Про часы-маятник и дедушкин табурет

Кое-что помнится и хранится в наших семейных преданиях. Но русский страшный ХХ век был беспамятен. Это было время перемещений, революций, войн, раскулачиваний, строек…

Теперь, в начале третьего тысячелетия от Р.Х., нам приходится собирать всё своё, родное, по крупицам. Я родилась в Приморье, отрочество и юность провела в Белгороде, училась и теперь живу в Харькове.

По жизни моих предков можно изучать историю страны. Они b воевали и погибали в Гражданскую войну, и партизанили, и устанавливали Советскую власть в Сибири, и становились первыми комсомольцами, и работали в колхозах, и сражались на фронтах Великой Отечественной. Были агрономами и геологами, летчиками и рабочими, экономистами и учителями. Сводная сестра моей бабушки проделала огромный труд — стала летописцем и хранительницей истории рода. Она составила генеалогическое древо, низкий ей поклон.

Наша ветвь обосновалась в Приморье — это моя родина, мои корни.

Память рисует картинки сопок Сихотэ-Алиня, сплошь заросших деревьями, крутые серпантины автотрассы Владивосток-Уссурийск и конец железнодорожного пути на самом краю земли. Фактически (вопреки всем утверждениям учебника географии) край земли находится во Владивостоке в районе железнодорожного вокзала, там, где заканчиваются рельсы, и открываются двери Морского вокзала. Дальше можно путешествовать только по воде. Сохранился в памяти и запах края земли — устойчиво чебуречный. Отсюда 30 лет назад наша семья уезжала в новую жизнь.

Владивосток для меня начинается с милых сердцу названий пригорода: Садгород, станция Санаторная, Седанка. Пора выходить. Остановочная платформа располагается рядом с пляжем, ступени виадука спускаются прямо на берег. Если окунуться в воду и поймать губами несколько капель, на вкус они окажутся горько-солеными. При высыхании тело покрывается солевой коркой, которую нужно смывать пресной водой.

С пляжа хорошо виден полуостров Де Фриз в Амурском заливе. Здесь предприниматель Джон Корнелиус де Фриз, некогда поселившийся во Владивостоке, построил загородную дачу, завел молочную ферму. Много позже в этом райском уголке в одном из детских санаториях работала моя мама, отдыхала моя старшая сестра.

Если встать спиной к заливу, пересечь автомобильную трассу, преодолеть небольшой подъем, то можно оказаться в доме моих предков. 20 лет назад он еще стоял на склоне сопки. Весной, выходя за калитку, я попадала в заросли цветущего багульника. Вся сопка принаряжалась в розовые одежды. Эстафету цветения у багульника перенимали жаркие желтые адонисы и элегантные звездчатые весенники. В лесу еще лежал снег, а из-под ледяных кристаллов уже тянулись, готовясь раскрыться нежные бутоны.

Это времена безоблачного детства. На Седанке — наше родовое гнездо. Здесь когда-то жили дедушка и бабушка. Я их видела только на фотографиях. Бабушка умерла, когда мне было 2 месяца. Она пережила деда на 4 года. Вместе они подняли на ноги семерых детей, проводили двух старших сыновей на войну, да так их и не дождались. В семейном архиве остались только несколько писем с фронта и сообщение из Центрального архива Министерства обороны СССР: пропали без вести.

Каждый приезд на Седанку вызывал у меня смешанные чувства восторга и страха. Страха перед свирепой овчаркой по кличке Пират, которая охраняла дом, летнюю кухню и курятник. Страх вызывал и сосед — профессор, некогда светило ветеринарии. Он был высокий и худой. Старик как старик. Но его голова!.. Она была совершенно лысой. Эта лысина, а также оброненное кем-то: «Он лечил удава», — почему-то вызывали священный трепет. Жена профессора изредка мелькала в окне. Милая старушка. Ох уж этот удав.

Когда наша детская ватага заселялась в дом на сопке, местный кот покидал излюбленное место в печной духовке и переезжал на веранду. Он появлялся лишь на время кормежки, получал свою порцию мороженой камбалы и снова растворялся в пространствах. Рыбой для него была забита вся морозилка в холодильнике. Лакомство же для детей хранилось в шкафу на кухне. Мятные пряники с сырым некипяченым молоком из бидончика. Мммм. Вкуснятина! Всегда с огромным нетерпением мы ждали момента, когда взрослые достанут огромную желтую сахарную голову, от которой откалывали кусок, а потом его дробили на более мелкие с помощью специальных щипчиков, которые имели форму дракона. Колотый сахар в отличие от песка долго не таял в горячем чае. Его можно было перекатывать во рту от щеки к щеке, можно было просто с наслаждением лизать.

На кухне стоял высокий дедушкин табурет со старым пружинным кожаным сиденьем, обтянутым темно-коричневой вязаной кофтой. Посидеть на табурете — не было блаженства выше! Почетное место у стены занимали огромные часы-маятник. Когда они останавливались, нужно было открыть стеклянную дверцу и особым ключиком завести механизм.

Самым большим секретом было содержимое шкафа, стоявшего в комнате, соваться туда было запрещено категорически. Результат неизменно разочаровывал — в шкафу лежали несколько старинных книг, написанных старославянской вязью. Ничего не разобрать! Дед был очень набожным. Вечерами читал Писание. Семья внимала. Кроме церковной литературы вслух читали и светскую. Моя мама уже до школы знала многих классиков по этим литературным вечерам.

Семья придерживалась кержацкой веры, староверами были еще пра- и прапрадеды. Все они чтили и соблюдали традиции и посты. Детей крестили в проруби даже в самые лютые морозы, может, из-за этого была высокой смертность младенцев. Порой из 15 рожденных детей выживали двое. Зато выжившие отличались отменным здоровьем. Мужчины носили бороды, зимой шапок не надевали, шею и грудь ничем не прикрывали, простудами не болели. Было не принято употреблять спиртное. Крестьянствовали.

Известно, что прадед со своими родителями и старшей сестрой приехал в Сибирь в 1901 г., до этого семья батрачила. Работали сызмальства. Дети пасли свиней и гусей. В Сибири раскорчевывали тайгу, чтобы завести огород, обрабатывали его, продуктов до нового урожая едва-едва хватало. Из инструментов были лишь поперечная пила да топор. Грамоте учились на старославянском, по церковным книгам.

Вот выдержка из воспоминаний сестры моей бабушки о Великой Отечественной войне: «Нас, четверых девчонок-колхозниц отправили на курсы трактористов. Но до начала войны трактористками мы так и не поработали: были и учетчиками и прицепщиками. А как началась война, мужчин взяли на фронт, и тут-то мы их и заменили. Работали и трактористами, и комбайнерами. Работали и днем, и ночью. Спали прямо в полях, ремонтировали технику там же, где ломались. Что и говорить, очень трудно было: и не доедали, и не досыпали. Но работали с огоньком, для единой желанной цели — скорее бы разбить фашистов. И лозунг был для всех один: „Все для фронта, все для Победы!“ Иной раз так захочется спать — где упадешь, там и заснешь. Приходилось в ночь снопы скирдовать, к зиме готовить скирды для обмолота. Откуда только и брались силы..»

Повторяю их имена, словно пробую на вкус: Ипатий, Екатерина, Калистрат, Агафья, Игнатий, Прасковья, Мария, Агриппина, Августа, Ефросинья, Ирина. Сегодня не называют детей такими удивительными именами — Савва, Домна, Авксентий, Мавра, Пимен, Устинья, Наум.

Даже в том, как изменяются имена, видна железная поступь эпохи. Гертруд, Владлен, Октябрина, Роза — это постреволюционный период и нашего рода. Затем пошли Юрии, Валентины, Александры, Галины. Теперь более традиционными стали Алины, Жанны, Антоны, Алены, Марины.

Главной в доме после смерти дедушки и бабушки стала моя тетушка — старшая мамина сестра. Она курила. Тайком. Чтоб не научить детей плохому. Я впервые в жизни видела курящую женщину. Это было потрясением. Еще — тетя жила одна. Сколько ни выпытывала я у мамы: «Ну почему одна?», — так и осталось это тайной, бередящей воображение. Война ли тому виной, Бог ведает.

Тетя носила длинные (значительно ниже талии) густые волосы, уложенные в огромный узел на голове, дополнительно укрепленный гребнем. Процесс расчесывания был сродни священнодействию. Шпильки с белыми бусинами ложились на стол, из комода вынималась щетка из натуральной конской щетины, и начиналось. У меня тоже длинные волосы, но до тетиных им далеко. Да и щетки нынче искусственные.

Одно время в моде была вышивка. В дедушкином доме над кроватью висела большая картина, выполненная крестиком. Корзина с огромным букетом маков. Она сохранилась и по сей день. В один из летних приездов мы все освоили этот вид вышивки, даже двоюродные братья.

Все удобства находились во дворе. Летом мы, забавы ради, оклеивали стены туалета иллюстрациями знаменитых картин, вырезанных из журналов, и поэтому поход в «домик задумчивости» назывался посещением Картинной Галереи. Больше всего мне нравились работы Михаила Врубеля и Карла Брюллова. Натюрморты не впечатляли. Сегодня ловлю себя на мысли, что самые острые ощущения от созерцания великих полотен остались в далеком детстве. Никакие шедевры уже не могут вызвать бурю эмоций и щенячьего восторга.

Каждое лето приносило новые увлекательные занятия. Кроме вышивки крестом мы учились ходить на ходулях, совершенствовали свое мастерство в карточных играх, читали. Часто отправлялись купаться на Амурский залив, ловили креветок, на берегу собирали ракушки. После моря, уже дома, между деревьями вешали огромную сетку — получался гигантский гамак — и долго-долго болтались между небом и землей.

Я очень любила прогулки по сопке. С самой вершины видно далеко, в одну сторону открывается вид на водохранилище, в другую — на Амурский залив. Идешь по тропе — шелестят дубы, шмыгают бурундуки, летом цепенеешь в восхищении от пролетающих мимо огромных бархатных махаонов. Иссиня-черные или иссиня-зеленые красавцы поражают расцветкой и размером крыльев, которые в размахе достигают порой пятнадцати сантиметров. Красивее этих бабочек я не встречала. Имя им — «хвостоносец Маака». Нанайцы называли их «вороньими бабочками» и запрещали своим детям ловить и убивать черных махаонов. Считалось, что это чьи-то души. А убить душу — означало навлечь гнев всевышнего на себя и на свой род.

По сопке можно было дойти до зверофермы, на которой выращивались норки, а там и до заповедника рукой подать. Коллекция животных там совсем небольшая: медведи гималайский и бурый, орел и небольшое стадо пятнистых оленей. Для оленей была сеткой огорожена огромная территория. В заповеднике мы собирали белые грибы и грузди.

Сегодня Седанка — один из «крутых» коттеджных поселков. Дома, который я так любила, уже нет. Повсюду возводятся иные, новорусские хоромы. Удобные бухта, пляж, буйная растительность, красивая природа, а также близость города влекут сюда многих. Другие люди ходят по местам моего беззаботного детства. Другие дети машут рукой проносящимся электричкам. Но сколько бы тысяч километров ни отделяло меня от милых сердцу мест, в душе всегда хранится тепло родины.

Мио родители родились в соседних областях Сибири, а познакомились и немало лет прожили на берегу Тихого океана. Три десятилетия лет назад наша семья переехала в Белгород. Теперь родителей на свете нет, но с этим городом меня крепко связывают школьные воспоминания, рождение сына, любимая сестра, друзья. Отец мой теперь улыбается со старых фотографий — совсем молоденький светловолосый будущий офицер; мой сын — сейчас его возраста, тогдашнего, периода, Кронштадтского мореходного училища, где папа постигал морские науки. Вообще русский Дальний Восток и Кронштадт в нашей военно-морской истории связаны неразрывно. Одним из таких связующих узелков является и мой отец.

Во Владивостоке и сейчас живет и собирается в этом году отметить золотую свадьбу моя тетушка. У нее соберутся дети и внуки, мы тоже поднимем — здесь — заздравные бокалы.

Путешествуя сегодня в киберпространстве, многократно нахожу свою родовую фамилию. Вот гроссмейстер, вот преподаватель высшей школы, вот литераторы, скульптор и ландшафтный дизайнер, милиционер. Все эти люди — мои родичи. Все они прописаны в генеалогическом древе. Интернет дает возможность познакомиться нынешним поколениям нашего рода. Мы живем в разных городах, а теперь и государствах, мы — представители разных ветвей рода — никогда не видели друг друга, но у нас одни корни, одна история на всех. И история эта продолжается в наших детях.

Глядя на семейное генеалогическое древо, чувствуешь себя не песчинкой во Вселенной, а частью чего-то большого и сильного. Приятно ощущать за спиной мощь и незримое присутствие предков.