 |
| Храм Рождества Иоанна Предтечи на Пресне | 22.05.2009 |
В прошлом году Госдума приняла «Технический регламент на молоко и молочную продукцию» — документ, который среди прочего запрещает называть молоком то, что не является им на 100%. Разведенное водой сухое молоко теперь надлежит именовать «молочным напитком». Производители таких «напитков», конечно, очень обеспокоились и теперь собираются вносить в Госдуму новый законопроект, который дал бы им право именовать такой продукт «молоком восстановленным питьевым пастеризованным». То есть все же пусть это будет молоко, хоть и не совсем натуральное. Ведь, что характерно, потребители не так хорошо покупают «напиток», как покупали прежде тот же продукт под названием «молоко».
Кстати, знаете, почему у нас давно уже на прилавках стоят всякие «йогуртеры» и «йогуртные продукты»? Потому что йогуртом может называться только кисломолочный продукт, каждый грамм которого содержит не менее 10-ти в 7-й степени колониеобразующих единиц чистых культур Lactobacillus bulgaricus и Streptococcus thermophilus. Так установлено тем же самым регламентом, то есть государственным законом. Хочешь производить нечто вкусненькое с другими бактериями или с теми же самыми, но в меньших количествах — пожалуйста. Но называть его йогуртом ты уже не имеешь права.
Это забота о правах потребителя, и это совершенно правильно. В самом деле, если можно молоком у нас становится разведенный молочный порошок, или разбавленное молоко, то зайти можно далеко. «Молоком» может притвориться жидкость, содержащая каплю настоящего молока на бочку, или просто налитая в тару из-под молока, или вообще нечто твердое и несъедобное, но зато белого цвета… Если молоком можно назвать всё, что угодно, тогда ничто уже нельзя назвать молоком, слово полностью утратило свой смысл.
Но мы потребляем не только продукты — точно так же мы являемся потребителями и производителями смыслов. Они не защищены и не могут быть защищены государственными законами — хотя в нашей стране и есть богаты опыт подобного госрегулирования, но ни к чему хорошему оно не приводит. Но ведь есть еще и здравый смысл!
Взять, к примеру, слово «брак», мы все знаем, что это такое. Но мы периодически слышим прямо противоположные, казалось бы, предложения расширить смысл этого понятия: узаконить многоженство, как в традиционном исламе, или узаконить гомосексуальные браки, как в либеральной Северной Европе. На самом деле эти предложения объединяет одно: это такие же «молочные напитки», которые хотят называться «молоком».
Государство уже давно не контролирует, кто из его граждан с кем спит и каким именно образом. Кто хочет, вступает в гомосексуальную связь, или заводит себе несколько жен сразу, и не дело государства вмешиваться в интимную жизнь своих граждан, пока они обходятся без насилия и вовлечения несовершеннолетних. Взрослые пусть разбираются сами. В чем же тогда смысл этих новых предложений? Только в том, чтобы впредь эти союзы назывались словом «брак». Иного практического смысла тут не видно, ведь даже вопросы завещания или совместного владения имуществом можно решать иными юридическими способами, благо, нотариальные конторы работают повсеместно. И, кстати, многие вполне традиционные пары обходятся без штампа в паспорте годами и десятилетиями.
Но если союз одного мужчины и нескольких женщин, или двух мужчин, или еще некоторого произвольного количества разно- или однополых людей мы будем называть «браком», то из этого будет следовать много далеко идущих выводов. Такие семьи смогут беспрепятственно усыновлять детей и воспитывать их в своем духе, да и на Церковь будет оказываться постоянное давление: пора уже венчать такие пары… то есть коллективы! И потом однажды окажется, что воспевать любовь двоих разнополых — это вообще не политкорректно, что шекспировскую Джульетту надо срочно переделать во второго Ромео, или по крайней мере добавить Ромео еще парочку других Джульетт… Я утрирую? То же самое сказали бы тридцать лет назад, если бы им сегодня сообщили про государственные регистрации и церковные благословения однополых «браков».
Впрочем, почему ограничивать свою фантазию? А кто-то, может быть, захочет зарегистрировать «брак» с воображаемым другом, или с домашним питомцем — почему бы не легализовать зоофилию под тщательным присмотром ветеринаров? Я не поручусь, что еще при нашей жизни политкорректность не возьмет и этого нового рубежа. Так что «браком» будут называть союз неопределенного количества неопределенных существ с неясной целью.
То есть «браком» вообще уже ничего нельзя будет называть. Слово это станет еще одним словцом-паразитом: «мы как бы вступили типа в брак». И поэтому я уверен, что в пространстве нашего языка и нашей культуры слово «брак» должно сохраняться исключительно для союза одного мужчины и одной женщины. Если в исламской традиции есть иное представление о браке — это уже их дело, и желающие могут принять ислам и следовать шариату. Но тогда уж придется нести свои издержки…
Н. Гумилев писал о чем-то подобном: «и, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова». Речь у него, пожалуй, идет не о вышедших из употребления архаизмах, а скорее о словах, утративших смысл — словах, которыми некогда «останавливали солнце». Да и не в одних словах дело. На самом деле, такая энтропия смыслов происходит во многих областях жизни.
Само представление о христианстве у нас порой размывается порой настолько активно, что «христианство» оказывается совместимо буквально со всем подряд — разве что, за исключением Евангелия, да и то, если принимать его всерьез. Причем идет этот процесс одновременно во многих направлениях, как и положено энтропии. Для кого-то христианство становится средством патриотического воспитания и сбережения национальной идентичности, а для кого-то, наоборот, складом либеральных идей и двигателем глобального прогресса, и т. д., и т. п., всех идолов не перечесть. В результате такое удобное, выхолощенное христианство отлично сочетается с самыми различными политическими и философскими течениями, да и с другими религиями, вплоть до откровенного шаманизма, как у народных целительниц. Они же все православные, все с иконками.
Но это для простого народа, а для людей образованных существует более рафинированный путь. Возникает, скажем, некий межрелигиозный диалог, и не так даже важно, кто именно в нем участвует и от имени каких религий говорит. Но представители обеих сторон стараются подать свою религию в таком виде, что обе они вдруг оказываются отлично совместимыми, да вообще едва ли чем-то отличаются друг от друга, а заодно и от прочих убеждений всех приличных людей. Давайте, мол, оставим в стороне вопрос, был ли Иисус Мессией, Спасителем, Сыном Божьим — зато он был великим проповедником и учителем, значение его нравственного примера непреходяще, и т. д. и т. п. Такого «Иисуса» очень легко будет поставить в один ряд с Сократом, Буддой, Кетцалькоатлем и вообще кем угодно — только вот Евангелие уже не про него. Зато «диалог религий» принимает форму танца недомолвок, конкурса вежливых формулировок, строительства никому не нужного карточного домика. Не проще ли сказать честно: мы верим в то-то и то-то, а вы в это не верите, но мы постараемся хорошо относиться друг ко другу, внимательно друг друга выслушивать и вместе делать нечто доброе (заниматься благотворительностью, например)? Вот это и будет подлинный, а не фальшивый экуменизм.
Не страшно быть иным, не совпадающим с ожиданиями большинства. Христос назвал своих учеников «солью земли» — так ведь соль сильно отличается от всего, чему она придает соленость. И если она перестанет быть солью… Все, наверное, помнят, что с ней будет.
Впрочем, есть, конечно, и другая крайность, когда в борьбе с энтропией смыслов начинают эти смыслы абсолютизировать, возводить на пьедестал в виде словесных формулировок и поклоняться им вместо Бога. Это «самое-самое истинное» христианство для немногих избранных знатоков, и слова здесь оказываются мертвыми пчелами, которых заботливый энтомолог приколол булавками к листу картона и выставил у себя в кабинете в образцовом порядке. Пусть они и не пахнут дурно, как в опустелом улье, но меда они тоже не собирают. В кабинете под стеклом их можно сохранить, это да, но оживить — нельзя.
Вот, собственно, и критерий: собирают ли наши слова, наши смыслы чистый цветочный мед, находят ли в окружающем нас мире прекрасные цветы и возвращаются ли с добычей в наш улей. Если да, то они — живые. И никакой внешний контроль тут не поможет, тут всё только от нас зависит.
