«Моя жизнь есть недоговоренное слово»

Часть 2

Апология Москвы

Импульс дальнейшей истории заключался и состоял в борьбе между земскими интересами и эгоистическими стремлениями удельных князей. Оттого русская государственность достигает своего высшего развития в самодержавии как олицетворении народного единства и как естественной форме политического бытия русского народа — «каков народ, таково и государство». Эту величайшую историческую миссию — собирание Русской земли воедино и установление самодержавия — предстояло осуществить Москве, «сильнейшей из жизненных сил старой Руси».

Со времен княжения Даниила Александровича Русь отличалась необходимыми и главными для того условиями: мирным характером, добрыми нравами и завидным единством. Москва стала гнездом внуков «солнца русской земли» — благоверного князя Александра Невского (сыновей князя Даниила). Это привлекло к ней симпатий удельных князей, пожелавших видеть московского князя великим князем. Забелин оправдывает князя Юрия Даниловича в его борьбе с тверским князем Михаилом не только потому, что Юрий был представителем старшего Невского колена, имея больше прав на великое княжение, а потому, что он был выразителем земских интересов, тогда как Тверь плела интриги и обещала хану увеличить дань, если получит великий стол.

Иван Данилович Калита, продолжая отцовские, традиции, стал блюстителем добрых нравов Москвы, и к нему продолжали приезжать на службу «добрые люди». Оттого и святитель Петр, исповедовавший, что в сердце кротких почивает Бог, избрал Москву своим пристанищем, сделав ее церковной столицей. Забелин называет святителя Петра сокровищем русской жизни и нерушимой основой московского величия: святительское пророчество о Москве, данное Ивану Калите с благословением основать Успенский собор, было пониманием великой силы Москвы, преимущества ее добрых порядков, которых не было в других княжествах, и, следовательно, великого будущего. Церковная власть не должна была ограничиваться московскими пределами, она должна была быть властью всея Руси и хранительницей общеземских интересов. Церковь требовала единства и для государственной власти, взращивая его в своей проповеди. Иван Калита созидал русское единство, установив за счет умелых отношений с Ордой великую общеземскую тишину (мир), которая навсегда оставила Москве великое княжение. Чудо святого митрополита Петра, явленное на его похоронах — когда он, поднявшись из гроба, благословил народ и князя на обе стороны, — было принято как благословение Москве на дальнейшую жизнь в добрых порядках и нравах. А благословение митрополита ценилось выше всего. И когда в междоусобицах русские княжества разделились в своих эгоистических интересах, Русскую землю соединяло Православие и сама идея Руси. С помощью святителя Алексия Москва победила раздоры, потому что 40-летняя земская тишина, установленная в княжение Калиты, привлекло к ней много союзников-княжеств, которых Москва стремилась сплотить для отпора главному врагу Руси. По выражению Забелина, на Куликовом поле победила русская стена: «это был сугубо русский бой, первый подвиг единения народной силы, созданного заботами Москвы, и это московское дело впервые явилось делом всей Руси». На Куликовом поле окрепла идея о необходимости единства русской власти. И на Куликовом поле Москва обрела такую политическую и нравственную силу, которая привела к установлению самодержавия — «здания народной самостоятельности и независимости».

Самодержавие достигло апогея при Иване Грозном. Историки до сих пор не пришли к единому мнению, как Забелин относился к первому русскому царю — с оправданием ли, или с простым желанием изучить его время, понять его феномен. Забелинская оценка исторической роли Грозного неоднозначна, но не бесстрастна и вполне определенно обозначена. Иоанн IV был высшим представителем земской воли, боровшийся с эгоистической крамолой бояр: «непомерное буйство боярства. должно было воспитать и непомерное буйство самодержца». Главное же, в тот период стали рушиться старые связи государя и боярства: дружинная идея, где князь был только первый воин, пришла в противоречие с самодержавной идеей, где государь был всевластный господин. Эпоху раннего Грозного Забелин определяет как попытку нравственного всенародного и царева очищения через покаяние и исправление земских нестроений. На это его уговорил авторитетный митрополит Макарий, но того искренне желал и сам молодой царь. Помимо богомольных походов и прославления русских святых (тогда и был канонизирован Александр Невский) своеобразным покаянием в делах стал судебник Ивана Грозного, созданный для устранения произвола и взяточничества.

Причину дальнейшего крутого поворота истории и зверств царя Забелин объясняет конфликтом с боярами, с которыми он заговорил «государственным языком» и обнаружил, что бояре думали не о государстве, а о своих старозаветных правах и хотели ограничить самодержца думою. Грозный стал искать опору в земской воле, соединяя «интересы царского величества с интересами народного множества». Дружинной идее была объявлена беспощадная война. В этом Забелин видел основной смысл опричнины, приправленной характером Грозного. «Его речами говорила государственная идея в самом яром своем представителе, в живом лице бесчеловечного и беспощадного ее выразителя. Царь превратился из кающегося грешника в ярого разбойника». Однако его характер объясняется не только личностью Грозного, но и нравственностью того времени, которую определяли Библия и Церковь. Здесь Забелин отчасти срывается со своей лояльности. В Библии он отделял Ветхий Завет, к которому в силу своего неверия и антисемитизма относился отрицательно, от Нового Завета евангельской любви. В отдельности, избранности, замкнутости ветхозаветного народа и его непримиримости к чужим Забелин усмотрел библейское явление опричнины Грозному: «Учение Библии как поступать с врагами народа — беспощадно. Учение Церкви как поступать с ее врагами — беспощадно». В то же время грех можно замолить: христианская нравственность допускала для государей принятие схимы перед смертью в знак покаяния во всех прегрешениях, попущенных по роду государственной деятельности. «Грозный — воспитанник Библии. Он казнил за измену, за то, что хотели уйти из единства в рознь, и стал свирепым, жестоким губителем во имя Бога, как он верил». Может показаться, что Забелин склонялся к положительной оценке правления Грозного. «Каждый разумный историк станет на сторону Грозного, ибо как бы он ни был без ума, а содержал в себе великую идею государства, во имя которой и буйствовал сильнейший выразитель целостности и единства Русский земли», — пишет он в дневнике. Эти идеи восторжествовали и потому победили Смутное время. Однако, по мнению Забелина, Грозный первым же посеял семена Смуты: он расстроил и государственную машину, и порядок жизни, вызвав после себя сильнейший протест.

Смута началась во дворце. И в Смуте, как на поле боя, явились две силы, которые движут историю: борьба народного единства и общего блага с эгоизмом и крамолою. Бояре с минуты смерти Грозного начали борьбу за свои «дружинные» интересы, не помышляя о народе — той силе, которой они кормились. Боярская измена, а не народное волнение, стала причиной «политического банкротства» русского правительства. Между тем как народ обнаружил такую нравственную силу и крепость гражданских устоев, которая смогла спасти Россию. Второй национальной силой стала Церковь. Русь тогда спасла «идея Православия, где все противоположные силы откликнулись родственно». Спасение России в сознании народа не могло совершиться без особой Божественной благодати — так Забелин понимает явление Минину преподобного Сергия Радонежского.

Но какие противоположные силы он имел в виду?

Русское общество состояло на тот момент из трех главных пластов: богомольцы (духовенство), служивые люди и «сироты» — народ, включавший посадских людей. Избавление от Смуты, по Забелину, было их общим делом: богомольцы подняли русские умы, поставив им ясную задачу — спасти Православие. Служивые люди, ратники первого ополчения, собрались спасать Отечество, но из-за неспособности поставить интересы земли выше своего личного дела провалили миссию. Слово оставалось за народом, и подвиг 1612 года стал величайшим событием в русской истории потому, что он был всецело народным делом. Удачу второго ополчения Забелин связывает и с правильной организацией дела, и с тем, что все делали по мирскому совету и по всемирному приговору, и что руководителями выбрали достойнейших людей, не по боярству, а по заслугам.

Очерки истории Смуты раскрывают новую, сложную грань научного творчества Забелина — представление о роли личности в истории. Он не сбился на утопическое нивелирование личности перед народом, хотя и отдавал народу безусловный приоритет. «Без лиц нет истории, без единичной жизни нет общей жизни». Общенародное великое дело, как Куликовская битва или нижегородское ополчение, покрывало, растворяло в себе личности своих героев, но это не умаляет их роли и значения. «Дело последней жертвы» призывало людей честных и чистых, как Минин и Пожарский. Первый «мог оскорбляться общественным злом», другой не был замечен в измене. Призыв Минина ради Отечества не пожалеть ничего Забелин называет высшим явлением нравственности. Нравственность воеводы он ценит выше его военного искусства. И нижегородское ополчение одержало в первую очередь нравственную победу, сумев собрать города воедино на защиту земли. Преодолеть рознь, «взять приступом собственную смуту — эта осада была несравненно мудрее осады Китай-города. Дело меча стало делом второстепенным».

На таких примерах, как личности Минина и Пожарского, Забелин призывал воспитывать юношей, дабы они «не носились ветрами умственным и нравственными во всякую сторону», и призывал ученых не марать русскую историю рассуждениями о повальном рабстве и невежестве, но показывать ее путеводные светочи, обучая патриотизму. Ибо «твердой опорой и неколебимой почвой для национального сознания и самопознания всегда служит национальная история».

Заслуга Пожарского и в том, что он призывал выбрать нового государя по общему совету, всей землею, «кого Бог даст из русских родов». Так был избран Михаил Романов. Московская идея политического единства господствовала все XVII столетие, и Москва, исполнив свою историческую миссию и отживая свой политический век, успела породить свой венец — Петра Великого. Забелин принадлежал к тем ученым, которые видели в личности и эпохе Петра глубокие московские корни, а не антирусское начало. Петербург — порождение Москвы, в котором Россия перешла на новый уровень, хотя сам Забелин не любил северную столицу за прямые, давящие линии, предпочитая веселые, кривые интересные улочки Москвы.

Отношение Забелина к Петру I, во многом определялось его отношением к Церкви. Он считал, что к тому времени Церковь отошла от просветительской роли древних учительных монастырей и, наоборот, стала подавлять «умственное образование» и науку, шедшую с Запада, преследовала личность обвинениями в ереси за любое свободомыслие, оковала ум, который дозволялся только промышленнику. Невежество держало Русь в дремучем страхе перед всякой новизной и в суевериях. В том же подавлении личности Забелин упрекал и домостроевскую старину с ее «насилием кулака», которую отнюдь не идеализировал, и потому не любил славянофилов за их моду на спасительные допетровские устои. Патриархальная жизнь покоилась на родовых, семейных отношениях, и самодержавие также имело родовое происхождение.

Петр развил московскую самодержавную идею в имперскую диктатуру, «сбросив родовые путы русского самодержавия», и стал первым слугой государству, «не щадя в этом праведном служении ни себя, ни других». И его первой заслугой стала усилившаяся русская государственность.

Забелинская оценка Ивана Грозного и Петра I в чем-то схожа: «Это два лица одной сущности — государства. Одно лицо смотрит в дела прошедшего, другое — в дела будущего». Вся жизнь Петра была посвящена государственной крепости в новых исторических условиях, на новом уровне, в новой форме, для того требовались науки, флот, промышленность, армия. Сам Петербург вырос из внутренних потребностей России. Это принесло новую нравственность. Петр сумел совершить революцию и в русской семье, высвободив личность из патриархальных цепей. Покончив с суевериями, он стал развивать не просто просвещение, а именно европейскую образованность, которая прежде обошла Россию стороной, тогда как европейская цивилизация выросла из наследства античной школы. Теперь, с петровскими преобразованиями Россия вышла на путь прогресса и совершенствования гражданского общества, то есть на новый уровень исторического развития народа. Эта новизна просто страшила старую патриархальную Русь, отчего Петра и приняли за антихриста.

Отрицательным явлением петровского времени Забелин считал засилье иностранцев на государевой службе, ибо они не могли радеть за Россию, как за родное дело.

Для Забелина Петр — оселок человека, на котором поверяются люди. Ненавистен он барам, «рожденным поедать чужие труды», человеку труда он дорог. Петр порвал с прошлым навсегда, «ибо впереди, а не позади наше спасение», и самодержавие, только усиленное Петром, осталось политической формой русского национального единства. Вот почему неверующий «мозговыми стропилами», но очень русский человек Забелин был убежденнейшим монархистом. Человек, не восставший на Дух Божий.

Замок русской истории

Рождение Исторического музея — главного детища Забелина, оставленного им Москве, было символически связано с именем Петра I, кстати, основателя музейного дела в России. В 1872 году к празднованию 200-летия со дня рождения императора, в Москве открылась Политехническая выставка — своеобразный смотр достижений России, на которой был представлен и Севастопольский отдел, посвященный героической Крымской войне и истории русского Крыма. На выставке экспонировались такие реликвии, как документы Нахимова и пробитая осколками шинель вице-адмирала Корнилова, которая была на нем в день гибели (ее и сейчас можно увидеть в Историческом музее). Членом комиссии по созданию Севастопольского отдела был археолог граф Алексей Сергеевич Уваров, сын знаменитого министра народного просвещения, сформулировавшего идеологическую триаду «Православие. Самодержавие. Народность». Поскольку экспозиция была собрана внушительная, Уваров подал мысль создать на ее основе национальный исторический музей, давно востребованный в России.

В январе 1872 года, член той же комиссии полковник Н.И. Чепелевский обратился к наследнику цесаревичу Александру Александровичу с просьбой об устройстве Русского национального музея, дабы собрать в нем «со всей земли заветные святыни» и «раскрыть перед народом славные страницы его истории». С самого начала замысел музея, как «рассадника исторических знаний и средства к достижению народного самосознания», выражал заветную мечту Забелина о патриотическом воспитании. Музей должен был стать научно-просветительским центром с библиотекой, лекторием и экспозицией, которая могла бы рассказать и ребенку и неграмотному о русской истории, и куда могли бы приходить за консультацией, как приходили к самому Забелину. Однако история создания музея была настоящей драмой.

Уже в феврале последовало согласие императора на учреждение в Москве Исторического музея имени цесаревича Александра, и Забелин вошел в состав ученой комиссии, возглавляемой А.С. Уваровым. Музей национальной истории решили строить на Красной площади. Только М.П. Погодин предлагал возвести его около храма Христа Спасителя.

Место поначалу выбрали у Сенатской башни, где сейчас стоит мавзолей, но стало очевидно, что изменится исторический облик Красной площади. И тогда Московская городская дума подарила музею лучший участок, который берегла для себя — на месте здания Земского приказа, в котором открылся Московский университет. Здание решили строить в русском стиле. Но тут и начались первые дебаты ученых по вопросу: какую эпоху следует считать наиболее полно воплотившей идею русского народа и какой образец древнерусского зодчества взять за основу?

«Государственник» Уваров предлагал принять за основу суздальские храмы и дворец Андрея Боголюбского XII века как символы русской государственности Владимиро-Суздальской эпохи, на которые ориентировались преемственные московские князья. Забелин, представляя «народное начало», настаивал, чтобы здание музея ориентировалось на зодчество XVI века и, прежде всего, на собор Василия Блаженного как апогей национальной архитектуры, выразивший «исключительно своенародные и самобытные русские черты». По мысли Забелина, собор отражает две исторические тенденции. Первая — сложение самостоятельного, «корневого» русского стиля каменного храмового зодчества, где воспроизведен тип русских деревянных церквей, «форма которых была выработана самим народом», и где воплотились его «своеобычные представления о красоте Божьего храма без всякого посредства каких-либо иноземных руководительств и влияний». Вторая — устроение самодержавия в то время, когда появился этот храм, как политический символ образования единого Русского государства. Забелин считал необходимым воспроизвести («скопировать») в здании музея типичные формы национальной архитектуры того времени — шатер, бочку, клин.

Уваров в итоге уступил, но не потому, что признал правоту Забелина, а потому что на Красной площади уместнее было строить здание в ансамбле с храмом Василия Блаженного. Зато не уступил архитектор В.О. Шервуд, чей проект под девизом «Отечество» был признан лучшим на конкурсе. Шервуд отказался копировать и компилировать, а задумал создать в русском стиле оригинальное произведение XIX века. В этом споре Шервуд победил Забелина и оказался прав. Эскизные пробы по Забелину с копированием типичных элементов архитектуры XVI века приводили, по словам Шервуда, к домам, годным богатому барину. И он известил Забелина, что памятник, в котором «должна выразиться вся Россия», на указании его оснований сделать нельзя, ибо нельзя показать ни возвышенности русского духа, ни всего остального.

Шервуд обратился к поиску и осмыслению законов, которые выражают национальные особенности русской архитектуры и порождают ее типичные формы. В этом ему удалось перерасти народную доктрину Забелина: под влиянием идей Достоевского и Н.Я. Данилевского, определивших мессианскую роль русского народа, который сохранил чистоту Православия в жестокий XIX век, он создал глубоко национальное здание, ставшее архитектурной декларацией России. По мнению Шервуда, здание национального музея уместно создать не просто в русском стиле, а в «церковном характере» архитектуры, что символизировало роль Православной Церкви в истории России. Гениальное творение Шервуда сделано по мотивам древнерусского и московского зодчества, которое архитектор считал выражением «широты и возвышенности русской идеи». Его образцами стали церкви села Коломенского и деревянный дворец Алексея Михайловича, храмы Рождества Пресвятой Богородицы в Путинках и Троицы в Останкино, храмы Ярославля и Вологды, резиденция Ивана Грозного в Александровой слободе. Шатровые главы, башни, шпили и кокошники, множество орнаментов, составившие «мраморные полотенца и кирпичную вышивку» здания, фигурные наличники, поливные изразцы (на которые не хватило денег), крыльцо в древнерусском стиле — диапазон типичных национальных элементов оказался намного шире. Главное, Шервуд сумел столь же гениально вписать новое здание в архитектурный облик Красной площади, сочетая его с Кремлем, храмом Василия Блаженного и Воскресенскими воротами. Музей завершил ансамбль Красной площади и сам стал ее органичным символом, выражая ту же идею державности и соборности. Архитектор, как и Забелин, мечтал, что Исторический музей послужит нравственному преображению общества, отвлечет Россию от торгашеского духа капиталистической эпохи и обратит умы к национальной истории.

Забелину здание не понравилось. Он называл Шервуда «фантастом», который «запрятал за пояс археологов». А само здание критиковал за «фантастический» (выдуманный) фасад, за готические идеи, за пренебрежение к подлинно русским формам, хотя по его требованию Шервуд поправил проект. Кстати, многим и сейчас здание Исторического музея издали напоминает готический собор, хотя при внимательном рассмотрении поражает его истинно московская красота и русская архитектурная мысль.

А во втором туре битвы Забелин одержал полную и справедливую победу. После торжественной закладки в сентябре 1875 года, когда Александр II собственноручно положил первый камень в основание музея, приступили к созданию интерьеров и экспозиции. Шервуд хотел продолжить архитектурную идею во внутреннем убранстве и сделать главный акцент не на экспонатах, а на художественном оформлении залов, где тоже выразились бы национальные географические и этнографические особенности: снежинки и сосульки в декоре, напоминающие о русском морозе, статуи скифа, пахаря, рыбака, художественные панно с иллюстрациями русских сказок и тому подобное.

Забелин и Уваров настаивали на приоритете экспозиции с главенством вещественных памятников, в которых следовало представить «полную картину исторической жизни всей территории, занимаемой нашим Отечеством». Экспозиция должна была охватить русскую историю от древнейших времен до правления Александра III, включая тематические отделы по ее главнейшим вехам: языческий, христианский, киевский, владимиро-суздальский и московский. Забелину даже удалось подчинить интерьеры экспозиции, не отказавшись от росписи: каждый зал оформлен в стиле той эпохи, которой посвящена его экспозиция.

Парадные сени архитектор хотел оформить на сюжет принятия Русью христианства как основополагающего события ее истории. Комиссия приняла другое — «государственное» решение. В росписи свода изображено «Родословное древо государей Российских», скопированное с паперти Преображенского собора московского Новоспасского монастыря, фамильной усыпальницы Романовых. Византийский зал, посвященный христианскому искусству, выполнен в образе древнего храма с росписью из римских катакомб и копий мозаик храма святой Софии в Константинополе. Убранство Киевского зала с мозаиками храма Софии Киевской и фресок Михайловского Златоверхого монастыря символизирует преемственность византийской и древнерусской культуры. Новгородский зал украшен копиями фресок из храма Спаса на Нередице, ставших особенно ценными после уничтожения этого храма фашистами в 1942 году. В самом красивом Московском зале роспись на своде и в оконных простенках сделана с орнамента шапки Мономаха. Залы эпохи Ивана Грозного оформлены по образцу росписей храма Василия Блаженного.

Роспись лучших художников дополняла экспозицию. В.А. Васнецов написал фриз «Каменный век», Г. А. Семирадский — «Похороны русса», И.К. Айвазовский — панораму Керченского пролива. А в Московском зале должно было появиться панно «Куликово поле». Его создание попортило много крови и Забелину, и художникам. Забелин, исходя из представления о Куликовской битве как общерусского и общенародного дела, потребовал создать эпическое полотно, представляющее не саму битву, в стиле батальной живописи, а ее конец — скорбь победителей о погибших, без акцента на личностях и героях. Это оказалось почти неисполнимо. В.А. Серов сделал несколько проб и отказался от работы. Тогда полотно заказали художнику Сергею Малютину, создателю русской матрешки и дома Перцова на Пречистенской набережной, но потом отдали предпочтение пробному эскизу Сергея Коровина. Он умер, не успев написать картину.

Экспонаты были подобраны согласно «бытовой концепции» Забелина: быт человека и народа есть «среда, в которой лежат зачатки его развития и всевозможных явлений его жизни», которая формирует личность, нравственность, национальный характер, политический строй. Оттого собрание основано не столько на раритетах, сколько на типовых предметах быта, свойственных той или иной эпохи. Забелин предупреждал, что музей — не лавка старьевщика, и в нем должны быть представлены только такие предметы, которые выражают суть своего времени. Кроме того, он вместе с Уваровым считал необходимым выставить копии известных в России древностей, например врат храма Софии Новгородской, но потом выяснилось, что подлинные предметы производят большее впечатление на посетителей. Многое Забелин покупал на Сухаревке и Смоленском рынке, где однажды приобрел том из библиотеки Ивана Грозного с царскими пометками — это навело современных историков на мысль, что легендарная либерия не была где-то спрятана, а просто разворована в Смутное время.

Главным источником пополнения фондов стали дары, поступавшие от августейшей семьи, учреждений и частных лиц. Так, император пожаловал музею прижизненные портреты Лжедмитрия I и Марины Мнишек. Но в основном музей пополнялся благодаря авторитету и связям Ивана Егоровича, уговаривавшего и умолявшего знакомых что-нибудь пожаловать. Из частных лиц самое крупное пожертвование внес Петр Иванович Щукин, подаривший свое колоссальное собрание российский древностей вместе со зданием на Малой Грузинской. А самым необычным подарком стали подлинные бивни мамонта, обнаруженные иркутским купцом на берегу Енисея.

Поступали сюда и частные коллекции, и мемориальные предметы на хранение. Вдова Достоевского передала личные вещи и архив мужа, а потом подарила их музею. В 1904 году сюда приехала графиня Софья Андреевна Толстая, пожелавшая перевезти из Румянцевского музея девять ящиков с рукописями мужа — там И.В. Цветаев отказал ей в дальнейшем хранении по причине ремонта, поскольку берег место для более ценных рукописей. «Какой такой хлам ценнее дневников всей жизни и рукописей Льва Толстого?!» — в гневе воскликнула графиня и направилась в Исторический музей к Забелину, а потом с благодарностью вспоминала «белого старичка с добрыми глазами и румяным лицом», бросившегося целовать ей руки от радости.

Открытие Императорского Российского Исторического музея состоялось 27 мая 1883 года на коронационных торжествах, на следующий день после освящения храма Христа Спасителя. Председателем управления музея стал великий князь Сергей Александрович, товарищем председателя (заместителем) — А.С. Уваров, но после его смерти в 1884 году эту должность занял Забелин, став фактическим пожизненным руководителем музея. Он и жил в музее на казенной квартире с окнами на Иверскую часовню.

Последний труд

Наряду с колоссальной музейной работой Забелин писал свою «Историю города Москвы««. Еще в 1877 году Московская городская дума по предложению Н.А. Найденова постановила составить самую подробную историю города с использованием архивных материалов, не введенных в научный оборот. Разумеется, сей труд поручили Забелину. Кто мог лучше написать об историческом «быте» Москвы?

Забелин составил программу этой московской энциклопедии, где предложил осветить историю города «во всем объеме его бытия», от археологии и архитектуры до городского управления и статистики. Исследование предполагалось провести по двум главным направлениям — истории собственно города с его домами, урочищами, улицами, крепостными стенами, и истории города как «совокупности людского общежития», то есть истории москвичей, сотворивших свой город и живших в нем. Огромный раздел был посвящен Православной Церкви, включавший в себя даже жития московских святых, юродивых и других лиц древнего благочестия. Труд мог сравниться только с энциклопедией Брокгауза и Эфрона. Его должна была исполнить группа ученых под общим руководством Забелина. Сам он написал первую часть, посвященную истории Кремля и опубликованную в 1902 году. Этой книгой заинтересовался Николай II.

Последние годы Забелин провел «в молчании». Ему выпала тяжелая старость. Первую русскую революцию он встретил с ужасом, соглашаясь с известным психиатром Сикорским, что она есть результат общественной дегенерации. Злодейское убийство великого князя Сергея Александровича потрясло его. «Россия на смертном одре! — написал он в дневнике. — Газеты всяких направлений спешат совершить отходную по умершей». Осенью 1905 года он упрекал царя за бездействие — «забастовало прежде всего само самодержавие», вместо того, чтобы своей властной уздой укротить буйства и революционный террор. «Зверь выскочил из клетки, широко почувствовал свободу и начал куролесить». Свободный и достойный гражданин может жить свободно, зверю же нужна узда, нужно государство.

Высшим благом для России Забелин считал патриотизм ее граждан, высшим злом — потерю национального духа и нравственности. Понятно, как он отнесся к антироссийской проповеди утопического моралиста Льва Толстого. А более всего он ненавидел космополитизм и дешевый либерализм, которые стремятся «привести все русское в омерзение». «Не верим в Бога — и служим молебен Иверской», — скорбно замечал он.

Помимо общественных скорбей его одолевали скорби телесные. Он глохнул, подагра почти лишила его возможности передвижения. В 1905 году Забелин, угнетенный болезнями и событиями, написал завещание. К тому времени из его большой семьи, где было восемь детей, осталась в живых только дочь Мария, которую он назначил единственной наследницей наряду с Историческим музеем. Между ними он распределил свое состояние — под конец жизни Забелин был почти миллионером, он вернул музею свое жалование за все годы службы и подарил огромную коллекцию рукописей и икон. Часть капитала Забелин завещал на переводы и издание античных и средневековых авторов.

Он умер от пневмонии 31 декабря 1908 года (13 января 1909 года). Перед тем, как похоронная процессия отправилась на Ваганьковское кладбище, гроб с телом Забелина обнесли вокруг Исторического музея. Надгробие было сделано на казенные средства. Его имя было присвоено Кремлевскому проезду между Историческим музеем и кремлевской стеной. В 1931 году проезду вернули прежнее название, а потом едва не снесли сам музей. Позднее, после смерти Сталина, имя Забелина стал носить Большой Ивановский переулок, поскольку он ведет к Государственной исторической библиотеке, где хранилась в фондах и личная библиотека Ивана Егоровича.