Есть ли будущее у русской философии?

С. Кржижановский «Возвращение Мюнхгаузена»

Постановка вопроса о будущем русской философии атрибутирована рядом подвопросов, которые в такой же мере требуют решения. В частности речь идет о том, готовы ли люди заниматься философией на русском языке, в русской понятийной среде, развивая темы, которые порой небезупречны с точки зрения их своевременности в мировой философии. Прямое или подспудное решение перечисленных вопросов и уточнение аспектов переводит тему преемственности прошлого и настоящего русской философии в онтологическую плоскость и дает основание для вычленения ее рационального зерна. В частности при переходе из онтического статуса, т. е. простого бытийного факта существования книг русской философии и исследований, которые сегодня проводятся, в рамках онтологии уже становятся насущными принципиальные вопросы, ответ на которые раскроет перспективу решения. Вполне уместен вопрос о том, есть ли сегодня готовность понять тех философов, которые составляют наследие русской мысли. Есть ли в нас широта взгляда, которая позволит не отрицать бытие русской философии, а утверждать его. Можно ли понять личную мотивацию русских мыслителей в стремлении брать одни темы, а от других отказываться. Еще одна степень актуализации вопроса о преемственности русской философии как предпосылки ее будущего такова: может ли русская философия выполнить столь необходимую сегодня роль идентифицирующего фактора в ситуации геополитического соперничества глобализма и мультикультуральности. Одним из ключевых понятий в анализе поставленного вопроса является преемственность.

Преемственность и традиция несколько различаются по своему значению. Именно это различие указывает на то, что русская философия не нарушала преемственность, а в западной философии так вопрос и не ставится. Во всяком случае, он не имеет такого значения, как в русской философии. В желании услышать есть ли преемственность в русской философии, или в желании оспорить такую преемственность, проявляет себя российский менталитет. Не стремясь к жестким структурам сконструированного сущего, которыми составлена традиция, а неких с первого взгляда неуловимых особенностей, которые откроют или абсурдность или последнюю правду о русской мысли, высказывает себя серьезность поставленного вопроса.

В традиции важна форма идеи, форма суждения, которая настолько обезличена и многократно абстрагирована от субъекта высказывания или мышления, что фактически ею можно пользоваться безотносительно к личности. На этом основании философию часто называют знанием, или наукой, в которой ставятся и решаются одни и те же вопросы. Философам 20 века очень помогли в этом отношении гениальные прозрения Э. Гуссерля[1] на этот счет, который освободил философов от необходимости каждый раз оправдываться по этому поводу. В основании повторяемости, согласно подсказке Э. Гуссерля, лежит не что иное, нежели принципиальный склад философских вопросов — на них нельзя ответить, и тем самым они поднимают человека от необходимости и создают возможности, для того, чтобы мыслить всеобщее. А дело конечно совсем не в том, как хотелось представить многим психологам или натуралистам, что философия исчерпала себя, она скучна, лишена фантазии. Для западной философии важна традиция, т. е. по словам Ж. Маритена мякоть плода истины, которая отчищена от кожуры абстракции, единичности, такой результат достигается, утверждает Ж. Маритен, с помощью настоящего цветка западного интеллекта — рефлексии.[2]

Западная традиция знает перерывы в развитии метафизики далеко несравнимые с теми десятилетиями, которые сегодня восполняются в дискуссиях и прениях об актуальном образе русской философии. С 4 по 12-й века метафизика выпала из развития западной цивилизации.[3] Почти тысячелетие в европейской культуре не говорили на языке Платона и Аристотеля о вопросах бытия и познания. Когда тексты начали появляться в скрипториях католических обителей, идеи, переводимые с древнегреческого и латинского, были достаточным основанием для возобновления традиции, для установления ее научной пульсации. Многие из них были восприняты более чем успешно в схоластике и собственно философии, и таким образом вновь возникла субстанция для развития философской мысли в категориальной форме. Под вопрос метафизика все же будет поставлена, но только в 18 веке И. Кантом. Причиной будет не перерыв в развитии метафизики в Европе. Она будет принесена в жертву традиции математического естествознания, а ее последние «рыцари», в интерпретации Канта, — Гердер, Лейбниц и Вольф, — будут подвергнуты скрытой или явной, но в любом случае беспощадной критике. Преемственность, в свою очередь, отличается от традиции своим персоналистическим, личностным характером. В этом смысле она прямая противоположность традиции.

В странах Восточной Европы, в понятийном пространстве бывшего марксизма-ленинизма, используют титул «русская классическая философия». Речь идет о Польше, Болгарии, Украине. Здесь слышится отзвук другой классической школы — немецкой. В процессе компаративного анализа некоторых особенностей этих школ, вполне возможно, появятся содержательные несовпадения, дихотомии традиции и преемственности.

Классическая немецкая философия появилась в период своего завершения, в период осмысления наследия Л. Фейербаха Ф. Энгельсом (статья 1888 года), в ней Энгельс выразил, по его собственному признанию, их с Марксом отношение к Гегелю.[4] Он называет классической немецкой философией когорту блестящих и гениальных философов германского Просвещения и в целом западного Модерна от Канта до Гегеля. Энгельс говорит о такой школе, вызывая к жизни несколько отдельных смыслов. Во-первых, смысл придания исторического значения их дела с Марксом: шутка ли преодоление некой классической школы. Во-вторых, абстрагируется от уникальности каждого философа, вошедшего в данную когорту, приспосабливая творчество их всех только к одной задаче, закономерному приходу на исторический простор меняющейся Европы философии Гегеля, его последователя — Маркса. И третий (их может быть и больше) — обозначить необходимостную связь с классической философией таких изрядных бунтарей, как они с Марксом. Именно необходимостную, а не свободную, в рамках обезличенной традиции, а не личностного отношения с включенным аспектом судьбы. Если не идти на поводу у Ф. Энгельса и на посмотреть на ее представителей разрозненно. Сами немцы ведут себя так, что Гегеля вроде и не существует, есть только И. Кант, Э. Гуссерль, М. Хайдеггер, иногда М. Шелер, иногда Н. Луман. М. Мамардашвили говорит, что читать и понимать можно только И. Канта, а у Гегеля чудовищный язык в котором нет ни начала не конца. И. Кант напряженно воспринимает первую публикацию Фихте, стилизованную под Канта и не дал ни единого шанса оформиться Фихте в наследника своих идей. Гегель называет Канта плоским субъективистом[5], А. Шапегауэр просто оскорбляет Гегеля, проиграв известную академическую дуэль в Берлинском университете, Г. Гейне пишет о Канте не иначе как в ироничных тонах, в частности замечая, что рассказывая про историю жизни Канта он вынужден предупредить, что ни истории ни жизни в общем-то не было.[6] Известный историк философии К. Фишер, конечно гегельянец, и он не упускает случая кольнуть словцом «кенигсбергского мудреца». Что остается в сухом остатке от столь монолитного по звучанию титула «немецкая классическая философия». Конечно, идеи, абстрагированные от субъектов мысли, но генетически связанные меду собой. Традиция правит основательностью связи между перечисленными философами и для этого требуется профессиональная рефлексия, множество процедур, которые входят, в том числе, и в школу, преподнесенную именно этими мыслителями. Но она же не требует никакой преемственности. Более того, она отрицает преемственность. В диалектическом смысле в отрицании само собой нет ничего плохого. Со слова «нет», — вспомним З. Фрейда, — начинается сознание, можно пойти дальше и сказать — разум и его инструмент рефлексия. Возможность отрицать, не соглашаться, сомневаться — это условие мышления, во всяком случае его привычный для нас образ. Наверно о смене такого образа говорил как о необходимости М. Хайдеггер. В данном случае все же это не меняет существа дела. Традиция защищена от сбоев в дискурсе конструкциями, идеями, обобщениями, опытом. То иррациональное, что привносится личностью, индивидуальным компонентом, абстрагируется и многократно удаляется от традиции. В такой онтологии большой вопрос связан с тем, как связана судьба философа и темы его мышления. Г. Маркузе защитил несколько идей о связи судьбы молодого Гегеля и тематики его мышления в качестве диссертации, М. Хайдеггер, как известно, высоко оценил работу ученика. Но это нетипичная работа, в том числе и потому что в ней содержится большой риск нафантазировать то, чего не было, провести корреляции, лишенные аподиктичности. В том числе и поэтому огромные перерывы в западной метафизике совсем не заостряли проблему перехода и преемственности, возможного продолжения философского мышления, мыслительного процесса и творчества. В традиции, как и в немецкой классической философии, нет преемственности, нет личностного отношения, угнетен персоналистический компонент.

Преемственность категория другого характера. Она очень остро переживаемая категория и для тех, кто расценивает ее как уместную, и для тех, кто ее на дух не переносит, вглядываясь в безбрежные просторы, например, зарубежной философии. Вдумаемся в следующую особенность. Последние представители русской мысли ушли из жизни не так давно — это 70-е 80-е годы. Прошло тридцать-сорок лет. В это же время ушел из жизни и М. Хайдеггер. Но вопроса о преемственности в отношении немецкого философа нет: его изучают, выходит собрание сочинений. Все признают это серьезным, никто не выражает сомнений в актуальности такого философского труда. В русской философии все по-другому. Возникают дополнительные вопросы. Оказывается вопрос о преемственности важнее всех остальных. Онтологическая подоплека этой проблемы раскрыта в главном вопросе: есть ли будущее у русской философии. Здесь смысл бытия русской мысли берется в темпоральной перспективе, т. е. в аспекте прошлого, настоящего и будущего. Схватить смысл отечественной философии в темпоральной перспективе, значит, придать статике книжных фолиантов, которых все больше и больше, такие жизненные качества, которые позволят сказать, ил тихо для себя решить смысл одного важного обстоятельства: русская мысль пульсирует, составляет жизненный поток, интеллектуальную динамику.

В 1900 году журналу «Вестник Европы» выпала грустная миссия — опубликовать два некролога, — Ницше и Соловьеву, — и в частности было сказано, что для европейской философии это черный год — ушли два величайших мыслителя, разных с какого края не возьмись, но однозначно великих. Через несколько лет друг В. Соловьева, на руках которого он практически умер, кн. Е. Трубецкой приступил к написанию книги о философии В.С. Соловьева и для начала он решил проехать по той же траектории путешествий своего друга. И вот Ватикан. Е. Трубецкой пишет своей единомышленнице М. Морозовой, что он был потрясен и неприятно разочарован тем, что он догадался, воочию увидел, откуда взялась в системе Соловьева теократия. Ее модель была списана с Ватикана. Трубецкой писал женщине, т. е. в большей мере эмоционально, просто фибрами души дал почувствовать меру своего разочарования. «Из разговора с ним и многих других впечатлений я почувствовал еще больше жизненную ошибку Соловьева».[7] Вся метафизика и тайна соловьевского понимания теократии в просвете теургии вдруг пали, но далеко не растворили дружеские чувства. Кн. Е. Трубецкой — это философ, который соединил в себе все лучшее от академического образования и экзистенциальных прозрений и навыков мышления. Преемственность в данной ситуации раскрыта в том, что одна черта, вдруг заставившая померкнуть отдельный аспект философии друга, не заслонила для него всего масштаба личности философа и человека — Владимира Соловьева. Она не выбила его из важнейшего качества, которое и подведет нас к пониманию преемственности.

Еще пример. Исследователь творчества о.С. Булгакова Наталья Анатольевна Ваганова приводит место из его дневника: «В Пражском дневнике, в 1923 году Булгаков запишет: Соловьевская „мистическая эротика переходит прямо в эротику, София — в Сонечку“. Все это „бред, иллюзия, хула“ мистический блуд. Блоковская мистика Прекрасной Дамы — прямохонький путь к большевизму» — и так далее. Но здесь же продолжает цитировать автор: «а все же звучат почему-то в душе блоковские стихи: предчувствую тебя… Читаю лекции — о Софии… В моей душу вновь поднялась София».[8] Снова череда сомнений разочарований не привела к нивелированию преемственности, к уничижению смысла сделанного В. Соловьевым и вместе с тем, не замкнулось только в написанном, но оставляет шанс последующим поколениям взглянуть на философа в его самом емком и глубоком личностном облике, который стал основой преемственности тематики, интонации, направления мысли. Преемственность оставляет возможность для возобновления вопрошания, для понимания идеи не в отрыве от авторского видения, но в персоналистической связи с ним. Булгаков для себя решал вопрос: божественна ли София у Соловьева и Блока или обыденна, понижает ли она качество библейской сущности или повышает ее. И этот вопрос стоял не в области традиции, но в области преемственности. Традиция может включать в своей арсенал, либо игнорировать, преемственность позволяет приходить к расширенным программам толкования за счет понимания из контекста судьбы и культуры.

Экспозиция вопроса «есть ли будущее у русской философии?», если рассмотреть ее через категорию преемственности, состоит из трех частей.

Первая часть касается иностранной рецепции русского философского знания, и отождествления его с современным русским самосознанием без купюр и дополнительных оговорок.

Вторая часть состоит в том, что русская философия более чем активно вошла в академический, диссертационный и учебный процессы, где вносит методологическую стройность и организованность. В этом просматривается классический философский смысл, сущность науки, динамика которой накрепко привязана к предельным обобщениям, выявлениям тенденций и (онто)логических линий.

Третья часть непосредственно касается феномена преемственности. Она обнаруживает свое яркое проявление и занимает достойное место в корпусе понятий, обеспечивающих квалификацию школ и направлений философии в России. Нигде так не важно отметить преемственность, как в России. Более того, опора на преемственность в философии — это русское явление. Исходные точки, которые мы видим в творчестве и исканиях тех или иных людей, более важны, чем их значимость sub specie aeternitatis, т. е. их идей и теорий. В частности, например, Л. Шестов пишет: «Мне кажется, что если уже ужасаться, то скорее ужасаться тому, что смерть унесла из мира божественного Платона, чем его идеи!"[9] это утверждение носит парадигмальный характер для темы, сущностью которой управляет выдвинутая оппозиция традиции / преемственности.

Первая часть относится к рецепции русской мысли иностранными специалистами, которые воспринимают и, тем самым, активизируют точку зрения, в соответствие с которой русская религиозная философия — это актуальный образ российского самосознания. Профессор Оксфордского университета Дж. Пэттисон ставит вопрос: «Как можно было бы инициировать разговор Николая Бердяева и Марина Хайдеггера? Как бы привлекательно ни выглядела идея такого разговора, по целому ряду причин, он, кажется, невозможен». Но все параллели возможны. Например, доктор Пэттисон говорит, что «оба мыслителя в широком смысле ассоциировались в свое время с экзистенциализмом. В самом деле, Хайдеггера в целом воспринимали как настоящего главу философской школы EKSISTENZ, и Бердяев был провозглашен ведущим выразителем христианского экзистенциализма, наряду с Бультманном, Тиллихом и Г. Марселем».[10] Научный сотрудник отдела русского языка библиотеки Амстердама Жозефина ван Кессель в тексте «Сергей Булгаков о задачах софиологии как христианской социологии» утверждает, что концепция Софии и соборности Соловьева и Булгакова, дает ключи для новой концептуализации социальных отношений в Европе в эпоху глобализации, наряду с ними она берет социальную теорию М. Вебера. То, что источники конфессионально различно ориентированы, не уменьшает результативность анализа общественных отношений. Теоретические основы взаимно дополняют друг друга: Вебер более технологичен, Соловьев и Булгаков позволяют сформировать положительный образ глобализации, т.к. они концентрируют внимание на трансценденции.[11] Д. Уистлер из Оксфорда пишет о том, что свести различие между Бердяевым и Шпенглером к независимости России от Запада — это, по меньшей мере, заблуждение. У Бердяева и Шпенглера много общего в культурном отношении: ведь они обсуждают одних и тех же авторов и одни и те же тексты. Бердяев присоединился к мистическому Гете и созерцательному Канту, в то время как Шпенглер удовлетворяется феноменологическим Кантом и научным Гете. Эти два подхода — конкурирующие внутри одной и той же философской традиции".[12] Доктор философии из Сассекского университета, Великобритания Таня Штэлер в тексте «Обратная перспектива: Павел Флоренский и Морис Мерло-Понти о пространстве и линейной перспективе в искусстве Ренессанса» проводит сравнительную работу двух концепций, в частности отмечая, что внимание обоих философов занимает эта проблема, она имеет феноменологический интерес, возникают такие дифференции, как область феноменологии живого тела и области различий Божественного и человеческого, аналитика мотиваций перспективной живописи и т. д.[13]

Русская философия включена в диалог, несет философскую культуру, работа в пространстве которой приносит научные зримые и фиксируемые результаты. В рамках этих исследований не проводятся различия между менталитетом русской философии и современной мировоззренческой фактурой в России. Этот вопрос задается из нашей онтологии.

Вторая часть связана с том, что русская философия активно вошла в диссертационный процесс. Данные мониторинга дают представление о следующих примечательных чертах:

Признание научного потенциала

Наличие полемики о русской философии, в частности о ее будущем

Внутрироссийский диалог с западной традицией, исходящий из факта российского образования

Довольно мощный процесс профессиональной самоидентификации, который базируется на непродуманном парадоксе: люди, думающие, пишущие и говорящие внутри профессии по-русски отрицают феномен русской философии и его основу — своеобразное русское мышление. А тем временем нужно признать, что на уровне цеховых стереотипов на Западе считают, что именно русские суть первоисточники в толковании Достоевского, Толстого, Чехова, Бердяева, Шестова, так же как и мы с готовностью принимает даже малейшие движение в исследованиях немцев в области философии Канта, Гуссерля, Хайдеггера. Из перечисленного видно, что аргументы, обосновывающие, вторичность, неуместность русской философии и, в частности, русской религиозной философии полностью нейтрализуются простыми симметричными по конфигурации и семантике фактами общения и обмена информации со стороны западных специалистов.

Часть третья. Преемственность — это понятие, организующее дискурс.

1. Преемственность конституирует авторитет, и широта мысли, ее популярность и признание в мировом философском сообществе, заставляет в процессе обращения к наследию философии осуществлять структуру учителя — ученика, понимать мышление как ученичество.

2. Преемственность организует познание. Эрудиция, кругозор, логика развития тем, особенности дискурса задают тон в исследованиях. Актуален конфликт языка марксизма и языка русской философии, и вполне уместно провести структурное соответствие с началом прошлого века, т. е. с движением от марксизма к идеализму.

3. Преемственность укрепляет надежду. Возможно, мы еще не очень много сделали для того, чтобы русскоязычный массив современной философской продукции не был интенсифицирован в уверенность о существовании русской философии. Но здесь есть ряд предпосылок, которые все-таки образуют позитивную динамику. Например, раскрывается стремление выйти за рамки историко-философских стратегий, чтобы обратить свою творческую энергию на актуальное мышление, на продумывание онтологии. Далее, творчество происходит в реальности русского языка, следовательно, можно говорить о русскоязычной картине мира, лежащей в основе философствования. Еще одно обстоятельство: возникает общеевропейская смысловая структура, позволяющая уходить от надоедливых оговорок, вот русский философ сказал, вот немецкий философ сказал, вот британский философ сказал и т. д. В текстах соотносятся точки зрения на основе их содержательного потенциала для отдельно взятого исследования, их перспективы, адекватность современному течению событий.

4. Преемственность играет важную роль в академическом и учебном процессах. Русская философия затребована в диссертациях специалистов в области других гуманитарных наук. Налицо активное использование идей и достижений русской философии в формировании методологической основы исследований, гипотетической составляющей, структурных особенностей выполняемых работ. Русская мысль довольно часто дает аксиологическую составляющую исследований, как в виде этических нормативов, так и ценностей, определяющих основательность научного характера. И уж точно за опытом органичного единства рационального и религиозного компонентов обращаются к отечественному философскому наследию, а не к протестантскому.[14]

В категории преемственность обобщена практика философствования, которая не входит в основной корпус традиции западноевропейской философии. Концептуализация категории преемственность собирает множество фактов, которые имеют место в отечественном философском наследии, поворачивает лицом к необходимости обобщить такие философские проекты, как вера и знание у Л. Шестова: вопрос поставлен как у Тертуллиана, бл. Августина, теологов средних веков, т. е. в игнорирование всех установок Нового времени. Для сравнение у М. Хайдеггера текст того же периода называется «Феноменология и теология» (20-е годы прошлого века). Н.О. Лосский, С.Л. Франк стремятся к созданию философских систем, построению целостного миросозерцания, как эту задачу ставил В. Соловьев, в эпоху упадка систем в философии. Они преодолевают имплицитный запрет традиции на системотворчество после Гегеля. Некоторые факты порой поражают воображение. В. Соловьев пишет текст «Жизненная драма Платона» (1857 г. на немецком языке) и «Смысл любви» (1892−93 гг.). Эти тексты с точки зрения традиции и того времени анахронизмы? В частности такую деталь приходится констатировать, продумывая, почему необходима персонологическая трактовка, основанная на толковании личности Платона, а не его учения? Почему не остановится на историко-философском исследовании, какие делались постоянно, достаточно вспомнить неокантианца В. Виндельбанда, многочисленных историков философии.

Показательна в смысле реализации концепта преемственности фигура выдающегося русского философа Н.А. Бердяева. Его часто критиковали за несистематичность, противоречивость суждений. Вот что пишет один украинский исследователь: «Бердяев был человеком свободным в особом смысле. Свободным от предмета познания. Он был свободным от академической традиции в целом».[15] Интересно, но тут даже нечему возражать, хотя и чувствуется ирония. Однако возникает вопрос: как возможен феномен Н. Бердяева в такой важной и суровой по своим критериям академичности Европе. Тем временем, он один из двоих русских имеет почетное звание доктор «honoris causa» Кембриджа. Он раз от разу преподавал там философию, несмотря на то, что был ярым и истинным врагом одного из знаменитейших интеллектуальных продуктов Кембриджа — теории эволюции Дарвина. Это в том числе не может остаться без обобщения. В далекие девяностые вышел и многих поразил своей категоричностью текст Б. Гройса о русской философии[16], где автор утверждал, что удел русской философии — это дискурсы о бессознательном, все то, что западная Европа не считает интересным включать в свой научный обзор. Мне тогда довелось учиться в аспирантуре, и я довольно серьезно переживал этот набор тезисов, касающихся отечественной мысли и ее перспектив, хотя меня не покидало чувство, что есть серьезное несоответствие. Я тогда пришел к выводу, что скорее имеются в виду бихевиористы и нлп-ишники со своими многочисленными мечтами сделать счастье автоматическим, удалить его критерии от сознания и остановиться на бездумности через критику сознания и доминанту бессознательного. Причем здесь Россия? Здесь все ровно наоборот. Напротив вопрошание Логоса, жажда Логоса и христианского, и античного, успешное сочетание в философствовании ума, воли и чувства. Бессознательное не играет здесь такую роль в качестве темы и пространства мышления. Напрашивается вопрос: чем бы занималась вторая и третья волна венского психоанализа, если бы ее функции успешно взяла на себя русская философия?[17]

Приходится констатировать, что в России пока нет академических изданий, собраний сочинений русской философии.[18] Налицо спешное издание того, что есть в хранилищах библиотек. Оно играет с одной стороны большую роль для специалистов, т.к. становятся доступными программные тексты, с другой это как раз и означает, что русская мысль не вошла полностью во всех параметрах в академическую стезю.[19] Тем временем для российской философской общественности каждая такая книга является событием. Разочарованию, как правило, нет места, все оказались еще более укоренены в том деле, которое выбрали в жизни. Очевидно, что на родном языке, все, что есть у классиков западноевропейской философии, звучит не менее убедительно, но еще и содержит элементы и навыки критики, которые философу более чем важны для работы. Некритическая философия, почитание и любование западной мыслью, не утончают философское чутье и не развивают в должной мере навыки философской работы.

[2] Маритен Ж. Религия и культура // Ж. Маритен. Знание и мудрость. М.: Научный мир, 1999. С. 47

[3] Жильсон Э. Философия в средние века. М.: Республика, 2004. 659 с.

[4] Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. (1988)

[5] Гегель Г. В.Ф. Hаука логики // Г. В.Ф. Гегель. Энциклопедия философских наук. 1 т. М.: Мысль, 1975. С. 153.

[6] Гейне Г. К истории религии и философии в Германии. Собр. соч. в 10 томах. Т.6, пер. А. Горнфельда. — М.: Художественная литература, 1958. С. 96

[7] http://www.krotov.info/libr_min/03_v/vzy/sk_11a.html

[8] Статья планируется к выходу в октябре т.г., поэтому я не могу точно сослаться, речь идет о выступлении на конференции по софиологии, проведенной ББИ в г. Москве в окт. пр. г.

[9] Шестов Л. Potestas clavium (Власть ключей) // Л. Шестов. Соч.: В 2 т. Т. 1. М.: Наука, 1993. С. 132.

[10] Пэттисон Дж. Эсхатология и онтология: Хайдеггер и Бердяев // Н.А. Бердяев и единство европейского духа. Под редакцией В.Н. Поруса. М.: ББИ св.ап. Андрея, 2007. С. 179

[11] Материалы конференции по софиологии в ББИ (г. Москва), октябрь 2008 года

[12] Уистлер Д. «Умирающий Фауст»: Бердяев и Шестов // Н.А. Бердяев и единство европейского духа. Под редакцией В.Н. Поруса. М.: ББИ св.ап. Андрея, 2007. С. 241

[13] Stahler T. Perversive: Pavel Florensky and Maurice Merleau-Ponty…//Prussia and Phenomenological Tradition, Saint-Petersburg. 2005. P. 150

[14] Усачев А.В. Обоснование уместности использования понятия «Елецкий край» в духовной истории Липецкого региона (статья) // Собор. Альманах религиоведения. — Выпуск 7. — Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2008. — 457 с. с. 244−257; Усачев А.В. Структурное соответствие обстоятельств жизни В.В. Розанова в Ельце и последующей тематики его творчества (статья)// Собор. Альманах религиоведения. — Выпуск 7. — Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2008. — 457 с. с. 225−233; Усачев А.В. Категории жизни и культуры в литературном дискурсе И.А. Бунина (Концептуализация елецкой тематики прозы И.А. Бунина) (статья) // Бунинская Россия: Елец: коллективная монография. — Вып. 3. — Елец: ЕГУ им. И.А. Бунина, 2008. — 161 с.; Усачев А.В. Тематика родных мест в самопознании мыслителей Елецкого края (статья). // Там же.

[15] Шкода В.В. Николай Бердяев: христианский смысл творчества // Н.А. Бердяев и единство европейского духа. Под редакцией В.Н. Поруса. М.: ББИ св.ап. Андрея, 2007. С.278

[16] Гройс Б. Поиск русской национальной идентичности. Вопросы философии. 1992, N 9, с. 52−60

[17] Один из представителей третьей волны Э. Фромм написал свой бестселлер «Иметь или быть» по мотивам темы, которую разрабатывали Н. Бердяев со своим коллегой по группе журнала ESPRIT Ж. Маритеном. Я давно не заглядывал в эту книгу известного психоаналитика, но, по-моему, он не делает ссылку такого рода. Именно они в этой дилемме схватили сущность буржуазной онтологии. Проблема, кстати сказать, поставлена потрясающе интересно, на все времена, пока существует буржуазия. То, что традиция выталкивает такие факты на свою обочину — факт неоспоримый. Но есть преемственность, которая преодолевает нецентральность, может поставить вопрос о целесообразности центрации на традиции. Никто не спешит утверждать, что такой проект закончится решением в пользу нецентрального термина, т. е. преемственности.

[18] В Германии В. Дитрих издал 5-томное собрание сочинений Н. Бердяева с подробнейшим аппаратом, интеллектуальной биографией и т. д. Сейчас идет работа над собранием сочинений С. Франка на немецком языке, уже, если не ошибаюсь, вышел «Предмет знания», по отзывам проф. Н. Мотрошиловой — издание не только академическое, но и образцовое во всех смыслах.