 |
| Седмицa.Ru | Елена Голубева | 03.02.2006 |
 |
| Преподобный Максим Грек. Икона письма Татьяны Водичевой, конец ХХ в. |
Плоды древа познания
Около 1475 г. произошло «Максим Греково рождение от Эпир-града Арты, отца Мануила и Ирины, христианах-греках, философах».(1) В ранней юности Михаил Треволис (мирское имя Максима Грека) вместе с родственниками переселился на остров Корфу, а оттуда — в Италию. Так было заведено среди образованных жителей недавно завоеванной турками Византии. На Корфу господствовала греко-католическая уния, но для большинства православных эмигрантов, униаты и католики представляли собой меньшее зло по сравнению с магометанами.С 1492 по 1505 годы Михаил Треволис провел в Италии. В моде были греческий язык, греческая литература, да и сами греки. Треволис начал с корректуры изданий греческих отцов Церкви в венецианской типографии Альдо Мануччи. Затем, очарованный обаянием Ренессанса, он слушал лекции в университетах Падуи, Милана, Ферраре, Флоренции. В 1503 г. молодой философ Михаил удостоился встречи и покровительства знаменитого в то время профессора философии Сорбоннского университета Иоанна Ласкариса. Долгое время Треволис жил и работал во дворце известного гуманиста и вельможи Пико делла Марандоллы, где был принят и любим как близкий друг семьи и интересный собеседник. Казалось, ничто не могло омрачить блестящую карьеру молодого и талантливого философа, но Михаил, отказавшись от всего, бежал на Афон.
Здесь следует сделать небольшое отступление, которое позволит лучше понять ход событий.
Вскоре после разорения Константинополя сбылась заветная мечта богатого флорентийского дожа Косимо Медичи, о котором папа Пий II говорил: «В его доме решаются политические вопросы. Человек, которого он выбирает, получает пост… Он объявляет войну и мир и следит за законами… Он король во всем, кроме титула». (2) Летом 1460 года монах Леонардо да Пистойя доставил Косимо Медичи т.н. «Герметику»: несколько книг на греческом языке, авторство которых приписывалось Гермесу Трисмегисту (легендарному магу, которого, как считалось, в Древнем Египте почитали в образе бога мудрости Тота). По указу Косимо Медичи странствующие католические монахи вывозили в Италию из разоренной Византии святыни и образцы культуры и искусства, но, прежде всего, они искали считавшиеся утраченными книги. Важность находки «Герметики» для Косимо Медичи была столь велика, что он велел своему приемному сыну Марсилио Фичино немедленно отложить перевод трудов Платона на латынь и взяться за аналогичный перевод «Герметики».
Фичино озаглавил свой перевод «Пимандр» (от греческого poimadres, в свою очередь происходившего от poime-n-re — «знание Ра»), однако, «страха ради инквизиторска», называл автора «Герметики» учителем Орфея, Аглаофема, Пифагора, Филолая, который передал свои знания Платону. «Пимандр» вскоре стал необыкновенно популярен в просвещенных кругах католической Европы, и Римская кафедра этому не противодействовала. Сам Фичино спустя несколько лет после выхода «Пимандра» стал высокопоставленным сановником и возглавил флорентийскую Платоновскую Академию. Другой пример, — на одной из фресок собора в Сиене, построенного в 1488 году, изображен Гермес Трисмегист, который вручает человеку в восточных одеждах книгу с надписью «Suscipite o licteras et leges egiptii» («Примите ваши письмена и законы, о египтяне»). Надпись под ногами двух фигур гласит: «Гермес Меркурий, современник Моисея». (3)
Гуманист Пико делла Мирандола, под патронажем которого жил и работал молодой переводчик Михаил Триволис с середины 1490-х годов, был образцовым интеллектуальным продуктом итальянского Ренесанса. В его голове неоязыческие суеверия, астрология и оккультизм вполне спокойно уживались с церковными догматами, а знание античной литературы и философии служило критерием образованности и нравственности. Мирандола с большим энтузиазмом воспринял не только «Пимандра», но и Каббалу и попытался синтезировать сплав герметизма и каббализма с христианством. Так появилась «христианская герметическая Каббала». Инквизиция заинтересовалась изобретением Мирандолы, и гуманист был вынужден бежать во Францию. Спустя некоторое время он вернулся на родину под покровительство Лоренцо Медичи (внука Косимо Медичи), который и ходатайствовал о Мирандоле перед папой Иннокентием VIII. Следующий папа Александр VI (Борджиа) был и вовсе далеким от богословских тонкостей человеком. Он занял Римскую кафедру ради власти, денег и тех удовольствий, которые можно добыть деньгами и властью. Нет ничего неожиданного в том, что он относился сочувственно к магии, Каббале и герметизму, даровал гуманисту отпущение грехов и назвал его «верным сыном церкви».
Нашелся смельчак, который публично осудил пороки, воцарившиеся в среде высшего католического духовенства при папе Александре VI, а также вдохновил граждан Флоренции на борьбу со всевластием дома Медичи, — фра Джироламо Савонаролла. В доме Пико делла Мирандолы восхищались подвигом Савонароллы и также «беспощадно бичевали» ватиканские нравы, способствуя трансформации молодого Михаила Треволиса в «просвещенного католика». Однако Католическая церковь (точнее, союз папы и Лоренцо Медичи), даровав прощение Мирандоле, объявила обличительную проповедь Савонароллы вольнодумством, а учение о теократии — ересью и, в конце концов, казнила проповедника.
Впоследствии, уже в Москве, о. Максим вспоминал как мужественно воспротивился Савонаролла запретам на ведение своих проповедей: «Не точию не послушал беззаконных совет сицевый, но паче разжеся божественною ревностию и соборное их послание, аки неправедное и Богу неугодное, обличаше. И сего ради множае пребываше, обличая их беззакония. Уже, яко лепо есть мыслити мне, судив себе и умрети за благочестие и Божию славу, аще потребно будет». (4)
Подвиг доминиканца заставил Михаила Треволиса по-христиански переоценить модные увлечения умов Италии. В этот переломный для себя момент, он понял, что не всякое знание — благо, и осознал ответственность перед другими людьми, лежащую на плечах образованного человека. Впоследствии Максим Грек покаянно признавался в своем юношеском увлечении астрологией и предупреждал об опасности этой лженауки для духовного здоровья: «Искусством многолетним болезненное звездотечения познахом… Искусством бо сия разумехом: ни единаго сицевым учениям внемлюща чисту веру в Бога сохранша». (5)
После казни Савонароллы и в виду начавшегося наступления войск французского короля Фрациска I семья Пико переехала в Баварию, а Михаил Треволис принял постриг во флорентийском монастыре св. Марка. Стены этой обители хранили память о подвиге Савонароллы, но ватиканская цензура постаралась и там уничтожить все остатки «ереси».
Не прожив и двух лет в монастыре, в 1505 году Михаил Треволис тайно бежал на Афон.
«Максим Греково рождение»
На Афоне произошло перерождение католического монаха и гуманиста Михаила Треволиса в православного ученого-книжника Максима Грека. 10 лет подвизался монах Максим на Святой горе. Его духовным наставником стал бывший Константинопольский Патриарх Нифонт.В 1515 году на Афон прибыло посольство из Москвы. Послы искали знатока греческого и русского языков для работы над переводом Толковой Псалтыри, которая хранилась в великокняжеской библиотеке. Российское государство в ту пору нуждалось в разъяснении книг Ветхого Завета в связи с продолжающейся богословской полемикой с жидовствующими. Ересь была заклеймена, вожди сектантов осуждены, но оставшиеся на свободе еретики прикрывались своей кажущейся идеологической близостью к учению Нила Сорского, что было очень неприятно для сочувствующих нестяжателям Великого князя Василия III и митрополита Варлаама. Знаменитый афонский переводчик инок Савва по старости и болезни просил Протат не посылать его в Москву. Тогда святогорцы решили направить в Россию монаха Максима, убеждая послов, что он уже изучил несколько европейских языков и «русскому языку вборзе навыкнет».
В марте 1518 г. Максим Грек сотоварищи достиг Москвы. Его путь лежал через Константинополь и крымский Перекоп, за это время преподобный выучился говорить и писать по-русски. Великий князь и митрополит радушно приняли афонитов, разместили в придворном Чудовом монастыре и положили стол от великокняжеской кухни. Максиму Греку и двум его подручным князь Василий выделил в помощь еще двух посольских толмачей (Дмитрия Герасимова и инока Власия) и двух переписчиков (Михаила Медоварцева и троицкого монаха Силуана). Толковая Псалтырь была переведена за год и пять месяцев. Одновременно, по просьбе митрополита Варлаама, переводились Толкования на первую часть Деяний Апостольских, которые могли помочь Владыке в полемике со стяжателями-иосифлянами.
Закончив свой труд, гости-переводчики стали проситься обратно на Афон. Москва отпустила двух подручных Максима Грека, но его самого поставила перед новой задачей: выправить церковно-славянские богослужебные книги по греческому образцу.
Преподобный просмотрел и вчерне подкорректировал тексты Цветной Триоди, Часослова, Евангелия, Апостола, подтвердив, что неточностей в переводе и при переписках допущено очень много, и работу над ошибками предстоит проделать огромную. «Вот, ты и работай», — распорядились российские власти.
Ввязавшись в корректировку богослужебных книг, Максим Грек фактически подписал себе приговор о пожизненном заключении в России. Его корректура стала использоваться в качестве аргументации и контраргументации сторонников иосифлян и нестяжателей, борцов за церковную русскую независимость от Константинополя и против нее. Государство Российское стремительно превращалось в державу, это требовало богословского обоснования. Опять же, с Запада в Россию постепенно проникала мода на астрологию и неоязычество. Максим Грек был вынужден отвечать на все эти вызовы, поневоле становясь все более политически активной личностью.
В частности, полемика преподобного с католиком Николаем Немчиным, называвшим себя «professore di medicina e di astrologia», не имеет никакого отношения к переводческо-корректурной работе, ради которой Максим Грек и появился в Москве. Будь у преподобного немного меньше чувства ответственности, не было бы трактатов и писем об исхождении Святого Духа (по поводу felioque), целибате клириков, опресноков, чистилища, преодоления католическо-православной схизмы и т. д. Немчин к тому же смущал умы русских людей соблазном узнать будущее с помощью астрологии и запугивал перспективой нового всемирного потопа, который якобы ожидается в 1524 г. В ответ преподобный написал несколько писем, где указывал на противоречие астрологических воззрений христианским догматам (в частности, о свободе выбора души между добром и злом), а также Священному Писанию, где Господь обещал Ною не повторять потопа.
В это же время под влиянием князя-инока Вассиана Патрикеева, следуя греко-византийской традиции просветительства среди крещенных, но все же варварских народов, «повинуяся Божественным поучением, повелевающим пред цари глаголати и не стыдитися» (6) и вспоминая проповеди Савонароллы, Максим Грек ввязался в борьбу нестяжателей с иосифлянами трактатом «Стяжание об известном иноческом жительстве». Трактат составлен в форме диалога нестяжателя и любостяжателя. С большим остроумием и образностью автор трактата поддержал позицию первого персонажа. Так, в конце прений любостяжатель утверждает, что спор лишен смысла, поскольку все стяжание принадлежит монастырю и у монахов нет ничего своего. Нестяжатель возражает, мол, этот аргумент «нисколько не отличается от того, как если бы многие жили с одной блудницей и, в случае укоризны, каждый стал бы говорить: «Я вовсе не грешу, ибо она есть одинаково общее достояние всех». Последнее слово, таким образом, остается за нестяжателем, чьими устами автор утверждает: «Множае лучше и спасительнее нищенствующим за Христа обходити грады и страны. И, аще негде случится поношенным и обезчещенным быти, се со благодарением терпети заповедь Спасову соблюдающим и уставы иноческого жития, нежели обливатися сребром и златом и огражденным быти землями и селы кроме заповеди Господни». (7)
Свою позицию о лучшем обустройстве монашеской жизни Максим Грек также раскрыл в «Повести страшной и достопамятной и о совершенном иноческом жительстве», «Слове о покаянии к некиим честным инокиням и о нелицемерном и известном честном иноческом жительстве», «Слове вспоминательном об исправлении иноческого жития к некиим честным старцем». В целом идеал Максима Грека был таков: просвещенная разумом Богодухновенных Писаний и исполненная любви к ближнему братия занимается сбором милостыни и духовным окормлением мирян по городам и весям. По всей видимости, на формирование позиции Максима Грека повлияли не только проповеди Савонароллы и личные беседы с иноком Вассианом, но и отрицательный пример развращающей роскоши высших клириков Католической церкви времен правления папы Александра VI.
Возможно, немало недоумения у афонита вызвало невежество, царящее в среде русского духовенства, занятого, по большей степени, хозяйственными работами, тогда как насельники католических монастырей, согласно своим уставам, изучали Священное Писание и труды святых Отцов.
Бог с ними, с уставами, но неужели за полтысячелетия русские так и не смогли вырастить своих собственных переводчиков с греческого языка? Почему Толковая Псалтырь и прочие греческие книги мирно пылились на полках Великокняжеской библиотеки неисчислимыми годами? На все эти вопросы можно ответить одним словом: традиция. Была традиция, когда приезжали ученые греки и учили русских на свой лад, все (и русские, и греки) к ней привыкли.
Однако к XVI веку обстоятельства изменились и потребовали соответствующей смены традиций. Характерно высказывание о себе автора концепции «Москва — третий Рим» старца Филофея: «Я человек сельский и невежа в премудрости,…ни во Афинех родился, ни у мудрых философ учился» (8). Кстати, Филофей был не одинок. Посланиям старца созвучны «Сказание о князьях Владимирских» (о происхождении Рюриковичей от римского императора Августа, в годы правления которого и родился Спаситель), «Сказание о Вавилоне» (о том, как отрок-русин участвовал в доставке царского венца из Вавилона ко двору греческого православного государя) и, конечно, «Повесть о белом клобуке», подаренном императором Константином папе Сильвестру, но, в конце концов, оказавшемся в Новгороде. Понятно: всяк кулик свое болото хвалит. Однако пока Филофей сотоварищи твердили о равенстве московских государей императорам и об особом положении Русской Церкви среди других Церквей, тезис «Москва — Третий Рим» достаточно быстро породил родственный «Москва — новый Иерусалим, Россия — новый Израиль, земля обетованная», а Великий князь своей властью замыслил переступить через церковное право и развестись с бесплодной женой. Максим Грек же, как и подобало ученому афониту, встревал в этот стройный хор со своими диссонирующими поучениями.
Разумеется, позиция приезжего переводчика вызвала недовольство Великого князя. Раньше он поддерживал заволжских старцев, теперь стал дружить с иосифлянами против не в меру влиятельного грека. Отпустить бы его обратно на Афон, и делу — конец, но Василий III решил продемонстрировать, кто в доме хозяин: Владыка Варлаам осмелился присоединиться к Максиму и отправился в заточение, Русскую Церковь возглавил митрополит Даниил, а жизнь святогорца превратилась в житие.
Ставленник Василия III и последователь Иосифа Волоцкого Владыка Даниил помог Великому князю найти аргументы и для новой женитьбы, и для устранения несговорчивого грека. Святогорцу было предложено перевести труд блаженного Феодорита «История Церкви», содержащий большие выдержки из еретических текстов. Максим Грек отказался, памятуя, какой эффект на Италию произвело знакомство с еретической литературой и в виду еще более низкого уровня христианского образования в России. Отказ повлек обвинения в непослушании, в неусердии к своим переводческим обязанностям и, наконец, в злокозненном искажении истин Святой Церкви. Дело в том, что в ходе правки текста Цветной Триоди преподобный не смог найти адекватное соответствие греческому аористу в русском языке и исправил фразу «взыде на небеса и седе» (о Христе) на «седел есть», а «седяй» — на «седев». Так и записали в обвинении: «Максим инок Святогорец говорил и учил многих и писал о Христе, яко седение Христово одесную Отца мимошедшее и минувшее». Впоследствии, при Патриархе Никоне Русская Церковь попала в ловушку собственного буквоедства.
Итак, судьи рассудили, что переводчиком святогорец оказался плохим и злонамеренным, но этого обвинения все же было недостаточно. Нашлись «доброхоты», донесшие Великому князю о, якобы, шпионской деятельности афонита в пользу турков, таким образом, положив начало уголовному делу. Тот, кому до недавнего времени внимали с большим пиететом, «мразы и дымы и глады уморен бых» в родном для митрополита Даниила Волоколамском монастыре.
С 1525 по 1531 годы длилось страшное волоцкое тюремное заключение Максима Грека, и за все это время он ни разу не поддался искушению совершить лицемерное покаяние в грехах, которых он не делал. Поэтому, когда в 1531 году преподобный вновь предстал перед судом (на этот раз в связи с делом Вассиана Патрикеева), его, плюс ко всему, обвинили в нераскаянности, а заодно и осудили, за компанию с князем-иноком, за поддержку заволжских старцев. Осознав тщетность попыток оправдаться, преподобный лишь клал земные поклоны и просил милости. Сердца судей немного смягчились, и святогорца перевели в Тверской Отроч монастырь, где настоятель разрешил греку продолжить работу.
За 20 лет заключения в Твери преподобный написал большую часть из своих 300 трудов, также продолжая заниматься, с благословения наместника обители архиепископа Акакия, правкой русских богослужебных книг. Переосмыслив в «Беседовании о пользе грамматики» выдвинутые против него обвинения, он сделал вывод: «Грамматика есть начало и конец всякому любомудрию». Мысль для греческой традиции не новая, но, в контексте сфабрикованного против преподобного дела, демонстрирующая силу духа и истинное смирение святогорца.
В 1532 году в Твери сгорел кафедральный собор с богатой ризницей. Преподобный откликнулся на это событие трактатом в форме диалога между Господом и владыкой Акакием, который недоумевал, почему Спаситель попустил совершиться беде, ведь люди благоукрашали Его храм, почитали праздники, возносили фимиам и песнопения. Господь отвечал: «Я милости хочу, а не жертвы. Какая Мне радость от ваших красногласных пений вместе с рыданиями и воздыханиями Моего нищего, вопиющего ко Мне от страшного голода?…Вы… книгу Моих словес и снаружи и внутри весьма обильно украшаете серебром и золотом, а силу написанных в ней повелений Моих не принимаете, ни исполнять не хотите». (9) Аналогичное обличение русского формального благочестия вложено преподобным в уста Пресвятой Богородицы в «Словесах, аки от лица Богородицы к лихоимцем и скверным, всякия злобы исполненным, а каноны всякими и различными песньми угождати чающим».
В 1539 году после смерти своей покровительницы, второй жены Василия III Великой княгини Елены Глинской митрополит Даниил был вынужден отречься от кафедры, которую занял Троицкий игумен Иоасаф. Его Высокопреосвященство заявил о каноническом единстве Москвы с Константинополем и заменил тюремное заключение Максима Грека в Твери условным. В 1542 году преподобный осмелился просить владыку Иоасафа о разрешении вернуться на Афон. Однако, по воле князя Шуйского, в Москве уже сидел новый митрополит — архиепископ Новгородский Макарий, человек начитанный, дипломатичный и большой радетель о нуждах Церкви.
Престарелый Максим, видимо, уже не надеялся увидеть Афон. Большую боль ему доставляло отлучение от Святого Причастия, наложенное усилиями бывшего владыки Даниила. В ответ на просьбу преподобного снять анафему, митрополит Макарий сообщил, что «узы его целует, яко единого от святых», но снять эти узы может лишь наложивший их митрополит Даниил, доживающий свой век в Волоцке. Владыка Даниил свою пристрастность в деле Максима Грека признать отказался и предложил испросить Причастие, сказавшись смертельно больным. Максим Грек отверг эту дипломатию со словами: «Сокровенне и со лжею причищатися Божественных Таин несть учен от святых апостол и преподобных отец». (10) В конце концов, прещение было снято, но домой афонита все же не отпустили — это могло кончиться международным скандалом.
Около 1545 года преподобный написал послание молодому Иоанну IV, которым, фактически, обосновал будущий абсолютизм. К сожалению, и это послание было воспринято не по существу, а формально (опять же, в силу разрушения старой традиции учиться книжности у греков, но в виду отсутствия новой традиции учиться науке вообще).
Максим писал: «Царь…ни что же ино есть разве образ живый и видим, сиречь одушевлен, самого Царя Небеснаго, якоже рече некий от еллинских философ к некому царю сице глаголя: царству уверен быв, будь тому достоин, царь бо Божий есть образ одушевлен, сиречь жив». Немного ранее, в своем комментарии к Следованной Псалтири он употребил слово «христос» в значении «помазанник».(11)
В 1551 году игумен Троице-Сергиевой лавры Артемий испросил у царя и митрополита разрешение для Максима, которого он уважал и ценил, жить в его обители. Состоявшийся в том же году Стоглавый собор узаконил иосифлянство, получившее, не без посредства ученого грека, статус русской национальной идеологии. И все же пять последних лет своей жизни преподобный провел на свободе, подвизаясь на службе Божией наравне с лаврской братией.
Как водится, почившего Максима Грека власти ценили выше, чем живого. В частности, его изображение, вкупе с другими учителями мудрости Гомером, Платоном, Диогеном и Плутархом, помещено на фрески паперти Благовещенского собора Московского Кремля. В XVII веке сочинения афонита широко печатались в Москве, Киеве, Вильно и других городах.
Многие историки, в том числе и митрополит Макарий (Булгаков), называли преподобного вестником подлинного научного просвещения в России. Однако, строго говоря, Максим Грек не был ученым. Он застал самое начало западной науки, отшатнувшейся, по молодости, от христианства, что, в свою очередь, и оттолкнуло преподобного к византийской книжности. 10 лет афонского послушания (а основной задачей насельников святогорских обителей того времени было сохранение византийского наследия, но не развитие) укрепили Максима в его выборе. Книжник задает образец, как бы говорит своим ученикам: «Делайте, как я». Максим Грек писал в трактате «О пришельцах философах»: «… Праведно разсудих оставити вам, господам моим, мало срок, списанных мною еллинским образом мудрым на искушение всякого хвалящегося. Аще по моем умертвии будет некто пришед к вам, иже аще возможет перевести вам срок тех по моему переводу, имите веры ему, добр есть и искусен» (12)). Ученый же призывает: «Делайте вместе со мной». Много людей того времени считали себя учениками Максима Грека. Среди них — Зиновий Отенский, который, как и положено книжнику, утверждал, что главное — следовать освященному Богом и обычаем шаблону. К примеру, он учил, что русский язык явлен Богом, а церковные русские книги написаны святыми, поэтому править их не только не нужно, но и святотатственно. Другого ученика преподобного — Андрея Курбского — историки науки считают первым русским ученым. Курбский уже выдвигал научные (т.е. лишенные таких субъективных факторов, как авторитет, обычай, общепринятость и т. п.) целесообразность и истину в качестве обоснования мыслительной деятельности. И все же если бы князь Андрей не смог вовремя покинуть Россию, возможно, одним ученым в истории науки было меньше, а одним житием в русских святцах — больше… Кстати, решение Стоглава, осудившее Максима Грека, до сих пор никто не отменял, но это уже совсем другая история.
1) Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т.1., М.1993, С. 461
2) цит. по Г. Хэнкок, Р.Бьювел. Власть талисмана. М.2005. С. 216
3) Там же, С. 226
4) Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т.1., М.1993, С. 461
5) Там же.
6) Там же. С. 466
7) Там же. С. 467
8) Цит. по М.Н.Громов, Н.С.Козлов. Русская философская мысль X—XVII вв.еков., М. 1990. С. 164.
9) Карташев А.В. Очерки по истории Русской Церкви. Т.1., М.1993, С. 476
10) Там же
11) Цит. по Б.А.Успенский. Избранные труды. Т.1., М. 1994. Сс.158, 200
12) Хрестоматия по древней русской литературе, М. 1973, С. 265
http://www.sedmitza.ru/index.html?sid=77&did=30 244&p_comment=belief&call_action=print1(sedmiza)
