 |
| Радонеж | Владимир Можегов | 07.02.2006 |
2.
Пока статья эта готовилась к печати, кардинал Вальтер Брандмюллер выступил с опровержением сообщений прессы, назвав разговоры о том, что он собирается проводить «реабилитацию» Иуды Искариота безосновательными: «О том, что ведется кампания по реабилитации Иуды и что я ее лидер, я узнал, читая Times», сказал кардинал.Итак, инцидент исчерпан и можно поставить точку (вздохнув с облегчением или тайной досадой — эх, зря только время терял, статью писал). Но ни облегчения, ни досады я, почему-то, не испытал.
Во всех этих бойких газетных заголовках («Ватикан готовит реабилитацию Иуды», «Ватикан переписывает Библию», «Ватикан намерен улучшить репутацию Иуды»), — я и не думал искать жемчуга истины. Да и сама статья эта не задумывалась как ответ «возмущенной общественности» на «злобные происки». Более того, я ни на минуту не сомневался в благонамеренности желаний Ватикана (были они или нет — другой вопрос).
Ведь, конечно, любовь и милосердие Христа простиралось и до Иуды и до тех фарисеев и иудейских первосвященников, что гнали и, в конце концов, убили Его. Здесь, как выразился ученик преп. Силуана Афонского, арх. Софроний (Сахаров) мы видим «ад любви», любовь идущую до конца, до глубин преисподней человеческого сердца. И ни в желании Ватикана (было оно или только померещилось газетчикам) высветить эту любовь, ни в намерении улучшить отношение с евреями посредством этой любви — ничего нехристианского, по-видимому, нет. «Были бы лишь помышления чисты в основе ваших намерений», — как говорил великий поэт и добрый католик Томас Элиот.
Статья моя и была лишь попыткой разобраться в этих ключевых, исходных мотивах. И не с тем, что бы уязвить, а чтобы понять и предупредить. Ведь путь любви — путь опасный, как тропа войны, как путь утопающего Петра по воде или Сталкера по загадочной Зоне (а чем кончается он на земле — показал еще Христос).
Потому, опровержение Ватикана меня и не раздосадовало. Скорей, разочаровало. Размышлений не убыло, но само опровержение можно было расценить как отступление от намерений встать на этот путь. Впрочем, не буду судить о том, чего не знаю. Тем более, что в эти же самые дни папа Бенедикт XVI опубликовал свою первую энциклику, которая так и называлась «Бог есть любовь».
И конечно (думаю, что и в Ватикане в этом не сомневаются), никакие «евангелия от Иуды», ни иные попытки обелить Иуду не способны поколебать ни этой вечной любви, ни вечной правды Евангелия, ни вечной победы Христа. И пускай все разговоры о «реабилитации» остаются на совести резвых журналистов, прыгающих по поверхности фактов. Но при всем невежестве журналистской братии, одного у нее не отнимешь — собачьего нюха, чующего «куда дует ветер».
Был данный факт или его не было, — в существе дела это ведь мало что меняет. Он мог быть — вот что важно. Была ли это случайная обмолвка или же намеренная провокация -какая разница?. Важно что вопрос созрел. И что мiр наш, в своем стремительном поступательном развитии, созрел до него. А значит это был вызов времени. Вызов, на который, хочешь-не хочешь, а отвечать придется…
3.
Прошли те первые века Церкви, века евангелистов, апостолов и их учеников, когда сама любовь и свобода, сияющие на их лицах говорила о Воскресении Христа лучше всяких проповедей и аргументов…Прошли века гонений, когда собственной кровью христиане доказывали истинность Воскресения…
Прошли века, когда Церковь становилась «государственной религией» и с именем Христа начинала литься уже чужая кровь…
Наступили, наконец, века массового отступления, времена апостасии…
Впрочем, об апостасии я бы говорил осторожнее. Истинных христиан ни в какие времена не бывало слишком много. Просто наступил миг, когда грех, доселе стыдливо прятавшийся в затаенных уголках человеческого сердца, окреп, стал уверен в себе и бесстыден и — выплеснулся, наконец, наружу. Потому, моментом истины правильнее было бы назвать наше время. Временем, когда, по слову Евангелия, все тайное становиться явным и все, что шепталось на ухо, провозглашается с кровель.
Уже упоминавшийся нами архимандрит Софроний (Сахаров) писал: «Нашу эпоху некоторые склоняются характеризовать как нехристианскую. Я же лично, в пределах моих познаний истории мира и христианства, убеждаюсь, что Христианство, в его подлинных измерениях, ещё никогда не было воспринято широкими массами, как должно. Государства претендовали на именование „христианские“, и народы их носили маску благочестия, „силы же его отреклись“ (2Тим.3,5): жили и живут по-язычески».
В подтверждение его слов приведем отрывок из книги архимандрита Иоанна Шаховского «Белая Церковь». Архимандрит Иоанн цитирует слова отца Александра Шафрановского, который на протяжении всей первой мировой войны самоотверженно помогал русским военнопленным, объезжая немецкие лагеря: «Отец Александр рассказал мне, что до революции у него не было ни одного случая отказа русского военнопленного от молитвы, исповеди, причастия (посещение служб было свободным). Но когда слухи о русской революции докатились до военнопленных — 90% русских людей перестали посещать церковные службы. Только 10% (во всех лагерях!) остались верными Церкви и только 10% от этих десяти (то есть 1% общего числа паствы отца Александра) были жизненно преданными, ревностными сынами Церкви. Отец Александр считал, что этот процент был соответственен уровню всей России» (арх. Иоанн Сан-Францисский, Избранное. Петрозаводск, 1992, с.77).
К слову, в 20-е годы в России были неоднократные попытки установки памятников Иуде… Идея, правда, не прижилась. Хоть и извращенное большевизмом, народное сознание отторгло эту апологию предателя как совершенно чуждую себе.
Но именно здесь, где сатана ближе всего подходил к народному сердцу и был отвергнут и следует, вероятно, искать глубинный сакральный сюжет русской революции… Быв однажды испытан и сокрушен, дух народа не отдал своей последней правды. Это и стало залогом последующей победы в Великой Войне, искупившей многие и многие грехи революции. А еще через 50 лет, большевизм — это материалистическое помрачение духа, замешанное на великой мечте, ненависти и предательстве — рассеялся как дым…
Да и в самой русской революции, как теперь видится, было гораздо более горячности и малодушия Петра, нежели предательского расчета Иуды. Это был апокалипсис расшатавшейся, потерявшей опору государственности, растерявшегося, малодушествующего духа — те как раз времена, когда к власти приходят самые циничные и отъявленные из «бесов».
Как уже бывало в Истории, Бог сокрушал загаженный алтарь, камня на камне не оставляя ни от сгнившей на корню «великой империи», ни от ее «государственной религии». И не для того, чтобы погубить, а что бы явить сокровенное, непоколебимое. (Ведь тот единственный процент все же оставался, существовал). Сокрушая империю, Бог спасал Свою Церковь…
А «вопрос об Иуде» окончательно созрел лишь в современном, гедонистическом мире…
4.
Наверное, можно сказать, что сегодня мы снова, в мiровом масштабе, переживаем то, что свершалось некогда в сионской Горнице. И как тогда верные ученики Христа смыкались вокруг своего Учителя и сатана пытался прорвать их мистический круг, Церковь Христова подвергается его решительному штурму.Мы видим, как под ударами агрессивной содомии одна за другой падают протестантские номинации (будем говорить прямо: каждое признание очередной протестантской общиной содомии как нормы есть крушение этой церкви и победа сатаны). Для протестантов, выдвинувших в качестве главенствующей идею свободы личности, сие место оказалось самым слабым. Для Рима, построившего свою идеологию на авторитете власти и законе, таким камнем преткновения неизбежно станет вопрос отношения с иудеями, носителями идеи Закона. Для Православия таким моментом истины станет еще, вероятно, отношение с государством.
Но вернемся к Иуде. Похоже, мiр подошел сегодня к такому порогу, когда сила греха готова разрушить последний бастион, возведенный нравственным законом в человеческом сердце. И последним тараном для него становиться предательство.
Нет, конечно, ничего удивительного в том, что мiр желает оправдать перед собой свой грех. Человек — нравственное существо, созданное свободным — по образу и подобию Божию. В силу чего он и шагу не может ступить, предварительно не оправдав его перед своей совестью (вспомним Раскольникова, который размозжил голову старухи-проценщицы не ранее, чем определенно доказал себе, что некоторым избранным существам резать людей можно по-совести).
Потому, кстати, и столь агрессивны требующие признания содомиты. Ведь душа человека «по природе — христианка» и не может мириться с насилием над своим богоподобным образом. Эта онтологическая мука, это внутреннее разделение и неуспокоенность ее и заставляет человека искать себе оправдания. Напрасно! Ведь душа не примириться с собой и тогда, когда все цари и первосвященники мiра оправдают ее…
Но содомия — грех против естественной человеческой природы. Предательство — грех против личности, против любви, против самой человеческой сущности. Если содомит еще может отстоять уголок в душе, где будет жить его святыня, то предатель перед судом своей совести просто не сможет остаться человеком.
Предатель убивает в себе человека, а человек в нем, следом, — убивает его. Таков самосуд Иуды. Ибо «горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается, лучше было бы этому человеку не родится» (Мф, 26,24).
И лучше человеку, не знавшему Христа, нежели человеку познавшему и отступившему…
Даже языческие народы, со всеми своими противоестественным страстями не переступали этой черты. Можно было простить, но оправдать предательство немыслимо было для простого и цельного древнего человека! И вот человек пост-христианский стоит у этой черты…
Всю свою историю человек решал вопрос о Боге. И вот перед ним вопрос не о Боге даже, а о человеке! И черта, которую готовиться переступить мiр, эта черта которая отделяет не человека от Бога, а человека от нечеловека.
И вот он — глобальный вопрос глобального мiра. Страшный вопрос! Ибо когда он прозвучит, тогда окажется мало назвать себя «православным», «католиком», «мусульманином», «патриотом», «либералом» или кем-то еще. Ибо прозвучит он в каждом человеческом сердце отдельно и станет тем «последним искушением», перед которым померкнут все иные земные разногласия и разделения. Когда каждый, независимо от своей веры и своей «правды», будет спрошен и взвешен…
И ответ каждой души взвесит неподкупный Судия…
«Тогда будут двое на поле: один берется, а другой оставляется; Две мелющие в жерновах: одна берется, другая оставляется» (Мф, 24, 40−41).
Часть третья
5.
Итак, «множество народа с мечами и кольями» вновь приближаются и впереди них вновь выступает Иуда. И, наверное, это не самое лучшее время снова делить нам одного Христа, выясняя, кому садиться по левую, а кому по правую руку.«Вопрос об Иуде» — это вопрос, заставляющий вспомнить, что мы — две половины некогда единой Церкви. А вся эта история с «реабилитацией Иуды» (будь в ней хотя бы крупица правды), заставляет задать его так: Действительно ли Рим в своих отношениях с иудеями хочет высветить всепрощающую Христову любовь, простирающуюся и до Иуды? Или он в первую очередь хочет улучшить отношение с иудеями? Чего здесь больше — первого или второго, желания найти истину или политики?
К сожалению, история Церкви и прежде всего история великого церковного раскола дает право этот вопрос задавать.
В том расколе, ставшим самой трагической страницей истории новозаветной Церкви, есть и вина Востока, который в течении многих веков малодушно молчал, глядя как на Западе зреет и входит в силу папизм, и много большая вина Запада, надменность и властолюбие которого (проявившиеся в папстве) и богословская нечуткость (проявившаяся в догмате о Filioque) стали главными его виновниками.
Можно назвать и еще одну, общую вину — отсутствие между двумя половинами Церкви подлинной любви, которая только и делает церковь — Церковью — мистическим Телом Христовым. Так случилось, что Запад и Восток, как охладевшие в любви супруги, оказались однажды просто не нужны друг другу. И уже никакие унии или иные политические попытки спасти единство христианской экумени не могли поправить свершившегося в онтологических глубинах развода.
И всякие попытки воссоздать былую экумени (вселенскость) христианского мира только политически — и сегодня будут обречены на неудачу. Ибо нельзя восстановить былое единство иначе, чем как снова найдя эту вечную правду любви. В таких вопросах политика (извечное искушение Рима) приводит лишь к катастрофам.
Что же касается «вопроса об Иуде"… Думаю, что не погрешу против истины, сказав, что это вопрос, грозящий потрясением Риму не менее фундаментальным, чем вопрос о Filioque, приведший когда-то к трагическому расколу Церкви. И это, быть может, тот самый вопрос, который способен открыть её последнюю правду…
6.
Но прежде чем вернуться к нашему «вопросу», задержимся немного в том, первом потрясении. Вспомним, что и шествие Filioque началось с вполне благонамеренного желания Запада присоединить к Церкви бывших раскольников — вест-гото-ариан (это случилось на местном толедском соборе испанской церкви в 589 г.). Поскольку основным пунктом арианской ереси было учение о неравенстве Сына с Отцом, то, настаивая на полном равенстве их, испанские богословы «решились поставить и Сына в то же отношение к Св. Духу, в каком находится к нему Отец, и внесли в символ слово Filioque» (Евгр. Смирнов «История христианской церкви. — Спб, 1901, с. 298). И уже только в 1014 году папа Бенедикт VIII окончательно утвердил в Символе веры дополнение Filioque.Не имея возможности вдаваться сейчас в существо догмата, скажем только, что догмат Filioque способствовал утверждению папизма и «непогрешимости наместника Бога» («От Сына» означало ведь в каком-то смысле и «от человека»). Вся богословская мысль и жизнь Запада после Filioque как замечает Вл. Лосский (в «Очерках мистического богословия восточной церкви»), отрываются от созерцания Святой Троицы и целиком становятся Христоцентричными.
Можно сказать, таким образом, что Filioque низвергло Бога на землю. Таковы роковые последствия одного лишь благого намерения…
Мало ведь сказать «давайте любить друг друга». Любовь есть подвиг, означающий прежде всего отказ от самости, от претензий собственника. Filioque же, «польстив» Сыну, польстило прежде всего, тонкому любоначалию Запада. Не будучи вовремя отвергнуто чутким к истине богословским сознанием, догмат Filioque пустил корни и прижился. За ним последовали и другие (о папской непогрешимости, о непорочном зачатии Девы Марии), шаг за шагом оторвавшие Запад от истины Православия.
И вот, как говаривал Гамлет, в чем вопрос: не окажется ли «вопрос об Иуде» лишь последним эхом той, первой катастрофы? Лишь последним отражением в глубине бездны того, что свершилось некогда в солнечном эмпирее «вопроса о Пресвятой Троице»?
И не станет ли вселенская любовь Бенедикта XVI, о которой поведал он в первой своей энциклике, лишь завершением дела Бенедикта VIII, тысячу лет назад положившего начало великому Расколу?
7.
А теперь обратимся к непосредственно к самому Иуде, ученику-предателю.Однако среди двенадцати учеников Христа только один оказывается предателем. При этом и Петр — иудей, и Иоанн — иудей и Павел, 13-ый апостол, — «иудей из иудеев». Да и сам Христос по плоти, по человечеству своему — иудей. И ни для какого «антисемитизма» почвы здесь не возникает.
Вопрос об Иуде становится центральным лишь потому, что Иуда, подойдя насколько возможно было близко к Христу, не принимает Христа и тем самым становится символом всего отвергшего Христа иудейства; а в последнем охвате — и всего отвергшего Христа человечества. Именно поэтому вопрос об Иуде оказывается одновременно и так неудобен для иудаизма (ведь на всем послехристовом иудаизме лежит тень Иуды) и так современен.
«Иуда Христа предал», «иудеи Христа распяли» — именно здесь находит свое метафизическое основание антисемитизм и здесь нечего возразить. «Его червонцы будут пахнуть ядом, как сребренники пращура его» — вот народная правда антисемитизма, веками вторящая рефреном другой народной правде: «Кровь Его на нас и на детях наших». И не понимать этого нельзя. Это тот глубинный раскол, который не залечишь ни политкорректностью, ни толерантностью ни иными изысками лукавого ума.
Не решит «еврейский вопрос» и сам антисемитизм, ни с помощью Аушвица, ни с помощью каких угодно заклятий, и по тем же самым причинам. Ибо еврейский вопрос — вопрос метафизический, то есть, относящийся к глубинным основам бытия, находящий разрешение лишь в глубинах личности, лишь в альфе и омеге времён.
Всем же «владеющим последней истиной» апологетам антисемитизма следует помнить таинственные слова апостола Павла: «Не хочу оставить вас, братия, в неведении о тайне сей, — чтобы вы не мечтали о себе, — что ожесточение произошло в Израиле отчасти, до времени, пока войдет полное число язычников; и так весь Израиль спасется» (Рим. 11:25−27).
Итак, «еврейский вопрос» — вопрос таинственный. Это, по сути, все тот же вопрос о любви, верности и предательстве, который вечно решает мiр, вращаясь по своим торным дорогам.
И «вся литература — о предательстве», — как глубоко заметил как-то Иосиф Бродский.
И вопрос этот, пожалуй, единственный, на который всякая душа будет давать ответ на Страшном Суде.
И в каждой голове заседает временами тот иудейский Синедрион, отправляющий на смерть Спасителя и в глубине каждого сердца происходит встреча Христа и Иуды, результатом которой становиться жизнь или смерть…
И камнем, приваленным к Горбу, под которым, погребая саму Жизнь, иудейские первосвященники скрывали величайшее из земных Преступлений, становиться всякая последующая идеология….
Как самый совершенный из ангелов становиться дьяволом и сатаною?
Как Богоизбранный народ становиться народом — Богоубийцей?
Как народ-Богоносец падает в бездну дьяволопоклонства?
И как истово крестящийся на икону Спасителя антисемит снова и снова распинает Христа, скрывая труп Его под бесповоротным камнем идеи?
— Вот суть тезисы «еврейского вопроса», «вопроса об Иуде», вопроса мiра сего, мiра, родившегося с первой предательской мыслью Евы: «Будете, как боги, знающие добро и зло"…
Потому что, вопрос об Иуде — это лишь вопрос о добре и зле как таковом… Вопрос, который решает всякий человек, приходящий в мiр, лицом к лицу предстоя своему Творцу…
Несомненно, Христос любил Иуду. И нам известна легенда о том, как Иуда дважды срывался с древа на котором казнил себя и дважды слышал голос Христа: Покайся, Иуда… Но свой Страшный Суд Иуда свершил над собой сам. Ибо «каждый человек в определенной мере сам себе Страшный Суд», — как справедливо заметил тот же Бродский.
И Пушкин, когда писал свои строки о предателе-ученике, несомненно испытывал перед Судом совести собственную свою душу. И всякая душа, всякий народ, всякая вера, вся человеческая история, шаг за шагом будут испытаны им.
И потому, подходя к Чаше, которая в кровь Христа претворила пьянящий сок райского плода познания, мы всякий раз слышим эти поистине страшные слова: «Да не лобзание Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: Помяни мя Господи во Царствии Твоем"…
