 |
| Православие.Ru | Иеромонах Иоанн (Лудищев) | 11.08.2009 |
Архимандрит Антоний (Гулиашвили), клирик храма Александра Невского в Тбилиси, служит у престола Божия вот уже более 40 лет. В его жизни было множество встреч с удивительными людьми, носителями благодати Божией, которые силой своего духа, мудрыми советами, да и просто жизненным примером наставляли и укрепляли отца Антония в вере и нелегком во все времена священническом служении. Воспоминаниями об этих людях и о своей жизни отец Антоний делится с читателями сайта.
— Отец Антоний, расскажите, пожалуйста, как в советское время вы пришли к вере?
— Начнем с детства. Мы жили в Тбилиси недалеко от храма святого князя Михаила Тверского. В нем настоятельствовал дедушка моего одноклассника — отец Борис. И вот с его внуком, Глебом, мы вместе ходили и в храм, и в школу. Я с шестилетнего возраста постоянно бегал в церковь — не понимая, конечно, что это такое. У меня не было возможности покупать свечи, и я подходил к подсвечникам, собирал маленькие свечи, ставил одну на другую. Наш храм Михаила Тверского был воздвигнут в 1913 году в честь трехсотлетия дома Романовых, и он, естественно, выделялся своей красотой, величиной, там был иконостас русского стиля, вызолоченный, четырехъярусный. Храм был богатый, иконы были пожертвованы императором и императрицей. Иконостас, как я уже сказал, был вызолоченный, и мне, ребенку, было любопытно: а что творится за этой золотой стеной? Я тогда не понимал, что такое алтарь. Это была моя мечта — попасть туда. Храм был под горой, и задняя его стена упиралась в скалы. Рядом было поле, на котором мы играли. И часто случайно били стекла в храме, так что отец Борис был вынужден заложить окна кирпичами. Так прошло мое детство. Я подрастал, становился сознательнее, но храм так и оставался для меня самым главным. Чем бы я ни был занят — футболом, другими играми, — достаточно было услышать колокольный звон, как я бежал в церковь.
— Пономарили в храме у отца Бориса?
-Нет, я был маленький. И поначалу я не чувствовал никакого сопротивления со стороны: мама не интересовалась этим — ну пошел в школу, и ладно. Но вскоре возникли проблемы: в третьем-четвертом классах я начал убегать с уроков. Помню, прогулы мы называли «шатало».. У меня было два любимых места: храм и кладбище. На кладбище всегда очень тихо, спокойно, и мне никто не мешал. Там я старался провести время так: найду запущенную могилку, очищу ее, приведу в порядок, насколько мои детские силы позволяли. А в храм на службу осознанно я еще не приходил, но мне было приятно бывать в храме. У меня была очень хорошая учительница — Валерия Ивановна Волкова, которая получила образование еще в царское время. Прекрасный человек и педагог, она очень мне помогала. Когда в начале урока обнаруживалось, что меня нет в классе, мои товарищи говорили, например, так: «Валерия Ивановна, а вы не забыли, что сегодня Преображение? Он в храме». Настолько она была хорошим человеком, что после уроков относила мой портфель домой. Но маме, конечно, все рассказывала, и от нее мне попадало за то, что вместо школы я ходил в церковь. Но я все равно ходил и по-своему молился, чтобы Господь меня укрепил. Я знал, что не хожу в плохое место, не занимаюсь плохим делом, не хулиганю, не ворую. Никогда не забуду, с какой лаской и заботой относились ко мне взрослые прихожане!
— Батюшка, а был ли близкий человек (священник или мирянин), который вас в это время особенно поддерживал?
— Нет, в то время любые слова о религии расценивались как агитация, и все старались не вмешиваться, тем более в воспитание чужого ребенка. Но я просто ходил в храм, бабушки меня там жалели, говорили: «Ой, какой хороший мальчик». Конфету дадут, приласкают. А когда я повзрослел, наш батюшка, отец Константин, меня пригласил к себе. Он был из семьи потомственных железнодорожников Емчиновых. Когда умирала его мама, она взяла с него слово, что он станет священником. Он пообещал, но о рукоположении даже и не думал. И мать все время ему снилась, спрашивала: «Почему ты не исполняешь свое обещание?». И он принял священство. Образованнейший человек, инженер по специальности, до кончины матери он был далек от Церкви. Ходил всегда с портфелем, был очень видный, красивый. И, конечно, богословского образования он не имел. Но он прилагал все усилия, чтобы быть грамотным священником, и у него это хорошо получилось. Конечно, в нем не было той церковности, которая закладывается у ребенка с детства. Но он взрастил в себе с Божией помощью духовность очень высокого уровня, которая гармонично сочеталась с великолепными манерами. Я долгое время находился под его присмотром. Служил в нашем храме и отец Василий — очень смиренный.
Меня ввели в алтарь, и я начал прислуживать. К тому времени я был в храме уже лет десять. Сбылась моя мечта: я узнал, что творится за золотой стеной.
— А как вы стали иподиаконом у Святейшего Патриарха Ефрема?
— В первый год своего патриаршего служения Ефрем II посетил наш храм. Это было 5 декабря, в день памяти святого благоверного князя Михаила Тверского. Случилось так, что я уже прислуживал, уже в стихаре был. Даже есть фотография, где я встречаю на горе Святейшего (мне было лет четырнадцать-пятнадцать) и провожаю его до храма. По окончании службы патриарх сказал мне: «Приходи завтра в кафедральный собор». Я обрадовался: такой маститый старец, патриарх.
Он был очень строгим, очень требовательным. Все годы моего пребывания с ним были нелегкими для меня. Впоследствии выяснилось, что это он делал для меня, только я этого тогда, конечно, не понимал. И вот я, радостный, трепетный, прихожу вечером 6 декабря в кафедральный собор. Мне разрешили сразу же надеть стихарь, и в конце службы Святейший объявил всем: «С сегодняшнего дня этот молодой человек будет прислуживать у меня». И началась моя «бурная» послушническая деятельность. Я же, конечно, немножко возгордился, поскольку был единственным иподиаконом. В то время на патриаршую службу посылал владыка Зиновий (ныне прославленный схимитрополит Серафим, насельник Глинской пустыни) своих послушников. Иподиаконов не было там, я был один единственный и учился, как надо быть хорошим иподиаконом.
Знаете, патриарх Ефрем ходил пешком по городу. А у него ведь была машина, которую Сталин в свое время подарил Святейшему Каллистрату. Затем автомобиль перешел патриарху Мелхиседеку, а потом и Ефрему. Так вот, он иногда говорил мне: «Пойдем за хлебом». — «Я скажу шоферу». — «Ты что, мне нужен хлеб, а я на церковной машине буду ездить?» Мы по своему неразумению считали это скупостью, ведь бензин-то тогда стоил 7 копеек за литр. Позже я, безусловно, поменял свое мнение.
А сейчас пришло время рассказать одну историю, точнее, предысторию. Моя бабушка была верующая. В нашей семье существовала традиция: давать обеты и непременно их исполнять. И бабушка босиком каждый понедельник ходила в церковь Пресвятой Богородицы. Я же возлюбил храм преподобного Давида, а он располагался на горе. Вот на эту гору мы поднимались пешком всегда, там по четвергам были службы. В один такой четверг я проделываю свой обычный путь, а Святейший Патриарх Ефрем вместе с епископом Илией, нынешним патриархом, уже спускаются. И патриарх спрашивает меня: «А ты, молодой человек, не собираешься в семинарию документы подавать?». А у меня и в мыслях этого не было, я не мог себе представить, что я буду когда-нибудь учиться в духовной школе. Нужно сказать, что работал я тогда в цехах театра имени Грибоедова. И чтобы иметь возможность посещать службы, иподиаконствовать у патриарха (я себя преступником считал, если пропускал службы в храме), регулярно дарил своему начальнику подарки. А тут такой перелом в жизни — семинария! Я ничего не ответил Святейшему, и он одобрил, что я не сразу принял решение. Но, придя домой, я сел и написал прошение в семинарию. Оно оказалось первым. Таким образом, я стал студентом духовной школы. Это был 1963 год.
Мама очень резко воспротивилась моему решению. Наша Церковь была такой бедной, что мы должны были принести в семинарское общежитие свою постель. Когда я пошел за машиной, чтобы погрузить матрац, одеяло и подушку, моя мама решила отравиться. Соседи сразу на меня накинулись: «Куда ты, мама умирает, вызови „скорую помощь“». Приехал врач и говорит: «Вас в тюрьму надо. Вы убили свою мать». Я отвечаю: «Я не убивал. Я оставляю адрес того места, куда я ухожу. Пожалуйста, приезжайте, забирайте меня в тюрьму, если она умрет. Но я верю, что этого не произойдет». И уехал в семинарию. Через несколько дней мама, хотя и очень обиженная, приехала ко мне: «Где мой сын?».
Я учился и постоянно жил в семинарии два года. По субботам и воскресеньям уезжал, чтобы прислуживать Святейшему.
— Какие послушания вы несли в семинарии?
— Разные. Например, топил печку. У нас были дрова, но мы пользовались углем. А я не умел растапливать, я насыпал уголь и вливал керосин, и однажды печка вспыхнула, и я обжег себе глаза. Но основным моим послушанием было сопровождение владыки Илии, нашего ректора. Он был епископом Батумским и ездил туда на субботу и воскресенье, и я каждый раз встречал и провожал его с вокзала, решал его бытовые проблемы.
— Сколько тогда было учащихся в семинарии?
— Всего пять человек.
— Имела ли духовная школа устав?
— Нет, это было первое духовное учебное заведение в Грузии после 1917 года. Все было в новинку.
— А кто из преподавателей вам особенно запомнился?
— Я вспоминаю всех и вспоминаю очень тепло. Например, архимандрит Парфений. Он принял самое деятельное участие в организации нашей семинарии: закупил кровати, постельные принадлежности, а самое главное — окормлял учащихся, очень помогал нам. Был очень хороший протоиерей Мелхиседек, который преподавал еще в дореволюционной гимназии. Его лекции буквально впивались в голову — от них оставался след как от гвоздя в стене. Был очень строг, преподавал современный и древний грузинский язык, историю Грузинской Церкви. Были у нас замечательные педагоги по пению, по Священному Писанию Ветхого и Нового Заветов, по Конституции СССР. Так и проходили мои юношеские годы в семинарии.
— А кто еще вел учащихся семинарии по духовной жизни?
— За тем, сколько раз мы причащаемся и исповедуемся, никто не следил, так как тогда священников было очень мало. Но, естественно, раз я был при патриархе, то ко мне было более строгое отношение, и режим у меня был более жесткий. Знаете, кто хотел исповедаться, причаститься, всегда находил такую возможность. Я, например, причащался раз в месяц.
И вот я закончил семинарию, и было решено рукоположить меня в диаконы. Помните, я с малых лет очень почитал преподобного Давида, и Святейший назначил мою хиротонию в храме этого святого. Меня рукоположили в диакона 10 мая 1965 года — в четверг. На Троицу я уже служил на патриаршей литургии. В этот же день вечером мы выехали в Батуми, там была церковь, где другого моего однокурсника рукоположили в диаконы. Владыка Илия попросил Святейшего оставить меня там. И через шесть месяцев, в праздник Иверской Божией Матери, 26 октября, меня рукоположили в священники в городе Поти, в храме Иверской иконы Божией Матери.
— Монашество вы еще тогда не принимали?
— Нет. Патриарх был категорически против. Он говорил: «Рано. Ты не должен потом раскаиваться, что скоропалительно принял монашество». Он был очень предупредительный человек и с большой осторожностью относился к монашеским постригам.
Итак, я служил в Батуми. К нам должен был приехать владыка Нестор (Тугай) — очень известный архиерей, с которым была связана весьма запутанная и драматичная история. При нем была закрыта Киево-Печерская лавра. Когда патриарх Алексий (Симанский), находясь в Иерусалиме, узнал это, он был в ужасе. Но он настолько верил в честность и благородство владыки Нестора — тот с самого детства был в монастыре, руководил его хором, потом стал наместником, — что Святейший принял решение не наказывать его жестко (хотя почти весь Синод требовал его отстранения), а перевел на другую кафедру.
Сообщение о том, что епископ Нестор едет в Батуми, пришло тогда, когда владыка Илия должен был отправиться на Родос на совещание. Что делать? Он меня позвал и сказал: «Поручаю владыку Нестора тебе». А мне всего 26 лет. Но я его встретил очень хорошо. Он был больным человеком, в страшном состоянии были его ноги — трофическая язва. Давали о себе знать годы ссылок. Владыка очень любил чай. А в Батуми знаменитая чайная фабрика. И когда он приехал к нам и у него спросили, какие достопримечательности он хотел бы осмотреть, какие сувениры приобрести, он среди прочего поинтересовался: «А у вас чайная фабрика есть?» — «Есть». — «Отвезите меня туда». Там нас очень гостеприимно принимала секретарь партийной организации. Иными словами, визит владыки прошел удачно, он был очень доволен, оставил теплое благодарственное письмо. И пригласил меня в гости в Киев — дача у него была в Новоселках. Я поехал туда в отпуск.
Принял он меня очень приветливо. Ему настолько было приятно наше гостеприимство, внимание, уделенное ему, что он как маленький ребенок суетился, стараясь нам угодить. При этом он не раз, как я вскоре понял, произносил прямо-таки предсказания. Так, я говорю: «Владыка, не надо так беспокоиться, лучше посидите с нами». — «Я насиделся, теперь ты посиди». И вот где-то 7−8 сентября я попросил благословения на паломничество в Почаев. Он сказал: «Чтоб 12-го был здесь». В тот день были мои именины (мое мирское имя Александр). Приехал я в Почаевскую лавру, меня благословили послужить с братией. 10 сентября я пришел на автовокзал, чтобы ехать обратно, а автобуса нет. Я подхожу к кассе, открываю дверь, а ее изнутри кто-то дергает и закрывает у меня перед носом. Я ничего не понимаю, пытаюсь опять открыть дверь, и прямо на меня вылетает какой-то человек. Обзывает меня, пинает ногой и плюет на рясу. Я по натуре человек горячий, не сдержался и толкнул его так, что он застрял между письменным столом и сейфом. Моим обидчиком оказался руководитель атеистической группы. В общем, меня осудили на год за хулиганство. В батумской газете появилась статья «Хулиган в рясе». Я был направлен в тюрьму для отбывания срока.
— Какова была реакция на это Святейшего Патриарха Ефрема?
— Начну свой ответ издалека. Соответствующая статья Уголовного кодекса предусматривала наказание от штрафа до одного года тюрьмы. Меня наказали самым суровым образом, хотя никто не верил, что я хулиган. Прокурор сказала: «Вот этот год вас заставит подумать, как снять этот балахон». Я принял свой приговор и на суде сказал: «Я признаю свою вину не в том, что я его ударил, потому что он оскорбил для меня святая святых — мою рясу. Я как священник виноват в том, что не стерпел. Если Тот, ради Кого я стал священником, терпел большее, а я не силен, вот в этом я и виноват и согласен нести наказание».
Меня отправили в тюрьму и держали там четыре месяца. Там меня хотели перевоспитать, делали все, что было можно и нельзя. Вызывали меня в час, в два часа ночи на допрос — уже осужденного. И как-то я одному надзирателю пожаловался на свою участь. Я ему рассказал, как меня обижает замполит, а он пошел и все ему передал. Тот меня вызывает и кричит: «Когда это я тебя ругал?!» Разумеется, свидетелей ночных допросов, оскорблений у меня не было, но я вдруг сказал: «У меня есть свидетели». Он сначала позеленел, потом покраснел: такое обличение, а он ведь тоже боится. «А кто твои свидетели?» Я сказать-то, что у меня есть свидетели, сказал, а кто свидетели — продолжить я не могу, но тут уже я почувствовал помощь Божию: «А вон он сидит». А у него на сейфе стоял бюст Ленина. «Для меня он идол, а для вас-то он живой. Вы же говорите: „Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить“. Он слышал, как вы меня ругали». И он, уже не зная, что делать, запустил в меня чернильницей.
Естественно, меня еще и обстригли. Мне было невмоготу. И бывалые ребята мне подсказали: «А ты, батя, когда будет у нас прокурор по надзору, пожалуйся ему: не должны тебя в тюрьме держать уже осужденного». И вот проверяющий приехал, но нам, понятно, велели ему ничего не говорить. А я решился к нему подойти: «Товарищ прокурор, можно к вам обратиться?» — «Что такое?». Ему не понравилось слово «товарищ». Он говорит: «Представьтесь». Я назвал свои имя и фамилию. «Заключенные так не представляются». Оказывается, я должен был сказать: «Заключенный такой-то, осужденный по такой-то статье». Я исправил свою ошибку. «А за что осуждены?» — «За хулиганство». — «А вы кто?» — «Священник». А он был старый фронтовик (помню, у него шрам был большой). Он удивился, наверное: священник, осужденный за хулиганство. Я продолжаю: «Да, я виноват, согласен нести наказание, но почему четыре месяца меня, осужденного, держат в тюрьме, когда после суда в течение трех суток должны отправить в лагерь?» И на третий день меня перевели в Чернигов.
В Чернигов, где правящим архиереем был владыка Нестор. Мы каждый день проезжали мимо монастыря, где он служил. Моя мама бывала у него не раз в течение всех семи месяцев, пока я отбывал срок в лагере. Возили нас на заготовку картошки. Были такие огромные ямы, в каждую из них засыпали 25 тонн картошки. Потом картошку поочередно накрывали соломой, землей, а сверху, естественно, зимой падал снег. И мы должны были — иногда на тридцатиградусном морозе — эти ямы раскрывать, доставать картошку и счищать с нее ростки. При этом нас утром и вечером проверяли, не вывозим ли мы чего-то с работы. Кормили нас прямо в поле: нальют миску супа — и он сразу замерзает.
В лагере все мы сдружились, даже евреи меня батюшкой называли. Произошел тогда такой случай. Мама привезла мне сигареты для охранников — нас охраняли четыре солдата с собаками. А там у нас был один, так сказать, предатель. Он-то и передал администрации лагеря, что моя мама в нарушение инструкций привезла сигареты. В общем, приезжаем мы с работы, меня вызывают и допрашивают. Сначала я решил ничего не говорить, а замполит усмехается: «А еще священник называетесь». И тогда я выложил ему всю правду. На следующий день весь караул сменили, всех солдат: я успел сказать, чтоб передали Роману, старший он у них был, что я никого не выдавал. Так прошло семь месяцев.
Что касается Святейшего Патриарха Ефрема. Ради меня, молоденького священника, который всего шесть месяцев служил, он собрал заседание Синода (у нас было всего пять архиереев). Все они подписались под просьбой о моем помиловании и направили ее Коротченко — председателю Совета Министров Украины. Повезла письмо моя мама. Ее принял тогда другой высокий чиновник (Ковпак) — бывший партизан, его заместитель. Он был потрясен: «Как? Священник — и вдруг хулиган!» Назначают выездную комиссию суда, и начинается разбирательство: исправился я или нет. Вызывают меня, потом начальников всех отрядов, а в нашем лагере их было десять. Все дают положительную характеристику. Остался замполит. Меня всего колотит: у него находится моя объяснительная записка по поводу «сигаретной» истории, он же может сказать, что у меня было нарушение, и меня нельзя освобождать. И тут я увидел: замполит достает какую-то бумажку и разрывает ее. Это было как раз мое объяснение. Много мыслей пронеслось у меня в те дни в голове. Ведь мы, например, приезжали с полей холодные, с мороза, а с шести часов запрещали топить печки. И мы грелись и оттаивали в собственном пару. А почему? Ведь я же действительно ничего плохого не делал. Я просто защитил честь своей рясы.
Заснуть не могу, и вдруг передо мной проплывает образ святителя Николая, который был в нашем храме Михаила Тверского. Там святитель Николай в белом облачении, без головного убора, до пояса изображен. Проплывает, ничего не говоря, как будто стоит в ладье. Это меня вдохновило и укрепило. Состоялся суд, надо мной вдоволь поиздевались: «Выйдите — зайдите, выйдите — зайдите». И я сказал: «Я не знаю, как к вам обращаться, но хочу попросить об одном: я должен остаться священником. Не издевайтесь, пожалуйста, надо мной. Если я заслужил освобождение — освобождайте, если нет — я согласен отсидеть. Я виноват. Я же человек, у меня же нервы».
Вы не можете себе представить, как я плакал, когда меня освободили, и как плакал еврей, который со мной вместе в лагере был и который провожал меня до самых ворот. Там стояла моя мама. Представляете, 37 градусов мороза, а она стоит — ждет меня.
— А что было дальше?
— Мы приехали к владыке Нестору. Он обласкал меня, и в ближайшее воскресенье я служил вместе с ним. А потом он проводил меня домой с назиданиями, подарками и сожалением по поводу нашей разлуки. Я вернулся в Грузию и сразу же, прямо с поезда, бросил вещи дома и приехал к патриарху. Захожу, увидел его келейницу — матушку Ангелину. Обрадовались друг другу, расплакались. «Святейший отдыхает, сейчас спрошу, может ли он принять тебя». Вернулась быстро: «Иди, Святейший ждет». Я поднялся, он лежал, я бросился к нему, расплакался, он меня погладил по голове. «Завтра вечером будешь служить» (это было 4 декабря, на праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы). — «Хоть бы в баню сходить». — «Ты за семь месяцев так накупался, что хватит тебе». И мое священническое служение было возобновлено.
В 1972 году патриарх Ефрем скончался. Я очень переживал, он был для меня как отец. Помимо кровного отца, у меня еще два отца: Святейший Ефрем и архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Действительно, два отца, которые меня сохранили от этой тяжелой смутной жизни, которые сделали все, чтобы я был таким, какой я есть.
Если бы мне сейчас задали вопрос: «Отец Антоний, если начать все заново, кем бы стали?» — я ответил бы: «Я бы стал священником». Несмотря на то, что в священстве много искушений, а Церковь испытала страшные гонения. Я не знаю, за что меня любит Господь: Он посылает мне столько болезней, испытаний, но я все равно побеждаю их — по воле Божией. На священническое служение меня благословил наш патриарх. А потом в моей жизни появился отец Иоанн, любовь которого я ощущал всегда.
— Как вы впервые встретились с архимандритом Иоанном (Крестьянкиным)?
— Я всегда хотел посетить российские монастыри, но долгое время не было возможности. А когда она появилась, я поехал в Псково-Печерскую обитель. Когда я встретился с отцом Иоанном, он принял меня так, как обычно принимал всех, — любвеобильно. Во второй раз я приехал уже с мамой и со своим послушником. Батюшка меня встретил уже как знакомого. Вот тогда был заложен фундамент нашего духовного общения.
Тогда же случилось чудесное событие. Как раз был сороковой день после кончины владыки Феодора (Текучева), который был на покое в Печорах. Мы смотрим: площадь Успенского собора забита народом. Мы даже не надеялись попасть в пещеры, они были закрыты, встали снаружи. Бог даст, хотя бы просто увидеть отца Иоанна, ни на что больше не рассчитывали. И вдруг толпа расступилась: идет отец Иоанн с Ванюшкой. Ванюшка — это нынешний архимандрит Филарет, его послушник тогда. Случилось так, что батюшка проходил мимо нас, взял мою маму под руку: «Федосьюшка, пойдем со мной». Это чудо: представить, что отец Иоанн запомнил мою маму, было невозможно. Мы попали тогда на панихиду в пещеры.
Так начались наши доверительные отношения с батюшкой. Я два-три раза в год приезжал к нему как к родному отцу. Многие говорили: «Ну, все, пока этот грузин не уедет, нам батюшку не видать». Батюшка часами со мной беседовал. Меня очень хорошо принимал тогдашний наместник — отец Алипий. Жаловал меня и Псковский владыка — митрополит Иоанн (Разумов). Я специально приезжал в Псков, несмотря на то, что был поезд «Москва-Таллинн», который проходил прямо через Печоры. Владыка сам вызывал такси и отправлял меня в монастырь, где меня по его благословению селили в архиерейском доме.
Кстати говоря, к нам в Тбилиси часто приезжали гости из Пскова. Вот так замечательно складывались наши отношения с отцом Иоанном. И я в какой-то момент немного разбаловался. Пили мы однажды чай, и я опрометчиво сказал следующее: «Батюшка, не дай Бог что-нибудь случится, к кому я тогда буду приезжать?». Отец Таврион меня укорил: «А к кому ты сюда приезжаешь?» — «Я сюда, — говорю, — приезжаю за заправкой, я у вас заправляюсь, как машина заправляется на бензоколонке. Заправляюсь у отца Иоанна — этого на целый год хватает». И с тех пор стали меня поддразнивать: «Вот, приехал на заправку». А я действительно жил все это время заправкой, полученной от отца Иоанна. Он всегда меня назад отправлял обогащенным. Как человек с пустыми ведрами приходит к колодцу, а уходит с полными, так и я уезжал из Печор.
— Батюшка, о чем вы разговаривали с отцом Иоанном?
— Много, конечно, беседовали о своей жизни. Бывало так, что службы затягивались до одиннадцати, до половины двенадцатого ночи, а батюшка говорит мне: «Приходи после службы, попьем чаек и побеседуем». И наши беседы шли до трех, четырех, пяти утра. Я не мог оторваться от батюшки, слушая его, у него столько любви — просто рог изобилия. Льется любовь, и я боялся шелохнуться. У него были длинные усы, и он, очевидно памятуя о своем пребывании в заключении, всегда очень низко наклонялся к собеседнику. И меня щекотали его усы. Мне было не больно, но чуть-чуть неловко: я не мог двинуться, чтобы не нарушить батюшкин покой.
Вспоминаю сейчас такой эпизод. Приехал я в монастырь, а батюшки нет. Я, конечно, расстроился. Но решил хотя бы постоять возле его кельи. И в это время выходит помощница отца Иоанна, мы поздоровались, она увидела мое огорченное лицо. И говорит: «А ты, батюшка, зайди в келью, там маленький диванчик, посидишь, там отец Иоанн принимал всех посетителей». Я зашел, три поклона положил перед образами и просто сел на этот диванчик, молча, а матушка вышла. И знаете, я почувствовал батюшкино присутствие: пусть телесно он отсутствует, но духом все равно здесь. Я ощутил такой прилив сил, будто на крыльях оттуда полетел. У меня не было большего авторитета, чем отец Иоанн.
Мне сделали сложнейшую операцию на сердце: я семь месяцев провел в больнице, одна надежда оставалась на милость Божью и на молитвы батюшки. Врачи сказали: «Делайте что хотите по вашим правилам монашеским, а он уже покойник». Но я чувствовал поддержку старца, в том числе и тогда, когда стоял вопрос о том, чтобы сбрить мне бороду, когда мне не разрешали поститься и даже заставляли есть мясо. Отец Иоанн сказал «Отец Антоний не умрет». И вот я перед вами — живой и невредимый.
Знаете, батюшка Иоанн был знаком с нынешним патриархом Илией. В Грузии после заключения находились владыка Зиновий, схиархимандриты Андроник, Серафим, Херувим. Отец Серафим (Романцов) постригал батюшку, был его духовным отцом, так что отец Иоанн бывал в Сухуми, когда там епископствовал Илия. Каждый раз батюшка спрашивал о Святейшем, всегда посылал ему Богородичную просфору и какой-нибудь сувенир, иконочку или коробку конфет. Отец Иоанн всем раздавал конфеты. Как-то по возвращении из Печор я пошел к Святейшему. Он спрашивает: «Как там отец Иоанн?» — «Я боюсь передать то, что он сказал». — «Что он сказал?» — «Вы меня только не ругайте». — «За что тебя ругать, это же отец Иоанн сказал». А тогда и в помине не было распрей, войн, раздоров. Я набрался смелости и сказал: «Батюшка говорит: „Ваш патриарх распят на кресте“». И это, несомненно, пророческие слова.
Отец Иоанн всегда спрашивал меня: «Как там мамочка?» Мой ответ оставался неизменным: «Маме трудно, она без причастия, без Церкви». И однажды батюшка погладил меня по голове и сказал: «Она не умрет, пока не примет иночество». Это было за семь лет до ее смерти. К тому времени я уже был достаточно долгое время священником, знал о мудрости и прозорливости батюшки, но все-таки был поражен! Если бы я не знал отца Иоанна много лет, то подумал бы, что у человека старческий склероз. Как такое можно предположить. Представляете, моя мама 93 года жила без Бога — и такие слова! Она постоянно упрекала меня за то, что я священнослужитель, говорила, что ей надоело жить. Я ей как-то сказал: «Мама, ты хочешь умереть, тогда принимай иночество, отец Иоанн сказал, что ты не умрешь, пока не сделаешь этого».
Она была очень эмоциональная и справедливая женщина и прожила тяжелейшую жизнь. Родилась она в 1915 году, и ее детство пришлось на время строительства жизни без Бога. В возрасте трех лет она осталась без родителей, в пять — ей самой пришлось нянчить детей. Потом она попала в детдом. Там воспитанников били за то, что они выглядывали в окна во время пасхальной утрени в соседнем монастыре. И вот так всю свою жизнь она сама пробивала себе дорогу. Жизнь ее ожесточила настолько, что она сильно-сильно обозлилась на нее. Последние месяцы свой жизни она лежала, почти не вставала, а у нас дом расположен углом, дети играют — шумно очень. И мама все время гоняла их, а тут она лежит. Вместе с ней находились я, женщина, которая ухаживала за ней, и мой послушник Валерий. Однажды я по обыкновению услышал детские голоса. И увидел: мама бежит по лестнице, а ухаживающие бегут за ней, поддерживают ее, чтобы она не упала. Она была слабая, 43 дня практически ничего не ела, только немного воды пила. Но она бежит по лестнице с тем, чтобы поругать баловников, и вот она дошла до окна, смотрит и говорит: «Какие хорошие дети, жалко их». Именно тогда она переродилась. Убежден, она пришла на этот свет такой, и Господь, подготавливая ее к отходу из этой жизни, вернул ей доброту, сострадание и любовь. Она спокойно вернулась обратно, легла в постель и больше не вставала.
А дальше чудо стало происходить за чудом. Без слез рассказывать это трудно. До смерти она три раза приняла причастие. Когда батюшка пришел вторично, она попросила: «Можно, я сама прочитаю „Отче наш“». А до этого, когда она еще ела, я ей предложил: «Давай помолимся вместе». Она согласилась. Потом я ее соборовал. Незадолго до смерти мама подзывает меня и говорит: «Хоть один раз послушайся меня, сними с меня кольцо и серьги и оставь себе на память. Ты меня прости, сынок, наверное, я была плохая мама». Я отнес эти слова ко всему тому периоду, когда она препятствовала моей церковной жизни. Это было как покаяние.
И в ночь с 8 на 9 апреля, когда ни о каком сне не могло быть и речи, поскольку мама каждую минуту ахала, меня так дернуло, что я пришел в себя и решил: «Надо постригать». Наступает 9 апреля — трагическая дата для Грузии. Я рано утром встал, оделся и пошел в Патриархию. Захожу, а там большое количество посетителей. Святейшего я встретил в коридоре, объяснил ситуацию и взял благословение на постриг. Постригли мы маму с именем Феодосия. Далее происходит следующее.
В пятницу вечером звонит Святейший в наш храм и говорит: «Пускай отец Антоний в субботу вечером служит у себя, а в воскресенье — в Троицком соборе». Я в недоумении. Звоню секретарю патриарха, спрашиваю, в чем дело. Он не знает. Потом обращаюсь к своему духовному чаду — архидиакону Святейшего: он-то лучше других осведомлен. Но и он промолчал. Потом оказалось, что все всё знали. А я в страхе решился позвонить патриарху: «Ваше Святейшество, вы благословили, а что я там буду делать: просто служить или кто-то приедет». — «Будешь служить. Бери с собой облачение, без пятнадцати восемь приезжай» (а я всегда люблю приходить пораньше, чтобы спокойно частицы вынимать).
Я себе несколько лет задавал вопрос: «А если мама будет утром умирать, когда я должен буду служить литургию, как я поступлю? Брошу ее и пойду в церковь служить литургию или все-таки меня пересилит сыновнее чувство любви, и я останусь с ней». И Господь дал мне испытать этот выбор. У нас такая традиция была: я брал у мамы благословение на весь день. Я подошел поцеловать маму, а она уже была мертвая. Как стрела я выскочил на улицу, а мой послушник говорит: «Рано еще, машина пока не приехала». Я ничего не сказал о смерти мамы, решил походить перед домом. А затем уехал. Можете представить мое состояние?! Но я пересилил себя, с Божией помощью служил. Святейший, конечно, говорил проповедь, мы все спустились с амвона, стоим рядом. Проповедь была на тему Входа Господня в Иерусалим. В завершение патриарх сказал следующее: если человека посещают скорби, то он непременно получает милость, чем-то Господь утешает его. А затем в числе прочих наградил меня правом ношения второго креста. Все это я воспринимал очень рассеянно. Потом меня поздравляли многие люди. При выходе у машины меня встретил двоюродный брат: «Матушка умерла». — «Я уже знаю». После мне знакомые звонили и спрашивали, что со мной такое было на патриаршей службе, — ее транслировали в прямом эфире. Они не знали, что я тогда чувствовал, зная: мама умерла. Я единственный у нее сын и, когда приходил домой уставший, расстроенный, все на нее выплескивал, а она это терпела.
Я вспоминаю один случай: я вернулся совершенно разбитый из храма и накричал на маму, потом попросил прощения, она опустила голову и заплакала. И я попытался объясниться. Ведь я как пустой газовый баллон. Я ухожу в храм с утра для того, чтобы в течение дня наполниться. Ко мне в церковь приходят люди очень разные. Вот, например, какой-нибудь бабушке мерещится, что ее хочет убить сын, и я должен объяснить ей: это неправда. Мужчина на исповеди говорит, что ворует, и его тоже надо утешить. И получается: домой я прихожу наполненный газом, и мне необходимо разрядиться, чтобы с утра снова быть пустым. Мама смотрит на меня и, улыбаясь, говорит: «Что, я тебе газовая плитка, что ты на мне разряжаешься?» И вместе рассмеялись.
Мама была моим товарищем, помощником, советником, примером. Они при живом муже фактически одна воспитала меня. Папа танцевал в ансамбле и почти все время был на гастролях. К тому же она была русской. А русская женщина в то время в Грузии — не так это и легко. И как же во всех этих сложных ситуациях не обращаться к помощи отца Иоанна (Крестьянкина)?! Я молю Бога, чтобы Он не лишил меня милости, чтобы хотя бы раз в год я мог приложиться к гробику батюшки. Я когда уезжал после его похорон, явственно почувствовал, как отец Иоанн передал мне какое-то тепло.
Я после операции твердо решил лететь к батюшке, хотя врачи меня и отговаривали. Я приехал — тогда отцу Иоанну было очень плохо. Но меня пустили к нему в келью. Он поднял ручку, я поцеловал ее, попрощался с ним и уехал в Тбилиси. Через пять дней звонок: отец Иоанн скончался. У нас возникли проблемы с выездом из Грузии: выходные — посольство не работает, а во вторник уже хоронят батюшку. И я набрался смелости и позвонил послу домой. И нам оперативно сделали визы.
Но нас постигли большие искушения. Я уже все рассчитал: прилетаем в Москву где-то в три часа и совершенно спокойно успеваем на псковский поезд — в половине восьмого. На деле все вышло иначе. Приезжаем в аэропорт — трехчасовая задержка рейса. Выходит, все мои расчеты рушатся, и я не успеваю на поезд. Я согласен был за любую цену взять машину, чтобы доехать до Печор, но в тридцатисемиградусный мороз все отказывались ехать. Потом мы нашли поезд до Питера на десять часов. Оттуда до Печор на машине три часа. И я сразу успокоился.
Приезжаем в Москву: много времени ушло на таможню. Потом переезд из Внукова на Ленинградский вокзал: мы мчимся, ни светофоров, ничего для нас не существует. Взяли билеты. В поезде страшный холод, на меня навалили матрацы, одеяла. Но, по милости Божией, прибыли в Питер в шесть часов утра. Машина нас уже ждала, мы отказались от завтрака: в 11 часов погребение, а за полтора часа мы обязательно должны быть в Печорах.
Я не знаю, что произошло, до сего дня не могу найти для себя ответ: едем, едем мы тогда и не можем приехать, прибыли на место только за полчаса до погребения. Я взмолился в машине: «Батюшка, неужели я так провинился перед тобой, что ты не дашь мне возможности попрощаться с тобой?» И вот я бегу в храм, захожу в алтарь, а там только причастие идет — значит, успел. Владыка смотрит на меня и говорит: «Ты не улетал что ли?» Я ему отвечаю: «Я только прилетел». В это трудно поверить: в один день приехать из Тбилиси в Москву, потом добраться до Петербурга, а оттуда в Псково-Печерский монастырь, да еще в такие морозы. И вот когда мы все прощались с отцом Иоанном, кто-то сказал: «У батюшки рука теплая».
О нем можно говорить не часами, а годами. И все время что-то вспоминаешь, и, наверное, не будет конца этим воспоминаниям.
(Окончание следует.)
