 |
| Русский дом | Александр Бобров | 10.02.2006 |
Борис Константинович ЗАЙЦЕВ
В жизни есть многозначительные совпадения: патриарх русской зарубежной литературы Борис Константинович Зайцев родился 125 лет назад в Орле в день памяти Пушкина — 10 февраля (по новому стилю) 1881 года, через несколько часов после смерти Достоевского. Может ли русский литератор не думать об этом всю жизнь, не верить в провидение?
Детство провел он в Калужской губернии, приехал учиться в Московский университет, а вскоре его отцу предложили место директора крупнейшего металлургического завода «Гужон» (ныне «Серп и молот»). Здесь, на Рогожской заставе (позднее площади Ильича), он и начал жизнь в столице, воспетой им на страницах многих произведений, написанных в Москве (с 1922 года — в Париже).
«В России мы некогда жили, дышали ее воздухом, любовались полями, лесами, водами, чувствовали себя в своём народе. Нечёсаный, сермяжный мужик был все-таки родной, и интеллигент российский — врач, учитель, инженер… Никак нельзя сказать, чтобы у нас, у просвещенного слоя, воспитывалось тогда чувство России. Скорее — считалось оно само не вполне уместным. Нам всегда ставили в пример Запад. Мы читали, знали о Западе больше, чем о России, и относились к нему почтительнее. К России же так себе, запанибрата. Мы Россию даже мало знали. Многие из нас так и не побывали в Киеве, не видели Кавказа, Урала, Сибири. Случалось, лучше знали древности, музеи Рима, Флоренции, чем Московский Кремль.
С тех пор точно бы целый век прошел. Из хозяев страны, пред которой заискивал Запад, мы обратились в изгнанников, странников, нежелательных, нелюбимых. Не приходится распространяться: всё и так ясно.
В нелегких условиях, причудливо, получудесно, но все-таки мы живем. Может быть, и бесправные, но нищи ли мы внутренно? Вот это вопрос. И ответ на него, мой: нет, не нищи.
Святыни бывают различные, и различна их иерархия. Но бесспорно среди них место Родины. У кого есть настоящая Родина и чувство её, тот не нищ».
Несколько лет назад, накануне дня памяти писателя, в библиотеке фонда «Русское Зарубежье» состоялся вечер, посвященный выходу 6 томов его собрания сочинений в прозе, которое выпустило в свет издательство «Русская книга» (составитель Т.Ф. Прокопов). Открывая собрание, директор издательства М.Ф. Ненашев, а следом и все выступающие повторяли с гордостью и умилением: «Наконец-то Зайцев вернулся на родину». Вспоминались слова девяностолетнего патриарха русской литературы Зарубежья: «Я рано начал писать, но зрелости художнической достиг поздно. Все, что написал более или менее зрелого, написано в эмиграции. И ни одному слову моему отсюда не дано было дойти до Родины. В этом вижу суровый жребий, Промыслом мне назначенный. Но приемлю его начисто…». Как глубоко православный человек он принимал любой жребий. Однако в 1943 году, после побед советских войск, он пишет об авторе (и герое) своих произведений в третьем лице: «Настанет ли для него период третий, вновь русский?.. Что может быть радостней для писателя, чем оказаться вновь на своей земле, вновь печатать свои книги в типографиях Москвы и Петербурга?»
Дождался.
Пушкин для Зайцева, хоть написал он книги про Жуковского и Тургенева, естественно, был второй душой всего творчества. Он написал о русском светоче более десятка очерков. В том числе эссе «Памятник Пушкину» к 100-летию со дня гибели гения. Мы публикуем отрывки из него.
ПАМЯТНИК ПУШКИНУ
Борис Константинович ЗАЙЦЕВ
…Вознесся выше он главою непокорнойТрудно себе представить в точности, какой вид имел Тверской бульвар 30-х гг. прошлого века, когда Пушкин с женою жил на Арбате. Вероятно, место это было довольно нарядное. Светские дамы гуляли там, среди них Наталья Николаевна Пушкина «заметно блистала» красотою. Туда же водили детей в «Детстве» и «Отрочестве».
Так что уже издавна связан он и с культурой, и с литературой России. А 6-го июня 1880 года произошло тут и некое завершение: с великой торжественностью, при властях, знаменитых писателях, был открыт памятник Пушкину — в верхней части бульвара, где выходит он на Страстную площадь.
Удивителен подъем, с которым прошел этот праздник. Будто русские просвещенные люди того времени ощутили, что созрел Пушкин для духовного представительства России.
С тех пор нельзя себе представить Тверской бульвар без памятника Пушкину. Каков бы ни был скульптор Опекушин, Пушкин его спокоен, может быть, слишком меланхоличен, но есть в нем привлекательное, внушающее симпатию. Пушкин Тверского бульвара стал безмолвным свидетелем жизни Москвы и России. Видел торжества коронации последнего русского императора. С японской войны вошел в наш век, а с ним и в нашу жизнь, людей Москвы моего поколения.
Но он не просто стоял. Его как-то полюбили. Стал он отчасти свой, московский…
В начале этого века первые пули просвистели над Москвой, первые толпы прошли по ее улицам. От Пушкина это было далеко. Но чрез несколько лет увидел он шедшие по Тверской к Брестскому вокзалу эшелоны — на войну. А потом назад везли раненых, размещали по особнякам вблизи, под знаком Красного Креста. Далее наступил день, когда валом уже повалили серые герои без ранений, возвращаясь с фронта. Весной и летом 1917 года являл памятник вид изумительный: всегдашняя густая толпа солдат в гимнастерках, пыль, пот, семечки, непрерывные ораторы, взлезавшие на постамент, поток речей. Россия косноязычная, долго молчавшая, вдруг заговорила голосом нечленораздельным, но ненасытным — не могла наговориться. Как раньше влюбленные назначали свидания «у Пушкина», так теперь все доморощенные Златоусты в солдатских фуражках влеклись к этому месту. Разумеется, с памятника можно было говорить, как с трибуны, над толпою господствуя, все же, может быть, фельдфебелей, фельдшеров, всех обиженных Епиходовых тех времен и особо стремило под сень Пушкина — того, чья речь (все-таки они это услышали!) — почиталась священной.
Он стоял и молчал, все выслушивал, все потоки. Молчал и позже, в конце октября, когда сам бульвар обратился в поле сражения: вдоль него били из пулеметов, делали перебежки цепями, артиллерия рушила огромный дом Коробова, близ Никитской, далеко за спиною Пушкина. Артиллерия разнесла и тот дом, замыкавший бульвар, где годами ютилась знаменитая столовая Троицкой, скучноватый и недорогой приют интеллигентов, бессемейных и студентов.
Кажется, пули не поцарапали памятника. Ни один снаряд в него не попал. Но когда бой закончился, началась новая жизнь Москвы.
Пушкин простоял на своем пьедестале все эти годы. Бородатые Марксы и Энгельсы, в одиночку и парами, возникали из гипса на разных перекрестках Москвы — гипс быстро таял под дождями и трескался от мороза. Их не то чтобы убирали… они сами как-то таяли, сметались с лица Москвы. Рядом с ними сносили и храмы. Тот Страстной монастырь, что видал и Тургенева, и Достоевского у подножия памятника Пушкину, — уничтожили. О самом Пушкине, жившем «в заветной лире», писали и говорили, что он представитель барства, крепостничества. Памятника, однако, еще не разрушили. Кто его охранял? Жизнь, судьба? Может быть. Как над толпой был при жизни сам Пушкин, так над нею остался. Кровь, свирепость, безумие видел со своего пьедестала. Но мог ли склониться? Тот, кто сказал:
«Хвалу и клевету приемли равнодушно…»?
Пушкин стоял неизменно над Страстным бульваром, спокойный, задумчивый, когда громили святыню России. Что же, выстоял! Достоял до столетнего своего юбилея, но пока стоял, сколь глубокие, хоть и подводные изменения произошли в окружающем. Сколько Россия пережила! Сколько переболела! В скольком разочаровалась. Но загадочными судьбами не иссяк живой дух в народе. Уж чего, чего не долбили ему в эти двадцать лет! Полюбил ли он Маркса? Нет — Пушкина. Наперекор всему — барина, аристократа, автора «Черни».
Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас!..
Жизнь назад не идёт. И увидим ли мы вновь Тверской бульвар в зеленоватом дыму апреля, в распускающихся липах с памятником Пушкину и влюбленной парой вблизи на скамейке или не увидим, все равно пушкинского в России остановить нельзя!
