Каждый день перед сном я благодарю Бога

Послесловие из святой жизни

И это касается буквально всех, потому как все мы живем один за счет другого. Правда, порой этого совершенно не замечая, а то и гневно отрицая.

Для того чтобы упорядочить в себе всякого рода пристрастия, очень давно изобрел я такую форму общения с самим собой. Называется она «Час благодарения». А сводится к следующему.

Каждый день перед сном я благодарю Бога за то, что дал мне возможность продлить бытиё до такого-то возраста, что избавил в свое время от соблазнов и пристрастий, за которые было бы мне стыдно и мугутно, что послал мне прекрасных людей, которыми я горжусь и на каких уповаю, что даровал врагов, которые дали возможность до конца оценить высокую сущность друзей; благодарю я судьбу и Бога за то, что дал мне какие-то, пусть и микроскопические, но способности, и позволил познать самого себя лучше, чем об этом думают другие.

Все эти упоминания снабжаются именами, коли надо, датами, по мере необходимости — местом происходящего.

И вот среди тех, на кого я уповаю в «Час благодарения», мне особо дороги два имени — Петра Исаевича и Раисы Федоровны Овчинцевых.

Оба вместе, по-житейски говоря, они совершили великий подвиг, вырастив и воспитав четверых детей, дав им всем высшее образование. И это с учетом того, что сами были людьми, мягко сказать, не шибко грамотными. И не из-за собственной лежэсти и недостаточного прилежания, а оттого, что жизнь у них была сплошь из зигзагов и изломов.

Их подвиг станет еще выпуклей, коль добавить, что один из сыновей — Михаил — стал ученым, а другой — Владимир — писателем, и сделается до конца понятно, чего стоили эти два русских человека, на руках которых до самой смерти не оттухали мозоли.

Петра Исаевича я в живых никогда не видел. Но есть резон думать, коли состоялась бы встреча, мы не остались бы безразличны друг к другу по той причине, что он был моим читателем, а может, и почитателем тоже, ибо именно его или подобного ему я вижу, когда глубокой ночью иду по стопам своих героев, живу их жизнью, болею их болезнями, умираю их смертью. Петр Исаевич сравнил меня с Шолоховым, не подозревая, какую взвалил на себя ношу вины, что ли, или чего-то ей подобного, потому что когда бы воспоминание о нем как о читателе ни появлялось, редакторы безжалостно вымарывают эти слова, наивно думая, что мне нужна чужая слава.

Несколько иную, но стыдность испытал я однажды во время выступления вместе с группой московских писателей на заводе им. Куйбышева, где тоже неожиданно напал на своего читателя, который сказал, что как инвалид войны лежал в госпитале, где ему чистили кость. И вот наркотики его не брали. Но жена принесла ему «Смертный грех», и он забыл про боль.

Что там было! Мои товарищи обвиняли меня, что это я их специально решил скомпрометировать и потому научил старика сказать подобные слова.

А все просто. И моих читателей, и моя душа настроены на одну волну, потому мы друг друга и слышим, по возможности чтим и даже любим. Больше того, они являются моими соавторами.

Всякий раз, когда я проезжаю мимо Краснооктябрьского кладбища на машине, то непременно даю протяжный сигнал в знак того, что помню Петра Исаевича, с кем хоть никогда не виделся, но какое-то время прожил в одном ритме восприятия жизни.

И, естественно, в ритме со своим отцом жил сын Петра Исаевича замечательный поэт Владимир Овчинцев, который в стихах, посвященных его памяти, написал так:

Он подымался тихо на заре.

Наполнит ведра,

Отопрет ворота —

Не виден и не слышен во дворе,

Как и его неспешная работа.

Он что-то все строгал, пилил молчком.

Он поливал, окучивал в спокойствии.

Все делалось как будто в удовольствие.

Ну словно затянулся табачком!

И вот его не стало.

Будто гром.

Неведомая вдарила забота.

И все, что он чуть-чуть недоработал,

Осилить стало трудно вчетвером.

Петр Исаевич, его отец и дед — весь род Овчинцевых имел дело с железом. Все работали на заводе «Баррикады», чтобы остаться в эпохе, до которой не дожили, строителями новой жизни.

А вот духовный прорыв был, та традиция откровения, которая порождает лозунг: «Не ищите будущего извне, оно — в вас», жила. И они искали. И находили. И до сих пор в доме Овчинцевых помнят мандолину, на которой играл, угорев от железа, Петр Исаевич, еще не зная, что наш ханжеский век спишет этот инструмент из разряда почитаемых чуть ли не в утиль.

Тяжело пережили утрату Петра Исаевича в семье Овчинцевых. Утешением было лишь то, что здравствовала та, кто с самозабвением и желанностью, как только умеют русские женщины, блюла покой и мир этой семьи, теперь уже вдова, мать четверых детей, Раиса Федоровна Овчинцева.

Этого святого человека я знал, потому как она явила собой трогательный образ высокой доброты. С малолетства оставшись без отца и без матери, она не обратила сиротство, как некоторые, в предмет спекуляции и прилюдного нытья, не забывая при этом, на манер кукушат, истеснять тех, кто им делает добро. Она вся ушла в доброту, чтобы собственный недобор материнской любви и ласки не повлиял на тех, кому нужна была отдача ее сердечного тепла.

С семи лет она батрачила. К шестнадцати прошла все круги ада. И это продолжалось до тех пор, пока не встретила на своем пути молодого рабочего парня, с которым и связала свою судьбу.

В ту пору, когда в Сталинграде был ад кромешный, она, вылезши из Долгого оврага с двумя оклунками через плечо, в которых, кстати, были дети, пошла в сторону Сибирь-горы, только чтобы вынести из этого пекла самое дорогое для нее.

Платье на ней подтлело, косы были посечены осколками. А она шла, святая женщина. Шла, вела и несла своих детей. Стремилась спасти то, что было для нее дороже всего на свете.

А в это время в катакомбах завода «Баррикады», то и дело оглушаемый разрывами бомб и снарядов, ни минуты не переставал думать о семье Петр Исаевич. Но он не в силах был чем-либо помочь. Железный вихрь не давал поднять головы.

И вот в одном из мешков, которые — через плечо — несла Раиса Федоровна, был ее сынок Вовочка. Но не этот, теперешний Владимир Овчинцев, а предтеча его имени, не вынесший тех лишений, которые сожгли еще не обретшую твердость жизнь.

Володя — теперешний — родился в год Победы, и радость, которую пережил тогда весь народ, постарался не омрачить своим пришествием. Он рос, учился, зрел. И, как отмечено было, с детства тяготел к слову. Не увлекался виртуозностью языка, а эдак просто и тихо говорил о самом сокровенном. Потому многие его стихи немедленно становились песнями. И среди первых, конечно же, сказание о судьбе матери.

Мать сегодня бедна на слово

Оттого, что из рук все валится

Оттого, что не может справиться

С рюкзаком своего меньшого.

Суетится с потемок, старая.

Хоть уложено все, переуложено.

Вот присела она, усталая,

На дороженьку, как положено.

Теребит уголки платочка.

Фартук вылинявший поглаживает,

Сына жалостливо не упрашивает,

Не останется. Сын — не дочка.

Мать не плачет. Она умеет.

Все с лихвою давно оплачено:

И бездомничала, и батрачила,

И бывало куда труднее, —

И разграбленное, и спаленное,

И не спрашивай, что страшнее:

То ли мужняя похоронная,

Что осталась навеки с нею,

То ли хата с промерзлой печкой

И с забывшей о хлебе полкою,

То ль глаза ребятишек колкие,

Что прокалывали сердечко?

Как я выдюжила — не спрашивай.

Неподатлива мать на слезы.

Вот и младший летит за старшими,

Батька истый, как тот — серьезный…

А у сына в душе, что в омуте.

Кепку тискает виновато.

Прошлым летом, вот так же, помнит он.

Провожали среднего брата.

Упадет голова на грудь,

Только вздрогнет мать, встрепенется

И по-прежнему улыбнется.

Скажет бодро: «Пора в путь!»

Мать не плачет, она ведь сильная,

А в пустую квартиру вернется,

Сядет молча, в платочек сатиновый

Просто молча глазами уткнется…

Мне была тоже близка их биография потерь, потому, как и я, — мальчишкой, потерял своего братика, тоже Володю, который был моложе меня на десять лет. И я помню глаза моей, испепелившей себя в нужде матери.

И вот Раисы Федоровны тоже не стало. Умерла целая эпоха памяти, чей плодотворный опыт подпитал бы не одно поколение поэтов, загадочная, как и все живое. И только перед ее прахом, перед ее святым ликом я впервые осенил себя крестным знамением, потому что знал и буду знать всегда: Бог наградил меня знакомством с ней, чтобы я не извел себя в поругании и зле.

А окончу я эти скорбные строки опять же словами сына Раисы Федоровны Володи Овчинцева:

Ничего я о матери не скажу —

Даже если сто песен хороших сложу.

Даже если сто книг посвящу ей одной,

Сто портретов не высветят образ родной.

Хоть всю жизнь посвящу и листу, и холсту —

Все равно мою мать ты увидишь не ту.

Но когда я смогу, до последнего дня,

Поделиться последнею каплей огня

С незнакомым, чужим и беду разделю

С тем, кого я люблю и кого не люблю,

И когда от моей доброты на глазах

Протрезвеет мой друг, обезумеет враг.

Вот тогда, может быть, ты увидишь, дружок,

Нет, не матери образ —

Лишь первый штришок…