На черном море, на лимане

Дачный дом отсырел, в нем стало неуютно, дорожки на участке размякли, по ним струились ручьи, — земля отказывалась принимать избыточную влагу. Вместе с домом как будто отсырела и я сама: поднялась температура, начался кашель. Жизнь окрасилась в уныло-серый, без просветов, как небо над головой, цвет. И до тоски, до сердечной тоски захотелось увидеть море, жаркое солнце, уехать туда, где бескрайний простор степи с пахучими, настоянными на солнце степными травами.

О, если б мимолетный дух,

Во мгле вечерней тихо вея,

Меня унес скорей, скорее

Туда, туда на теплый Юг. -

вспомнились мне стихи Тютчева. Так, с Тютчевым в голове и с кашлем в груди я уехала в Москву.

Марина Ганичева удивленно посмотрела на мое бледное, совсем не отпускное лицо, послушала мой кашель и, как опытный врач, без всяких анализов и обследований, выписала рецепт:

— Тебе нужно ехать к морю. Хотя бы дней на десять.

«Как изменить свою жизнь за семь дней», — вспомнила я назойливо рекламируемое в электричке пособие по изготовлению счастья из подручных материалов.

— Чтобы изменить свою жизнь? — я усмехнулась.

— Нет, чтобы изменить свое настроение и выздороветь.

— Где же я найду в конце августа дешевый курорт? — с сомнением поинтересовалась я.

— Есть такое место. Не курорт, — лучше. Тебе там будет хорошо, — убежденно изрекла Марина.

— И где это место? — с готовностью откликнулась я.

— Ты в этих краях уже бывала когда-то. Это Кинбурнская коса.

— Что-то не припоминаю, — я напрягла память.

— Днепро-Бугский лиман и твоя любимая Ольвия на другом берегу. Вот смотри.

Марина взяла лист бумаги, вооружилась карандашом и начала рисовать.

— Вот коса. Вот море. Здесь Очаков, здесь Николаев. Поняла? — ориентировала она меня на местности, как командир перед высадкой десанта.

— Поняла, — я быстро сориентировалась по карте. Действительно, в тех местах я когда-то работала в археологической экспедиции. — А жить где?

— Вот здесь Покровский хутор, а здесь — домик Бодни. Он сдает на летний период комнаты. В конце огорода стоит вагончик. В нем ты будешь жить. Заметь — одна. Остальные постояльцы живут в доме, видеться с ними будешь на кухне, если захочешь, конечно.

— Это хорошо!- втягиваться в курортный быт мне совсем не хотелось.

— Здесь магазинчик, здесь — другой, — там все купишь. — Она поставила условные значки на карте. — Вот сюда дорога уходит на соленое озеро, сюда — на грязевое. — Марина продолжала рисовать с видимым удовольствием, легко улыбаясь, будто сама проходила сейчас по дорожкам далекого и неведомого мне еще пока Покровского хутора.

— До моря далеко, — сообщала она все новые подробности, — километра два, но ты ходить любишь, дойдешь.

— А это что? — я увидела крест — новое обозначение на карте.

— Это Покровский храм, его восстанавливают, а по субботам и воскресениям там служат.

Я прикрыла глаза и мысленно перенеслась на хутор: море, тепло, уединенность и восстановленная церковь рядом.

— Прямо рай на земле, — подытожила я, оглядев рукописную карту, по которой мне предстояло ходить в действительности.

— Я же говорю: тебе там будет хорошо, — Марина еще раз с нежностью оглядела нарисованный ею райский уголок и протянула мне листок бумаги. Так преподносят дорогой сердцу подарок, который выбирали долго, с любовью и надеждой, что он непременно понравится. Он просто не может не понравиться!

Я сложила вчетверо карту острова сокровищ и убрала в потайной карман сумки.

— Ехать туда просто: поездом или самолетом до Николаева, затем автобусом до Геройска, потом еще час на военном «Урале», — Марина перехватила мой удивленный взгляд, — по песку другой транспорт не проходит, — пояснила она. Попросишь водителя «Урала» остановить у дома Бодни, — его там все знают. Вот тебе сим-карта украинская, когда приедешь — позвонишь.

-А название улицы, номер дома? — решала я уточнить на всякий случай.

— Нет там никаких названий и номеров, Бодню знают все местные. Не волнуйся, доедешь.

На следующий день я уже летела самолетом в Николаев. В аэропорту меня встретила Галя, гостеприимная и радушная сестра Марины. Мы гуляли с ней по любимому мной еще со студенческих времен Николаеву, проходили по Адмиральской улице, смотрели на порт, где когда-то теснились в ожидании разгрузки корабли, а теперь было непривычно пусто, спускались по лестнице, которая могла бы соперничать со знаменитой потемкинской в Одессе, но не соперничала, а жила, как и весь город, своей трудной, некрикливой жизнью.

А в каштановом сквере все осталось по-прежнему: также ярко светило солнце сквозь широкие листья старых, темнеющих корой деревьев, оставляя на газоне и асфальте затейливые узоры, сотканные из света и тени, также играли на лавочках в шахматы старички, и бабушки выгуливали по аллеям своих внуков. Новым был лишь памятник покровителю города святителю Николаю, рядом с которым тучные голуби неспешно клевали рассыпанные детьми семечки и крошки хлеба.

Дома Галя потчевала меня украинским борщом, поила ароматным компотом из слив и заботливо инструктировала перед предстоящей поездкой на хутор. Я оттаивала под ее улыбчивым взглядом и ласковым николаевским солнцем.

После обеда Галя проводила меня до автобуса, и уже к вечеру я с ветерком доехала до Геройска. Здесь цивилизация заканчивалась. На остановке нас поджидал имевший, видимо, славное боевое прошлое, а ныне окрашенный в желтый цвет и отправленный на покой «Урал». Но покоиться ему не дали, а заставили ездить по песчаной степи. Я недоверчиво оглядела ветерана, оценивая, доедет ли это колесо до Покровского хутора, но, похоже, сомнения одолевали лишь меня: все, кто ехал вместе со мной в автобусе, молча подхватив свои вещи, так же молча переместились в «Урал».

— Пожалуйста, остановитесь у Бодни, — попросила я водителя. Он в этом момент что-то задумчиво рассматривал под капотом грузовика и поэтому откликнулся не сразу.

-У какого еще Бодни? Я не местный, где покажите, там и остановлю, — равнодушно сообщил он, хлопнув крышкой капота.

— Как это не местный? — я растерялась. — А мне сказали, что Бодню здесь все знают.

— Это другой водитель всех знает. Но он сегодня заболел, я вместо него. Да вы не волнуйтесь, женщина, — он так же задумчиво, как смотрел под капот, оглядел меня и без улыбки добавил, — хутор небольшой, к утру своего Бодню найдете.

«Хорошенькое начало», — подумала я. — «Похоже, где заканчивается цивилизация, начинаются приключения. Ну, ничего, — успокаивала я себя, — пассажиры подскажут». Увы, пассажиры тоже не знали, где живет Бодня.

— Вы попросите остановить у магазина, может быть, там знают, — посоветовала ехавшая со мной от самого Николаева женщина.

Пока «Урал», урча и переваливаясь с бока на бок, полз по песку, внезапно, как это бывает на юге, без всяких переходов наступила ночь. В кабине грузовика зажглась крошечная лампочка. Скоро в степи начали попадаться одинокие домики, без света и других признаков жизни. Столбы электропередач стояли на положенном им месте, и провода меж них висели, и фонари присутствовали, но света нигде не было. «Может быть, случилась авария?», — предположила я, — «и электричество временно отключили».

— Скажите, а до хутора еще далеко? — спросила я у своей соседки.

— Та це ж и е Покровский хутор, — с удивлением посмотрев на меня, ткнула она пальцем в безжизненные строения в степи.

— Это? — теперь уже удивилась я. — Почему же света нигде нет?

— То ж закончился при Советской власти. А при демократии блукайте впотьмах, — напутствовала она меня так, будто я была в ответе за установление демократии и независимости на Украине.

— Ну, кому магазин нужен? — водитель обернулся в мою сторону. — Говорят, это здесь.

Сбросив сумку на землю, я вылезла из грузовика. Ноги сразу же провалились по щиколотку в теплый и мягкий песок. Ни магазина, ни какого-нибудь другого строения рядом не было видно. Не было видно вообще ничего.

«Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее». Но как я ни всматривалась, вокруг простиралась лишь степь, охваченная густой темнотой, под ногами белел песок, а где-то уже далеко впереди гудел «Урал». И месяц не глядел, и звезды не сияли, — видно, еще не пришло их время. Кстати вспомнился анекдот про «нового русского», заблудившегося в лесу с мобильным телефоном: «Ну что, типа ау?». Я усмехнулась. Похоже, здесь время потекло вспять, как в темные века I тысячелетия, когда по надежно уложенным дорогам некогда процветающего Рима, мимо изящных храмов утонченной Греции скакали орды косматых германцев в звериных шкурах, и современникам казалось, что наступил не только конец Римской империи, но и конец света.

«Но ведь живут же здесь люди», — размышляла я, — «как-то приспособились они к этой мгле, значит, не пропаду и я». И перебросив сумку через плечо, я побрела, утопая в вязком песке, темной украинской демократической ночью искать Бодню.

Пройдя метров триста и привыкнув глазами к темноте, я разглядела впереди очертания дома. На мое счастье белеющий в темноте дом оказался домом Бодни. Сам хозяин — низенький, крепкий и энергичный, еще не старый мужчина, — встретил меня у крыльца. Он выдал мне фонарик и показал вагончик, в котором мне предстояло жить. Я с наслаждением вымылась под летним душем, освещенным все тем же фонариком, и через несколько минут упала на кровать, отозвавшуюся давно забытым скрипом железной сетки. Уже проваливаясь в усталый сон, я услышала далекий, как из космоса, звонок мобильного телефона и такой же далекий голос Марины:

— Добралась? Тебе нравится? — Ну, я же говорила: тебе там будет хорошо!

А утром меня разбудило яркое солнце. Оно разом высветлило все окошки вагончика, и одного этого было достаточно, чтобы появилось хорошее настроение. Я легко встала и распахнула дверь: ветхозаветная тьма отступила, свет нового дня дарил свежесть и тишину. Я быстро собралась, — как можно спать, когда рядом море! — и пошла на косу.

Начало восьмого утра. Я иду — нет, лечу — по степи. Вокруг — ни души. Солнце уже светит вовсю, не обжигает, а ласково согревает. Такого мягкого и нежного тепла, обнимающего и будто кутающего в мех, в средней полосе не бывает. Раз в жизни почувствуешь его — и уже никогда не забудешь. Недальняя, в два километра, дорога на косу проходит по двум мелководным озерцам, воды в них по колено, а кое-где и по щиколотку. Она уже теплая, словно согрета заботливой рукой. Я разгоняю стайки мелких рыбешек и оставляю, как быстроходный катер, за собой пенный след. Чтобы не сбиться с дороги и вернуться к своему вагончику, примечаю: справа от тропинки олива, — значит, на обратной дороге мне нужно забирать левее.

Конечно, памятью возвращаюсь к другой оливе, что растет почти у самого края обрыва в Ольвии. Во времена греческих колонистов там был порт, где расторопные рабы загружали в трюмы глазастых греческих триер тяжелые амфоры с зерном и маслом, мелькали черные от солнца спины и руки, раздавались приветственные крики «Хайре!». Взмывали единым махом и одновременно погружались в Южно — Бугский лиман десятки весел, торговые корабли, поблескивая мокрыми крутыми боками, отчаливали от ольвийского берега и отходили в сторону Милета.

Несколько случайно сохранившихся зернышек оливы, из которых греки давили масло, археологи нашли во время раскопок. Их посадили в землю, и выросло дерево, под которым и сегодня можно найти в знойный день — а других там почти и не бывает — спасительную тень.

Запахло морем, я уже чувствую его соленый вкус на губах и от мыслей об оливе плавно перехожу к мыслям о косе. Появляется она из-за прибрежных кустов неожиданно: кустарник внезапно расступается, как раздвигающийся театральный занавес, и прямо передо мной возникает декорация. Белые песчаные дюны, по краям обрамленные темно-зеленым ивняком, а меж них яркая синева моря, сливающаяся у горизонта с небом. Я смотрю вдоль косы, далеко уходящей в море: никого, ни единой человеческой души, и чувствую себя как при рождении мира.

Утром море тихое, еще не проснувшееся, оно чуть с ленцой катит легкие волны к белому песку косы. На мокром песке вышивка крестиком — бакланы и чайки утром гуляли. Их и сейчас много, они парят над моей головой. Я расстилаю подстилку, сбрасываю на нее одежду и захожу в море. Вода еще не согрелась, она чуть пощипывает и приятно холодит после быстрой ходьбы. Я зачерпываю ее пригоршней, набираю в рот, и весело клекочу горлом. Солона! Пробежав несколько метров по мелководью, разбрасываю руки, ложусь на воду и опускаю лицо вниз. Подо мной ровное, чуть волнистое песчаное дно, солнечный луч, разбившись о поверхность, множеством мелких лучиков уходит в толщу воды, взад-вперед снуют рыбьи стайки. Я смотрю на них и тихо смеюсь. Это — счастье, первозданное счастье человека быть рядом с природой.

Я переворачиваюсь на спину и, щурясь от яркого солнца, смотрю в безоблачную лазоревую высь. Прямо над моей головой бакланы, собравшись клином, уходят под предводительством вожака в сторону Очакова. Я делаю несколько резких взмахов, плыву саженками, будто пытаюсь догнать бакланов или взлететь вместе с птицами, и смеюсь от своей попытки поспеть за ними. Хорошо!

Выхожу из воды и ложусь на горячий песок. Здесь, рядом с утренним морем, так легко и просто чувствовать тихое течение жизни. Вокруг меня выброшенные морем и высохшие на солнце ракушки, перемешанные с песком, и похожие на забытую кем-то мочалку водоросли. А сам песок чистый и мелкий, как в песочных часах.

Сколько же история намерила времени с тех пор, как человек впервые пришел в эти края?

За тысячу лет до Рождества Христова в Северное Причерноморье приплыли вездесущие, остроносые корабли греков. Здесь греки основали свои заморские поселения — «апокийя», то есть «выселки». В море водилась прекрасная рыба, на плодородных землях, которыми так бедна сама Греция, вызревали богатые урожаи пшеницы, а соседи-скифы поставляли самый необходимый для греческого хозяйства товар — рабов.

Одна из первых греческих колоний на Днепро-Бугском лимане появилась на острове Березань, что в русских сказках звался островом Буяном. Чуть позже, на рубеже VII — VI веков на правом берегу Южного Буга возникло еще одно поселение, которое выходцы из Милета назвали «Счастливая», что по-гречески звучит как «Ольвия». Этот небольшой — с площадью всего в 50 га город, обнесенный крепостными стенами, имел богатую на события историю. По его мощеным улицам бродил Геродот, который поведал в своей «Истории» о скифском царе Скиле, любившем этот город, как свой родной. Под стенами Счастливой полководец Александра Македонского Зопирион стоял со своим войском, но тщетно: город, на защиту которого встали соседи-скифы, македоняне взять не смогли.

В I тысячелетии после Рождества Христова на земли Северного Причерноморья как морские волны накатывали завоеватели: римские легионы сменяли воинственные кочевники геты, за гетами следовали страшные готы и неисчислимые, как песок, полчища косматых гуннов. В Средневековье, когда распалась некогда могущественная держава Чингиз-хана, одним из ее осколков стало Крымское ханство.

В Новое время эти земли прочно и надолго завоевали турки-османы, с которыми в непримиримую схватку за Крым и Причерноморье вступила Российская империя. Именно здесь, — между устьем Днепра и Кинбурном — сражался Александр Суворов.

Если бы туркам удалось высадить десант на русском берегу и захватить крепость Кинбурн, что располагалась на косе, то путь в Крым, который они мечтали вернуть себе после первой русско-турецкой войны, — для них был бы открыт. Флот неприятеля в октябре 1787 бомбардировал крепость, высадившиеся с кораблей войска нещадно палили картечью, сам Суворов был ранен в левый бок и левую руку. Но пехота и казаки, отважно наступая на неприятеля, выбили его из всех укреплений, а оставшиеся в живых турки были вынуждены спасаться в воде. Берег косы и воды лимана покрылись телами убитых.

Суворов в письме к дочери Наташе, учившейся в Смольном институте, шутливо описал сражение, сравнив его с театральным представлением: «У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцевали, то я с балету вышел — в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили: насилу часов через восемь отпустили с театру..».

Да уж, «балетные представления» на Кинбурнской косе чуть ли не каждый день случались. Суворову и писать-то было порой некогда: «.. около нас сто корабликов; иной такой большой, как Смольный. Я на них смотрю и купаюсь в Черном море с солдатами. Вода очень студена и так солона, что барашков можно солить». Кому, как не Суворову, пролившему по его собственному признанию реки крови, было знать, какой соленой оказалась вода у Кинбурнской косы для русских солдат.

И не только в XVIII веке. В 1944 году десантная группа с Кинбурнской косы форсировала Днепро-Бугский лиман и ворвалась в Очаковский порт, освобождая его от фашистов. Советские солдаты и моряки повторили подвиг своих предков, и земли между устьем Днепра и Кинбурном вновь остались за Россией. Как говаривал о победных днях Суворов, — «.. я пишу к тебе орлиным пером..».

Воспоминания о прошедших событиях раздвигали жесткие рамки эпох, отмеренная одной человеческой жизнью память удлинялась на столетия, и связь между прошлым и настоящим здесь, на косе, ощущалась острее. Ближе и роднее становился великий полководец рядом со степными дорогами, по которым проходил он с солдатами и казаками, рядом с лиманом и песчаным берегом косы, которыми он любовался: «Как же весело на Черном море, на Лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики; по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерлядки, осетры: пропасть!.. Прислал бы к тебе полевых цветков, очень хороши, да дорогой высохнут». Не будет и нас, пройдет наш век, но все так же будет накатывать море пенные языки волн на белый, как снег, песок косы, острым клином уходящей далеко за горизонт. И верится, что в те времена Кинбурн вновь будет принадлежать России.

11 часов утра. В средней полосе день только разогревается, а здесь солнце уже не шутит, оно охватывает со всех сторон жаром, как пирог в печке. Дрожит горячий воздух, сквозь степное марево видно белое, как песок на косе, солнце. Пора возвращаться.

Я иду по степным, утоптанным тропкам. Прохожу мимо озерца, обметанного по краям то густо-розовым, то красно-кирпичным ятрышником, сгоревшим на солнце, будто незадачливый северянин, впервые оказавшийся у моря. Воздух остро и дурманяще, до головной боли, пахнет зверобоем, полынью, чабрецом и еще какими-то, неведомыми мне травами, настоянными на солнце, как в заварном чайнике. Последний поворот тропинки, и я около своего вагончика.

Неказистый, покрашенный, видимо, еще при царе Горохе голубой краской, теперь уже порядком облупившейся, вагончик оказался удивительно удачно расположенным. Утром нежаркое солнце будило, заглядывая в окна и подавая сигнал: пора к морю. В полдень оно освещало противоположную, глухую стену, оставляя длинную, прохладную тень под окнами, где стояли небольшой стол и лавка. После обеда в вагончике становилось душно, а здесь, в тенечке, особенно хорошо читалось. В пять часов, когда наступало время пить чай, в гости снова жаловало солнце, и приходилось негостеприимно убегать от него к торцовой стороне вагончика, прихватив с собой лавочку. Но оно настойчиво выживало и оттуда, — значит, наступала пора вновь идти на море. Так целый день мы со светилом и перемещались: оно по своему маршруту — посолунь, а я, спасаясь от него, — по своему.

В здешних местах, где как будто и не было столетий цивилизации, человек приспосабливался к жизни древними, почти примитивными способами, оставаясь при этом в ладу с природой. Как вот эта трава, что цеплялась сейчас за мои ноги жесткими колючками. Не для того, чтобы больнее ужалить нарастила она себе эти колючки, — нет, но чтобы выжить, уцепиться за сухую, густо присыпанную песком землю, чтобы не сорвал с насиженного места и не отнес неизвестно куда мечущийся зимой по степи ветер.

Мой вагончик оказался не только приспособленным к степной жизни, но и привлекательным для всякой живности, которая явно считала себя хозяйкой этих мест. Вернувшись как-то вечером с банкой парного молока, я открыла дверь вагончика и по энергичному шуршанию в темном углу под крышей поняла: здесь кто-то есть. Я включила фонарик и в следующее мгновение едва успела увернуться, — что-то темное, запищав, спикировало на меня, но промахнувшись, угодило в тумбочку. Направив туда луч фонарика, я разглядела агрессора — это была летучая мышь. Она уселась на букет из зверобоя и ятрышника и как будто собралась здесь заночевать.

Летучих мышей я чаще слышала, чем видела, когда работала в поле под Геленджиком. Там они развлекались по ночам, съезжая по покатым крышам наших палаток, как по снежным склонам на санках. Сейчас же летучую мышь можно было разглядеть во всей ее красе. Впрочем, красы-то в ней никакой и не было. Ночная гостья оказалось совсем не привлекательной: маленький, черненький, костлявый уродец, ничем не похожий на мышь. Мои «кыш-кыш», «фу-фу» и «пошла-пошла» на нее не подействовали. Ослепшая от света фонарика или полная презрения ко мне, она даже не шевельнулась.

«Можно еще попробовать смахнуть ее какой-нибудь тряпкой», — подумала я и представила, как прыгаю перед мышью с платком и размахиваю им во все стороны. Прямо оперетта — «Летучая мышь на Кинбурне», да и зрители найдутся: через не завешенные окна вагончика соседи будут смотреть танец московской гостьи. «Нет, плясать я перед ней не буду», — решила я, — «к тому же неизвестно, куда она полетит, согнанная с цветов, может быть за дверь, а может быть, совсем наоборот, то есть на меня. По всему видно, придется прибегнуть к помощи аборигенов, они лучше знают повадки местной фауны».

Володя Бодня живо откликнулся на мой призыв о помощи и поступил просто: он вынес не прошеную постоялицу вместе с букетом за дверь и стряхнул ее, как пыльную тряпку, в темноту ночи.

Моя примитивная, можно сказать, первобытная жизнь вдали от городского комфорта наполняла мелкие и обыденные действия новым смыслом, иногда почти философской глубиной. Вот, например, приготовление обеда. В городе хозяйка наливает из-под крана (из фильтра) воду в кастрюльку, кипятит ее на электрической (газовой) плите (поверхности), достает из холодильника купленную в магазине курицу (мясо, рыбу), варит, засыпает туда же овощи, крупу и, пожалуйста, — суп (борщ, щи, рассольник или еще что-нибудь) — готов. Ничем не примечательная рутина.

Но здесь все действия приобретали особую окраску, превращая простую операцию почти в ритуал. Сначала нужно добыть воду. Ее можно набрать из колодца, — прозрачную, хоть смотри сквозь нее, и холодную до зубной ломоты! Набрав и заодно откушав воды, ставлю ее на нагревательный прибор под названием керосинка. Закипать на ней вода будет небыстро, что дает время приготовить все необходимое и поразмышлять. Расстилаю на столике газетку и чищу кефаль, которую только что выловили местные рыболовы, именуемые почему-то браконьерами. Рыбу они продают безбоязненно всем желающим за 15 гривен килограмм. У них же покупает рыбу и магазин, но там она стоит уже 20 гривен. Значит, риск быть уличенными в связях с браконьерами плюс прибыль хозяин магазина оценил в 5 гривен с килограмма.

Свежая рыба чиститься быстро, парочка местных котов, расположившихся поодаль в тенечке, вежливо и терпеливо ждет рыбные потроха. Когда рыба очищена, с разрешения хозяина иду в огород. Собственно, идти никуда и не нужно, огород располагается здесь же, за порогом моего вагончика. Привычных грядок, которые сооружают в Подмосковье или в Сибири как можно выше, к солнцу, чтобы бы на них к концу лета хоть что-нибудь вызрело, здесь нет. Лук, морковь, картошка, свекла, укроп и хрен просто разбросаны там и сям по песку, будто их никто и не сажал, а выросли они сами по себе, без всякого присмотра со стороны человека. Забота проявлена лишь к помидорам, которые привязаны к низеньким, по колено, колышкам. Но что это за помидоры, что за лук и что морковка!.. Даже если удастся в наших северных краях, применив новшества агротехники, вырастить большой урожай, такого вкуса у фруктов и овощей, какой они приобретают под здешним солнцем, не будет.

Найдя на огороде все необходимое, чищу и мелко режу здесь же, у вагончика, в тенечке. «А в это время в замке..», — как пишут в детективах, а в нашем случае на керосинке, наконец, закипает, вода. Убавляю фитильком огонь, кладу в кастрюльку кефаль, воды получается мало, а рыбы много, — то, что нужно. И почти сразу же, после двух- трех минут разговора с хозяйкой и погоде и море, ссыпаю в кастрюльку лук, картошку, морковку. Теперь можно вернуться к вагончику и накрыть на стол. Расстилаю салфетку, режу помидоры и кладу их в миску, посыпав местной крупной солью. В другую складываю нарезанный крупными ломтями серый, с жесткой корочкой, хлеб.

Возвращаюсь к ухе, по дороге встречаю хозяина, который предлагает попробовать: не созрели ли сливы? — Отчего же не попробовать, можно и попробовать, — отвечаю я. Срываю несколько штук, откусываю: созрели, ой созрели! Мякоть так и отваливается от косточки и прямо сама отправляется в рот. Хозяин предлагает их набрать побольше, — что же, можно и набрать. Вечером мы вместе с его внуком Мишкой, — семилетним мальчишкой, который любит со мной обедать и слушать разные истории, таким же проворным и энергичным, как и сам хозяин, — обираем сливу.

А между тем уха уже доспевает. Кладу лавровый лист, укроп, соль. Теперь можно снимать уху с огня и нести к вагончику. Здесь, в холодке, рядом со сливовым деревом, можно неспешно ее откушать. Ну, разве может сравниться ее вкус, цвет и запах с городской похлебкой! Нет, не может!.. Хороша уха и на следующий день, когда она уже больше похожа на заливное. После обеда закусываю арбузом. Нет нужды проверять, какой он там, внутри. В этих краях он всегда одинаковый, — сочный и спелый. Поэтому и раскалывается сейчас у меня под ножом с треском, брызгая во все стороны яркой мякотью и косточками. Что ж, такой обед можно и сном позолотить, как говорили наши предки.

В пять часов можно снова отправляться на море. Вечером море бодрое и энергичное, как южане после дневного отдыха. Оно поднимает высокие валы, перекатывает их, словно играясь, и щедрой рукой бросает на песок. Длинные волны, одна за другой, роют углубление на берегу, выбрасывают в него водоросли, щепки, разбитые ракушки. А на песке длинные тени, и тела людей, пришедших в этот час к морю, цвета красного дерева, как на картинах Гогена. И все вокруг полно таинственности и ленивой грации, за которой как будто скрывается до времени энергия хищника перед прыжком.

Я с наслаждением смотрю вдаль. Взгляд не встречает никакого препятствия, в голове светло, а на душе все ж какое-то беспокойство. Никогда цивилизация не сможет заглушить тоску человека по бескрайности. Наоборот. Она лишь усиливает ее, понуждает хотя бы раз в год увидеть просторы моря, или леса, или гор, или степи, или неба, не пронзенного башнями из стекла и бетона. И если не удастся совершить побег из пресного комфорта городов, — может случиться потеря ориентировки, как в незнакомой местности без компаса. Но и оказавшись на просторе, где мир пребывает в своей первозданности, человек тоскует по чему-то еще, недостающему в благоустроенном мире.

Дневная жизнь на хуторе завершается с угасающим солнцем. Хуторяне ложатся спать рано, вокруг разливается тишина, которую изредка прорывают лишь звуки собачьего лая. Но будто замещая дневное светило, прямо над крышей моего вагончика включаются яркие звезды. В мягкой тишине южной ночи кажется, что приближаются звуки, усиливаются запахи, а время останавливается. И хочется лишь смотреть на близкое звездное небо и думать о цельности и величии красоты этого безмолвного покоя. Может ли когда-нибудь это наскучить?..

В воскресное утро иду на службу в Покровский храм, что дал название местному хутору. Он стоит посреди площади, обратясь фасадом к единственной дороге на хуторе. Архитектура храма не привычна для нашего глаза, но обычна в южнорусских и западных украинских землях. Внутри храма прохладно, гуляет легкий ветерок, — все двери распахнуты. После московских церквей на окраинах, где не протолкнуться и с трудом поднимаешь руку, чтобы перекреститься, здесь непривычно свободно: стоит человек десять, и большая часть их такие же отдыхающие, как и я. Под самый купол нет -нет, да и залетит ласточка, покружит, не мешая службе, и тем же путем вылетит обратно. В храме хорошо пахнет деревом, накануне ладили новый иконостас из липы, в притворе лежат рейки и обрезь.

Настоятель неспешно служит, трое певчих просто, но так, что сладко становится на душе, поют. «Иже херувимы..» выводят они, звуки поднимаются ввысь, и там, под самым куполом древнего храма, их голоса будто тонкой кисточкой выписывают узоры небесной чистоты, и кажется, что действительно слышишь пение херувимов. Обедня идет своим чередом, и с ее плавным течением, шаг за шагом: от чтения часов, литургии оглашенных до «Милости мира» исчезает беспокойство, отступает маета. «Отложим попечение».., и мысли приобретают иной, далекий от пустых забот ход. «Тебе поем, Тебе благодарим..» звучит уже как будто внутри меня, и безмолвно подпевая певчим, кладу вместе со всеми земные поклоны.

По окончании службы батюшка говорит краткую проповедь, поздравляет всех с праздником — Воскресным днем. С удовольствием осматривая новый, пахнущий деревом иконостас, где пока еще нет икон, он приглашает приехать на хутор через год, когда в храме будет такое благолепие, — говорит он, улыбаясь, — какое видели послы, приехавшие в Царьград из Руси. «Да, вот какие настали времена», — размышляла я обратной дорогой, — «мы теперь из Руси на Украину как послы приезжаем, ну, или как гости. И не перестаем удивляться здешним переменам».

Так незаметной чередой прошли мои десять дней у моря, и пришла пора возвращаться домой.

Обратный путь начался рано: в шесть утра все тот же «Урал» — единственный здешний транспорт — остановился у дома Бодни. Беззвездной ночью встречала меня коса и провожала ранним, до света, утром. Медленно раскачиваясь из стороны в сторону, как тяжело груженый корабль по волнам, плыл «Урал» по степному песку, натужно ревел мотором и будил все окрест. Ночь светлела. Легкие клубы первого света, словно дым от костра, поднимались от земли. Еще не рассеялась полностью темнота, а сквозь ветви оливы уже был виден поднимающийся там, на другом берегу лимана, красный шар. Над Кинбурнской степью неутомимо, как и две, и три тысячи лет назад поднималось солнце.

Над самой дорогой старая сосна вытянула свою длинную мохнатую лапу, я пригнулась под ней, а когда подняла голову, невольно замерла: по берегу озерца, что тянулось параллельно дороге, в каких-нибудь 150-и метрах от машины, распластавшись, стрелой летел по степи волк. Молодой, мускулистый зверь не обращал ни малейшего внимания на полную людей машину, он крупной рысью уходил в сторону леса. Принять его за собаку, как пишут очевидцы в книжках, было совершенно невозможно: маленькая голова, острая морда, поджарый живот явно отличали его от собаки. Это видели не только сидящие рядом со мной охотники, что вскочили сейчас в грузовике и хлопали себя по бокам совсем по-гоголевски, сожалея о забытом дома ружье, — это заметила даже я, горожанка. Но главное его отличие было в поведении. Собака тонко чувствует настроение человека, она живет своей привязанностью к нему, он для нее — все, словом, хозяин. Волк же полностью игнорировал нас, тем показывая — не мы, а он хозяин здешних мест.