Светлый князь

Так жили русские люди — от царя, великих князей и до калики перехожего

В. В. Розанов

Поразительное ощущение остается от чтения зарубежных русских журналов, которые издают на благотворительные деньги дети беженцев гражданской войны. Наши материковые журналы и газеты гуще талантливостью, сиюминутным присутствием жизни, проблем, а те простенькие, собранные словно из тряпочек портнихи, но вот именно как сшитые мамой или бабушкой из кусочков настольные простыночки или наволочки для думочки они… домашнее, семейно-роднее; их отличаешь от все еще советских листов как русского патриарха от папы римского. Отчего же наши издания не согревают родством? Отчего «Литгазета» никогда не напишет о русском адмирале или великом князе так же задушевно, как «Военная быль», «Часовой», «Наши вести» или «Русская жизнь»? Почему русские иностранцы старомодно бережны к истории, коренные жители России обозленно или тупо равнодушны? Я уже только перелистываю наши газеты. Академик, очень талантливый, даже в чем-то могучий, с умилением говорит о том, как в Европе он каждый день проходит мимо памятника в честь какой-то там битвы, любуется улыбкой Девы Марии (католической), но никогда не обмолвится с чувством о родных пепелищах, гробницах в Успенском соборе в Кремле и проч. Между тем именно от этого человека, умного, бесконечно образованного, хотелось бы услышать прославление отеческих гнезд и имен. Не будет такого. Он торопится записаться в граждане мира.

В. В. Розанов предвещал, что в будущем станет читаться то, что писалось с душой. Нынче бездушные страницы привлекают нас больше всего.

Почему люди так желают родства, близости, гармонии в жизни и кого попало выбирают себе в спутники (пусть и на короткий срок) в книгах?

В одиночестве, без газет, без ультрафиолетовых вспышек телевизора, без необходимости спорить, защищать свои вкусы и «точку зрения» в кабинетах и читаешь, и чувствуешь под божеским дыханием, и зовешь к себе всех, с кем бы хотел осчастливить свои часы или разделить ясные и такие утешительные мгновения родства с русскими тенями. То песня, то фотография в журнале, то страница в книге или письмо заполнят собою немоту длинного сельского дня.

Люблю получать письма и бандероли в Пересыпи. Вчера подали мне роскошный пакет: от составителя 4-й том философа А. И. Ильина, четыре номера неизвестного в провинции «Московского журнала», в коем Россия торжествует письмами императоров, биографиями, синодиками знатных фамилий, летописью монастырей, повестью Ильи Сургучева «Детство императора Николая II». Кто-то еще старается, добывает денежки, бумагу, есть еще русские, себя не промотавшие, и как хорошо с ними, сколько тепла в письмах! И уже не так одиноко. Мы вместе, мы в дне сущем и в веках все на одном дереве, воззвание патриарха Гермогена снова грозит призывом: «… возникните и вразумейте и возвратитеся!» К. Батюшков пишет из Парижа как будто на Кубань, в поддержку приунывших без государственной привязи казаков: «Я часто с удовольствием смотрю, как наши казаки беспечно проезжают через Аустерлицкий мост». С. Нилус опекает нас книгой своей «Великое в малом». Княгиня З. Шаховская грустит в Париже без тех, в ком насквозь советский человек высокомерно не нуждался семьдесят лет: «Говорил он негромко, тем прекрасным петербургским говорком, который навсегда отошел в прошлое». В 1989 году сказала в Москве княгиня Е. А. Мещерская: «Мой отец родился в эпоху Александра I, а умер при Николае Втором… Таким образом, моя жизнь — это… два века русской истории…»

Как устарело, похоронно, библиотечно теперь звучит: великий князь, граф, княгиня.

Грустно.

Титул породы не вытягивал из нас чванство и высокомерие, он напоминал семье и государственным мужам о старинной службе роду и своей земле, целебно воспитывал детей в духе покорности историческому назначению и неизбежной жертвенности в грозный час России. В такое княжеское достоинство нынче никто не верит. Десятилетия ввели в достоинство плебейское принижение иерархии векового отбора. Кучер Толстого понимал историю тоньше, нежели какой-нибудь провинциальный доктор исторических наук в эпоху развитого социализма. Кучер и граф уважали друг друга за то, что один умел и знал что-то такое, чего не досталось другому. В поместьях на окраине Краснодара скоро будут раздуваться бычьими пузырями плебеи, переплюнувшие богатством графа Толстого. Кучер Толстого никогда не был плебеем. Лакеи и камеристки Зимнего дворца, великокняжеского имения в Осташеве, кухарка помещика Роккеля, приказчик магазина Черачева в Екатеринодаре — все душевно соблюдали устои и отростки благочинного древа российского гербовника.

«Деды и отцы наши, — писал Бунин, — не все же, конечно, „по теплым водам ездили, меняли людей на собак“ да „гуляли с книжками парни в своих парках, среди искусственных статуй с отбитыми носами“, как это многим кажется теперь. Они знали свой народ, они не могли не знать его, весь век живя с ним в кровной близости…».

Я копал в огороде лунки для картошки и думал, что вот как закончу посадку, так сразу же присяду у окошка к столу и возьму в руки журнал «Москва» с дневниками великого князя Константина Константиновича (поэта К. Р.). Не буду обедать, пить вино, а сразу почитаю: к вечеру душевные соки возбуждают во мне аппетит к любимому чтению: то письма Пушкина, то страница Бунина, то «Словарь XI — XVII веков», то вот дневники внука Николая I. Публикацией дневников занялась моя давнишняя поклонница и любезно прислала мне журнал «Москва», на который я уже не могу подписаться. Что-то я потерял бы (не так, допустим, прошел бы мой день), если бы я так и не узнал, что дневники князя уже появились. (Вот вам «новая Россия», «вхождение в мировую цивилизацию»: сечас даже писатели не имеют доступа к московским журналам, ни один газетный киоск их не продает, зато «Плейбой» и «Пентхауз» с голыми бабенками на обложках сверкают глянцем везде).

Но мы-то еще русские, мы еще, слава Богу, не совсем вошли в «цивилизацию» и не любим, когда нам сообщают как в Голландии или в Бельгии венчают в церкви гомосексуалистов. Мы примитивнее, нам бы что-нибудь про дворян, про князей, про монахов почитать. У нас еще немало девушек, которые чистотой своей похожи на царских дочерей — Ольгу, Татьяну, Анастасию и Марию.

Попробуйте достать журнал «Москва», почитайте несколько номеров. Вы почувствуете, что к вам пришли побеседовать близкие вам люди. Таким станет со своими дневниками и великий князь Константин Константинович. Он знатен, богат, но душа его растворена была в русском народе, в заботах об Отечестве. Нам, советским писателям, встряхнуть бы свою совесть и в год гибели русских детей на всех просторах и границах бывшей империи написать хотя бы строфу, равную по скорби стихотворению великого князя «Умер бедняга в больнице военной».

«Я слез с коня и пошел в Иверскую часовню поклониться Московской святыне… приложился к Иверской иконе, вышел из часовни и сел на лошадь, народ закричал „ура“, взяли на плечо и прошли сквозь правый пролет Воскресенских ворот на Красную площадь… Вся Красная площадь пестрела местами для зрителей к будущему вступлению Государя. С нами шла густая толпа, кричали „ура“ и кидали шапки в воздух. И вот Святые ворота. Музыка смолкла, мы обнажили головы и вошли в Кремль — сердце России…» (1896 год, 28 марта).

«Поклонился мощам супруги Дмитрия Донского… На прощанье с Москвой, перед тем, как сесть на лошадь, пошел поклониться московским чудотворцам:

Михаилу Черниговскому с его боярином Федором и Дмитрию Царевичу в Архангельском соборе; трем святителям в Успенском и четвертому в Чудовом монастыре…" (2июня).

Было ли с нами такое и будет ли? На прощание с Москвой, куда мы ходили? Я помню все писательские съезды в Кремле. Много раз прошли мы по холму, где умом и силою вырастала Россия, но «от юности своея и доныне» не оплакивали душою опороченные родные ее черты. Дочь великого князя, умершего в 1915 году, еще жива в Америке, жалею, что в 1990 году не повидал ее, а был близко. Прислали мне «Наши вести», на первой обложке вся семья Константина Константиновича, там и она, Вера, и брат Олег («Светлый князь»); пережила всю царскую родню, дождалась дня, когда на родине вышла книга стихов его отца и добрые патриоты станут вспоминать брата Олега.

Князь Олег погиб в начале войны 1914 года.

Подруга сестры Чехова, переводчица Т. Л. Щепкина-Куперник, на торжестве освящения лазарета имени князя Олега прочитала свое стихотворение:

О, юный витязь, князь Олег,

Герой невинный и прекрасный,

С душой, еще по-детски ясной

И чистой, как нагорный снег.

Ты мирных дней оставил дело,

Что совершал ты в тишине,

И, как Георгий на коне,

В ряды врагов врубился смело.

И первым очутился ты,

Герой, средь вражеского стана;

Потом — зияющая рана

И мрак могильной темноты.

Смерть как цветок тебя скосила

На пажитях родной земли…

А сколько б дать еще могли

Твоя душа и ум, и сила…

В Витебске отец положил перед умирающим сыном крест св. Георгия, принадлежавший сыну его, Константину Николаевичу.

Отец и сын не застали краха России. В дневниках не было даже намека на предчувствие этого. А разве мы предчувствовали в 1991 году заговор в Беловежской пуще?!

Князь Олег мечтал стать писателем. От любви к Пушкину поступил в Царскосельский лицей, в лицейские годы подготовил к печати автографы Пушкина, уповал издать все уцелевшие рукописи поэта, но офицерский долг сорвал его на войну с немцем.

В моем романе «Наш маленький Париж» Манечка Толстопят шепчет его стихотворение:

Гроза прошла…

Как воздух свеж и чист!

Под каплей дождевой склонился скромный лист.

Не шелохнет и дремлет упоенный,

В небесный дивный дар влюбленный.

Ручей скользит по камешкам кремнистым,

По свежим берегам, по рощицам тенистым…

Отрадно, в сырости пленительной ручья,

Мечтами унестись за трелью соловья…

Гроза прошла… а вместе с ней печаль,

И сладко на душе. Гляжу я смело вдаль,

И вновь зовет к себе отчизна дорогая,

Отчизна бедная, несчастная, святая.

Готов забыть я все: страданье, горе, слезы

И страсти гадкие, любовь и дружбу, грезы

И самого себя. Себя ли? Да, себя.

О Русь, страдалица святая, для тебя.

27 сентября 1914 года он во главе своего взвода влетел в немецкий разъезд и после рубки и пленения немцев был убит пулей смертельно раненного врага, нажавшего на курок напоследок. Через сорок лет вспоминал его, простого и милого человека, драгун в Америке, а через восемьдесят в журнале «Военная быль» все еще жалела его чья-то душа и слышала слова: «Перекрести меня…», — сказал он брату Гавриилу Константиновичу". Сберег бы его Господь в 14-м, то в 18-м сброшен был бы он вместе с братом в глубокую шахту большевиками под Алапаевском.

«Боже! Как мне хочется работать на благо России!»

Кто из нас в юности записал такое в свой дневник? Кто сейчас, когда полонена Россия, утруждает себя муками сопротивления? «Смерть брата, — пишет княжна Вера Константиновна кадетам в Сан-Франциско, — особенно тяжело отразилась на отце, она ускорила его кончину. Олег был единственным из нас, кто пошел по стопам отца в литературе… Я была кровно обижена, когда меня не взяли на похороны. Это было первое в моей жизни горе — его, брата, смерть и то, что не могла присутствовать на его похоронах у нас, в имении Осташево…».

— Что ты так возносишь их? — издавна упрекает меня старый Друг, совершенно равнодушный к царедворской, аристократической, дворянской России.

И не он один ставил мне в вину, даже принижал меня, почитал это какой-то ущербностью.

— Это было давно, развалилось, и не так все блестяще, как тебе кажется, выглядело. Зачем это тебе, крестьянскому сыну?

Я бы мог ответить тебе томами самых умных, самых замечательных сочинителей, светочей, поднести тебе веер фотографий, и сами лица, глаза и отблеск достоинства рассказали бы тебе обо всем. И я только спрашиваю: разве тебе это поклонение мешает? Кому мешает еще? Вам, господа советские, не мешают статьи о любовных похождениях Берии, исповеди любовниц других вождей, тайны подвалов ЧК, рожи террористов, пакости волчьей борьбы за власть после 17-го года? Ну, оставьте нам утешение: были в России князья, которые на прощание с Москвой ушли поклониться мощам вдовы Дмитрия Донского, укреплялись перед ратной битвой словами императора Николая I: «Мы, князья, обязаны высоко нести свой стяг, чтобы оправдать в глазах народа свое происхождение». В Екатеринбурге, в Алапаевске, в изгнании они умирали, думали о России с тем же чувством. Не будет счастья в стране, где до сих пор в духе 30-х годов какая-то читательница (наверное, учительница) проклинает дворян, офицерство и, бедняжка, с упоением толкует фальшивые старые карикатуры: «бежали как крысы с корабля». Это называется «идейностью». Дорого она обошлась России. И мы ничего не поняли. На что тогда жалуемся сейчас? Царь во время войны отдал все свои сбережения. Эти, продав наши леса, нефть, золото, металлы, переправили двести миллиардов на Запад и заставили нас просить на коленях у американского президента всего только шесть. Давайте читать «Московский журнал», а не газетенку «Легкий флирт». Инокиня Марина (Черткова) с вершины Елеонской горы расскажет вам, что говорили праведники, подвизавшиеся в подвигах на Святой Земле, об Императорской семье, на личные средства купившей участок в Гефсиманском саду, за свое благочестие заслужившей поклон архимандрита: «Да пребудет с ними и в них неотступно благодать Божия!» Не в барах и в ночных клубах проводили время, а за неделю пять ночей молились у Гроба Господня.

Так жили русские люди — от царя, великих князей и до калики перехожего с котомкой.