплощена во мне, перейдет на это существо. И тогда уже заживет своей жизнью.
Многие опыты традиционалистов, моих идейных предшественников и учителей, да и мои опыты, оканчивались пародией и гротеском. Даже не трагедией и поражением, это еще можно было бы понять, есть в трагедии героизм и высокая ценность, но именно карикатурой. Задача в том, чтобы вместо этого евразийство стало полноценной сущностью, со своей судьбой и своим предназначением. И тогда мы увидим нечто невероятное, небывалое, фантастическое. Обязательно увидим. И мало не покажется никому.
