«Бог хранит всё»

А я один на свете город знаю

И ощупью его во сне найду.

Её жизнь — несомненная победа. Скорбь утрат, нищета и унижения, бесприютная старость растворили в её облике невыразимую горечь, но не исказили черт величия духа. Во времена гонений христиане становятся либо отступниками, либо исповедниками. Годы повального террора также обрекают на выбор — спасать шкуру или душу. Ахматова никогда не скрывала своей веры и от опальных друзей не отрекалась. Дорого и больно платила по счетам эпохи, не сумевшей сломать ей суставы совести. «Дар несравненный» и сохранённое достоинство души превращало путь хрупкой женщины в биографию Поэта.

Истинный поэт наделён чувством истории, единенья эпох. Река времён протекла сквозь жизнь Ахматовой, как в её главном произведении — «Поэме без героя», где «времена — прошедшее, настоящее и будущее — объединены». Эпиграфом к поэме выбраны дорогие ей слова: «Бог хранит всё». «Deus conservat omnia», — гласит родовой герб над входом в Шереметьевский дворец (Фонтанный дом), где в каморках флигелей прошла большая часть её жизни. А жизнь оказалась длинной, и Анна Андреевна, пережившая всех, кому говорила «ты», видела в этом особый Промысл: «Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена…»

Она была «старше века ровно на десят лет». Помнила предреволюционную агонию империи, пережила три революции, голод и безбытность петроградских зим 1918−19 годов. Такие страшные времена, когда городу нужна была верность, и делали жителей Петербурга (Петрограда, Ленинграда) — истинными петербуржцами. И город, в который мы приезжаем сегодня, ощутимо принадлежит им.

И мы забыли навсегда,

Заключены в столице дикой,

Озёра, степи, города

И зори родины великой.

В кругу кровавом день и ночь

Долит жестокая истома…

Никто нам не хотел помочь

За то, что мы остались дома,

За то, что, город свой любя,

А не крылатую свободу,

Мы сохранили для себя

Его дворцы, огонь и воду.

Иная близится пора,

Уж ветер смерти сердце студит,

Но нам священный град Петра

Невольным памятником будет.

Был период, когда Ахматова едва не каждый день провожала за границу поезда с дорогими людьми (сама же, не колеблясь, осталась). Позже так же часто пришлось провожать близких за последнюю черту. На её веку пронеслись по стране волны чисток и репрессий, отгремели две мировые войны и блокада Ленинграда.

Две войны, моё поколенье,

Освещали твой страшный путь.

Бог хранит всё, каждый вздох и каждое слово. Им не была забыта страшная «Молитва», написанная Ахматовой в 1915 году:

Дай мне горькие годы недуга,

Задыханья, бессонницу, жар,

Отыми и ребёнка, и друга,

И таинственный песенный дар —

Так молюсь за Твоей литургией

После стольких томительных дней,

Чтобы туча над тёмной Россией

Стала облаком в славе лучей.

В своих замечательных «Рассказах о Анне Ахматовой"* Анатолий Найман, бывший в последние годы её творческим секретарём, рассуждает, что в этих словах поэт предлагает ради спасения страны свою личную жертву, и Бог, показывая, что слова настоящие и они услышаны, принимает её. Поэтический голос пропадает на десятилетие. Николай Гумилёв расстрелян в 21 м. Сын Лев отнимается на два лагерных срока. Но испытание она проходит со страданием и без ропота. Не объять и не вместить чувств матери, когда сына в третий раз уводят люди в тяжёлых сапогах. Каково ей понимать, что виной тому — лишь её существование? Каково ни на миг не переставать помнить, что и для него это очевидно?

Кто знает, как пусто небо

На месте упавшей башни,

Кто знает, как тихо в доме,

Куда не вернулся сын.

И всё же ни одна, ни одна жертва Богу не напрасна. Отдавая в сокровищницу Божию всё, что имела, она получила неизмеримо больше — хоть и не по земным меркам. Ей было дано прожить не только свою жизнь. Её судьба — матери и поэта — вобрала и осмыслила судьбу всеобщую, и не чудо ли, что именно ей, изысканной музе модернистов, были дарованы такие простые, «бедные» и единственно верные слова — слова «Реквиема»?

Вместо предисловия к «Реквиему» Ахматова писала: «В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом):

—А это вы можете описать?

И я сказала:

—Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом".

В «Реквиеме» Ахматова обращается к себе, прежней:

Показать бы тебе, насмешнице

И любимице всех друзей,

Царскосельской весёлой грешнице,

Что случится с жизнью твоей —

Как трёхсотая, с передачею,

Под Крестами будешь стоять

И своею слезою горячею

Новогодний лёд прожигать.

Между юной гибкой красавицей и скорбной женщиной из тюремной очереди лежит пропасть. С высоты пережитого у неё теперь есть право назвать свои первые сборники десятых годов, некогда всколыхнувшие столицу и стяжавшие ей шумную поэтическую славу, «стихами пустейшей девочки, которые почему-то перепечатывают тринадцатый раз». Во весь рост страдания, скорби, долга в «Реквиеме» поднимается новая, небывалая Ахматова.

Узнала я, как опадают лица,

Как из-под век выглядывает страх,

Как клинописи жёсткие страницы

Страдание выводит на щеках,

Как локоны из пепельных и чёрных

Серебряными делаются вдруг,

Улыбка вянет на губах покорных,

И в сухоньком смешке дрожит испуг…

И всё ж она — та самая Анна. Только уже не «слепящая звезда» Николая Гумилёва, а «Златоустая Анна всея Руси».

Эмиграция (те, кто уехал по своей воле) дулась на Ахматову за её принципиальные речи, отстаивая своё право на сделанный выбор. У них было право «бросить землю»; но подвиг совершили те, кто остался. «Борцы, если не подвизаются, не бывают увенчаны, и воины, если не покажут царю своего искусства в бранях, не удостаиваются почестей», — говорится в поучениях аввы Дорофея. Среди уехавших поэтов было достаточно талантов, но никто из них — ни Ходасевич, ни Георгий Иванов — не заговорил таким голосом. Стать тем, кем стала Ахматова, можно было только на родине, в горниле испытаний.

…И я молю не о себе одной,

А обо всех,

кто там стоял со мной

и в лютый холод,

и в июльский зной

Под красною, ослепшею стеной.

Она и сегодня стоит перед «Крестами» на набережной Робеспьера — бронзовая Анна Ахматова. Бог хранит всё, и Он исполнил её волю — застыть памятником «здесь, где стояла я триста часов и где для меня не открыли засов». Она хотела остаться перед «Крестами», чтоб и после смерти помнить то, о чём мы сегодня часто забываем:

…Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание чёрных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век

Как слёзы струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

Самая «живая», понятная, близкая к нам Ахматова — полная седая женщина в белой шали, с царственной осанкой и предощущением вечности во взгляде. Это Ахматова 50−60 х годов. Это её голос донесли до нас магнитофонные записи. Об этой Ахматовой написали нашим языком наши старшие современники.

В эти годы друзья постоянно заставали у неё посетительниц, часто вовсе не знакомых женщин, пришедших за советом и утешением. Дни напролёт продолжались визиты, получившие название «ахматовки». Дружба с ней не была ни удобной, ни выгодной (КГБ не теряло интереса к поэту и её окружению до последних дней), а всё же преданных друзей у неё было в избытке. Не свившая собственного гнезда Ахматова была «странствующей королевой»; приютить её в Москве друзья почитали за честь.

Ахматова была из тех, кому жизненно важно произносить слово «мы». Она знала цену своему дарованию и не стремилась «в объятия» советской союз-писательской братии; но и как поэту, и в общечеловеческом смысле ей было присуще чувство соборности. Лихолетье выкосило тех, кто был ей «ровня», и раны от потерь никогда не затягивались. Её счастьем — и её кошмаром — была исключительная память; и эта память была тем местом на земле, где все люди — незаменимые.

А. Найман пишет, что, проживая новый день, открывая книгу, выходя на улицу, Анна Андреевна не могла не попадать в прошлое, но при этом никогда не погружалась в него, не становилась его частью. Ни в коей мере нельзя представлять её чопорной дамой, говорящей на мёртвом языке ушедшего столетия. Чуткая к безграмотности, Ахматова скучала от высокопарной рафинированной речи, с одинаковой лёгкостью вплетала в разговор обороты вроде «Вас здесь не стояло» и литературные цитаты, тонко шутила и любила домашние прозвища.

Она остро была нужна молодым, которые, по её словам, «всегда ведают стихами». Юным поэтам, из которых она близко приняла четверых («Волшебный хор», впоследствии названный ахматовскими сиротами), особенно выделяя Бродского, она давала чувство преемственности, причастности масштабу. Сама Ахматова была наследницей всего лучшего: эпическая глубина, дантовская «обожжённость», пушкинское благозвучие. Корни зрелой ахматовской гармонии ещё глубже: в ней библейское мироощущение, а Новый Завет принят как мера всех вещей.

Нас, несомненно, интересует итог этой жизни, прожитой в глубь её смысла, то время, в которое Ахматова написала предзакатное:

И голос вечности зовёт

С неодолимостью нездешней…

В мемуарах писателя И. М. Меттера встречаем свидетельство: «Вера Ахматовой была тихой, чистой, интимной, никого не касающейся, ни для кого не обременительной… Уже на пороге говорила моей жене: „Христос с вами“, — и быстро крестила её на прощание».

Вера, пронесённая сквозь жизнь, умножается на мудрость и знание людских душ. Приятельница Ахматовой пишет: «Я не слышала, чтобы Анна Андреевна вела с кем-нибудь философские, вообще теоретические разговоры о религии. Она только приводила подходящую к случаю какую-нибудь евангельскую заповедь, всегда смиренно добавляя: „Но выполнять её очень трудно“. Эти слова она произносила в применении к самой себе. Окружающих она не поучала, не наставляла, не расспрашивала. „Я хочу знать о своих друзьях ровно столько, сколько они сами хотят, чтобы я о них знала“, — говорила она. Думаю, что благодаря такому такту дружбы Анны Андреевны длились годами и десятилетиями».

Что такое поэзия для поэта? Что она — для читателя? В ответах на эти вопросы — целый мир, и, возможно, не каждому стоит погружаться в него с головой. Но есть золотые слова у Ахматовой, простые и важные: «Все и без поэзии знают, что надо любить добро — но чтоб добро потрясло человеческую душу до трепета, нужна поэзия».

Она сама потрясала души до трепета. Иосиф Бродский описывал общение с ней как замечательное переживание, «когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим. С человеком, который одной своей интонацией тебя преображает. И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в гомо сапиенс».

История умеет заметать следы; многие события не получают чёткой трактовки, факты искажаются, столькое забывается. Запрет на имя поэта давно потерял силу — сегодня Ахматову не просто печатают и читают, но и знают, и ищут, и не только влюблённые девушки. А всё же черты нашего времени крадут у нас подлинную, великую Ахматову, выдвигая на первый план газетных полос и телеэкранов опошленный образчик «роковой женщины». «Слава — это значит, что вами обладают все и вы становитесь тряпкой, которой каждый может вытереть пыль», — говорила Ахматова Лидии Чуковской, день за днём три десятилетия писавшей свои «Записки об Анне Ахматовой». Журналисты и недобросовестные беллетристы предпочитают смещать величие в очень сомнительную сферу «жёлтых» подробностей, и на их товар всегда найдётся покупатель.