 |
| Православие.Ru | Лев Андреев | 11.05.2009 |
Архитектор, художник, профессор Московского архитектурного института Лев Васильевич Андреев родился 11 июня 1924 года в Торжке в семье учителей. В годы Великой Отечественной войны служил радистом переносной рации 248-го гвардейского минометного дивизиона, входившего в состав знаменитого 10-го Уральского гвардейского добровольческого танкового корпуса. Л.В. Андреев — участник Курской битвы, боев на правобережной Украине, в Польше, Германии, битвы за Берлин и марш-броска на Прагу. Трижды контужен, награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны 1-й и 2-й степени, двумя орденами Красной Звезды, орденом Славы 3-й степени, медалями «За взятие Берлина», «За освобождение Праги», многими другими наградами. Недавно Л.В. Андреев закончил книгу воспоминаний о своей жизни «Мир и война».
«Вставай, страна огромная!»
— Лев Васильевич, где застало вас объявление о начале войны?
— В 1941 году я окончил 9-й класс в Торжке. Мы с братом накопили деньги на большой мужской велосипед. Я купил его 21 июня в Мосторге, а 22-го — сел в ленинградский поезд, доехал до Калинина и днем сделал пересадку на ржевский поезд. Там я и услышал, как в 12 часов по радио выступал Молотов со своей знаменитой речью, которая кончалась словами: «Наше дело правое. Победа будет за нами».
— Вам стало страшно?
— Да, мне стало страшно, потому что я был в курсе международных событий. Мы с братом всегда читали газеты, вырезали карты, например военных действий в Северной Франции. Я понимал, что гитлеровская военная машина — это сила страшная.
А велосипед, о котором мы так мечтали с братом и который мы — о, счастье! — купили, стал не счастьем, а обузой, потому что неизвестно, что будет дальше.
— А когда вы столкнулись с войной непосредственно?
— В октябре 1941 года, когда стали бомбить Торжок. Бомбежка началась в ночь на 13 октября, продолжалась почти неделю.
— Город сильно пострадал тогда?
— Выгорела колоссальная центральная часть, целые кварталы. Было разрушено главное здание на площади — магистрат, около пешеходного моста угловое здание — театр. Все выгорело. Гостиный двор, множество лавок — от всего этого остались одни стены.
— А было предупреждение о бомбежке?
— Нет. Говорят, где-то, где копали окопы, под Селижаровом, бросали листовки: «Зря роете, мы 25-го будем в Торжке». А так — бомбили гражданский жилой центр, а не военные предприятия. Военный железнодорожный завод (сейчас он называется Вагонным заводом) чуть-чуть тронули в первой бомбежке, зато разбомбили вокзал.
— Бомбили коммуникации?
— Да.
" С неба сыпались бомбы.."
— Я очень хорошо все помню. Поздно вечером 12 октября, уже почти ночью, мы слушали известия, и вдруг по радио объявили воздушную тревогу. У нас в старом педучилище был вырыт длинный окоп, и все население нашего большого флигеля — несколько семей педагогов — расположилось в бомбоубежище. Я стоял у входа наверху. В городе раздавались взрывы. Когда вся эта трескотня закончилась, мы вернулись домой и выспались.
С утра отбоя никто не объявлял, потому что радиоузел перестал работать. После завтрака я поехал на велосипеде в центр, на Власьевскую улицу, в дедовский дом. Сам дед уже скончался, а 87-летняя бабушка была жива. С ней жили мой дядя и его жена, а когда началась война, из Ленинграда к ним приехали дочь с годовалой внучкой и сноха с годовалым сыном. Меня послали узнать, как они.
Когда я приехал, то столкнулся с дядей. Он сказал, что на их улице упало несколько бомб, семью он перевез на Тверецкую набережную. Там, «на берегу», жил знакомый учитель, в его каменном подвале они и провели остатки ночи. А сейчас он забежал взять посуду, одежду, еду. Поговорили, и он убежал обратно на берег. Я остался один. Тут ко мне подошел мой одноклассник Слава Ползунов и говорит: «Пойдем, я тебе покажу кое-что». Привел на свой участок. У них на огороде был вырыт окопчик (эти «ровики», защищавшие от осколков, по приказу властей были тогда вырыты у всех). «Вот смотри, — говорит, — мы сидели в этом „ровике“, а в пятнадцати метрах от нас упали три бомбы». От них остались три воронки.
Перед этим я заехал на площадь. Спустился по горе и переехал через мост. Туда, в угловое здание, недалеко от памятника Кирову, была брошена бомба. Здание все разнесло, и на месте здания образовалась большая воронка. По площади патрулировал в военной форме с карабином на плече наш преподаватель физики Иосиф Адамович Ланс. Через площадь бегали, ходили люди, ездили подводы.
— Одним словом, жизнь продолжалась.
— Да, после ночного налета жизнь продолжалась.
Вдруг снова заработали зенитки на городском валу. Они начали стрелять: бах! бах! бах! бах! Стреляли они на запад под косым углом. Я увидел, что оттуда, со стороны Калинина, идут немецкие самолеты. Шли они строем по три самолета, как на параде. Пока я так рассуждал, влез на всякий случай в окоп. Смотрю: от первых самолетов отделились точечки. Сначала их не было видно, потом стало ясно, что это бомбы. Ну, думаю, сейчас они упадут как раз мне на голову. Но бомбы полетели на другой берег: на верхнем городище загорелась целая улица домов, шел дым с Кузнечной улицы. Видимо, и по торговым рядам попало. Много самолетов прошло. Тяжелые, двухмоторные, они не пикировали, двигались прямо. Отбомбились и повернули налево, на юг. Я все это из окопчика наблюдал. Как только налет кончился, я выскочил, верхом на велосипед и покатил на Ленинградское шоссе, в конец улицы Дзержинского, в старое педучилище.
Два зарева: Торжок и Калинин
— Примчался туда. Все сидят в убежище. Мама рыдает навзрыд: бомбежка, а меня нет.
От бомбежки загорелся центр, оттуда поднимался и расползался по небу столб дыма. Мы схватили вещи, что попало под руку, на велосипед какие-то сумки повесили и пешком пошли на север, во Владенино, бывшее имение Львовых в десяти километрах от Торжка. Потом мы получили от педучилища лошадь и решили на этой лошади съездить за вещами. Женщин отпустили вперед, а с преподавателем математики поехали на велосипедах некоторое время спустя. Но немножко опоздали. Женщины, нахлестывая лошадь, уже мчались обратно: снова началась бомбежка, причем бомбы бросили на Вагонный завод, а это совсем рядом с нашими флигелями. Мы предлагали им вернуться, но в ответ — совершенная паника: «Нет! Нет!!!» — кричали женщины.
Вскоре к нам в деревню пришел представитель горсовета. Он говорил, что объявлена всеобщая эвакуация Торжка, спрашивал: «Куда вы хотите?». Папа захотел в Пермь, потому что там жила тетка, мамина сестра. И вот мы от Владенино за лошадью шли 28 дней, огибали с севера Калинин, потому что город был взят и оттуда доносилась артиллерийская канонада. Торжок не взяли, но его продолжали бомбить, он горел. Два зарева было видно по вечерам: Торжок и Калинин.
За 28 дней мы дошли до Мышкина, оттуда до Рыбинска нас подбросили на попутной машине. С лошадью мы расстались, отдали ее в горкомхоз в Мышкине. Ну, и дальше от Рыбинска по железной дороге в тамбуре случайного поезда доехали до Ярославля, а там уже комплектовались эшелоны эвакуированных. Дождались, когда скомплектовали эшелон до Перми. В декабре мы приехали в Пермь: эшелон долго шел, уступал дорогу, ждал на полустанках. А в Торжок я вернулся ровно четыре года спустя, в октябре 1945-го.
Добровольцы
— Лев Васильевич, вы ведь воевали в составе знаменитого 10-го Уральского добровольческого танкового корпуса?
— Да. В армию меня призвали в 1942 году, в ноябре. Сначала я учился на курсах в Свердловске. Там из меня сделали радиотелеграфиста, определили в 10-й Уральский добровольческий танковый корпус.
Воевать мы начали на Курской дуге в июле 1943 года. Тогда с Урала нас перевезли на станцию Кубинка, где формировались танковые армии; наш корпус влили в 4-ю танковую армию. И в составе этого корпуса я прошел Орел (первые победные салюты были в честь освобождения Орла), потом освобождали Брянск, после переправили нас на Украину и ввели в состав 1-го Украинского фронта. Так до конца войны мы и воевали: на правобережной Украине, потом в Западной Украине, Польше, Германии, участвовали в Берлинском сражении. После Берлина нас бросили на юг, через Судецкие горы, в Чехословакию. Мы ее освободили в День Победы — 9 мая: где-то часа в 3 или в 4 утра наш корпус ворвался в Прагу и освободил ее. Так что День Победы мы отмечали в Праге.
— Кто были ваши однополчане?
— Наш замечательный корпус состоял из добровольцев Урала: украинцев, ленинградцев, я вот — тверичанин. Большинство — эвакуированные из этих областей в Свердловск вместе с заводами. Все обмундирование и вооружение корпуса было изготовлено на уральских заводах как сверхплановая продукция, то есть это был подарок Родине от Урала.
— А каков был возраст добровольцев?
— Я — 1924 года рождения, в армию пришел в 18 лет, а самые старики у нас были 1903 года. Их, партийных, уговорили добровольцами вступить в дивизион. Основной контингент — лет на пять меня постарше, 1919 года рождения, 1918-го, 1917-го. Самый молодой у нас был 1925 год.
— Получается, что воевали неподготовленные мальчишки!
— Неподготовленные сначала (хотя воевали тогда и кадровые войска, но они к войне не были готовы!). Но «мальчишки» проходили подготовку: я, например, в 10-м классе в Чердыни прошел подготовку пехотинца. Мы быстро научились. Уже в Сталинграде оборону держали: все-таки не дали сковырнуть город, удержали позиции и двумя клиньями окружили фашистскую группировку. Так что уже в Сталинграде воевать умели.
Дорога на Берлин
— Лев Васильевич, когда вы почувствовали победу?
— Победу мы почувствовали еще на нашей территории. На Курской дуге мы вступили во второй фазе, когда началось наше наступление. Правда, на Украине, в 1944 году, весной, мы наступали не очень удачно, по грязи. Г. К. Жуков тогда временно командовал нашим фронтом, и большие потери мы понесли от грязи, а не от немцев. Но все равно мы наступали, немцев били, имели превосходство в танках, в самолетах, в количестве войск и в опыте. Главное, наши командиры, начиная с маршалов и кончая командирами взводов, научились воевать.
— Поражения вы не знали?
— Нет.
— Но все же потери несли серьезные?
— В наступлении потери несли большие, но все равно победу чувствовали, чувствовали, что мы идем как армия победителей. Ведь в 1941—1942-м наши солдаты отступали. Тут немцы, там немцы, иногда даже оружия не хватало: одна винтовка на двоих была. На Курской дуге (фронтом командовал генерал-полковник В.С. Попов) немецкая авиация нас прижимала, мы с утра до вечера рыли землю: машины зарывали, «катюши» зарывали, сами себя зарывали в эти окопчики. Очень медленно наступали: шесть километров в сутки с тяжелыми боями. Немцы останавливаются — мы останавливаемся, опять все зарываем. Я был радистом там, но по основному занятию — землекопом. А потом уже все изменилось.
Мы брали Львов. Там попали в укрепленный район восточнее Львова, но наш новый командующий, маршал И.С. Конев, не стал брать его в лоб, а пустил один корпус армии туда, где уже прошла армия П.С. Рыбалко, второй — в другом направлении. Мы обошли его, а немцы из этого района ретировались сами, чтобы не попасть в окружение. Затем мы обороняли Сандомирский плацдарм за Вислой. Это огромный район, уходящий в некоторых местах в глубину фронта на 70−80 километров. Там жили поляки. И у них новое правительство Болеслава Берута и Эдварда Осубка-Моравского начало земельную реформу. Мы воюем, а поляки бегают, землю делят: для крестьянина земля превыше всего!
Всю осень на Сандомирском плацдарме мы накапливали резервы для наступления и не успели полностью укомплектоваться, как 12 января 1945 года перешли в широкое наступление (Черчилль упросил Сталина!) досрочно. Нам бы еще две недельки постоять. Если бы мы доукомплектовались, то сразу бы до Берлина дошли. А так в два этапа: сначала от Вислы до Одера, а второй этап — уже до Нейсе и Шпрее. Берлинская операция выделилась отдельно: Берлин мы брали не с ходу, а накопив силы. После Берлина нас вывели на Эльбу, где чуть ранее происходила встреча с союзниками-американцами. Это было 3-го, а 5-го нас направили на юг. Сначала — ничего неизвестно, а потом мы поняли, что идем на Прагу через Судецкий перевал. 9 мая мы были в Праге.
«Торжок отомщен»
— Лев Васильевич, 9 мая мы празднуем День Победы. Но не все уже помнят, что в ночь на 9 мая был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии, бои же в Берлине затихли 1 мая. Вы тогда находились в Берлине. Было понятно, что это — победа?
— Да. Нам было понятно, еще когда мы шли по Германии, что мы — победители. Мы иногда за день в боях продвигались вперед на 70 километров. Понимаете, такая грозная сила шла, что не чувствовать себя победителем было трудно. Но все-таки ждали, когда все кончится. И вот 1 мая бои затихли в Берлине. В Тиргартене, за Триумфальной аркой, около Рейхстага, был маленький парад союзных войск: американский батальон, русский батальон, английский батальон и французы, которые не принимали участия, но из войск генерала де Голля, которые из Северной Африки уже перебазировались тогда во Францию, они прислали батальон для участия в параде.
— Немецкое население встречалось вам на улицах Берлина 1 мая?
— Тут уже не было немцев. Мы думали, что Берлин кончен. Наш начальник штаба капитан Еськин на своей трофейной машине предложил мне поехать к Рейхстагу. По радио передали, что там установлено знамя победы, и он в приказном порядке сказал мне: «Поедем со мной». Я работал с командиром дивизиона на рации, но поскольку немного умел изъясняться по-немецки, больше на уровне бытовой речи, к моим услугам прибегали, когда не было лучшего переводчика. А Еськину надо было в Берлине не запутаться, потому что мы воевали не в центре Берлина, а на его юго-западной окраине со стороны Потсдама.
Мы благополучно добрались. Рейхстаг стоит, дымится. Знамен победы очень много: они были закреплены на каркасах стеклянных перебитых куполов наверху, выставлены на палках из окон верхнего этажа. Каждая часть, видимо, свое знамя победы вывесила. Какое главное, я так и не понял. Вся площадь была запружена нашим военным людом: тут и офицеры, и солдаты.
Мы подошли к стене Рейхстага. Вся она была либо избита пулями и осколками, либо исписана. Каких только надписей не было (даже русские матерные в адрес Гитлера)!
— А вообще-то была ненависть к Германии?
— Была, была. Немецкий солдат на фронте за человека не считался. Это был военный механизм, как танк, например, который против тебя идет. Либо я его, либо он меня. А в остальном по-разному. У меня лично к немецкому населению не было никакой неприязни.
Я говорю: «Давайте, и я распишусь». А Еськина сопровождали еще два наших батарейца, он их взял для охраны. Мы не могли найти чистого места. И вот нашли хорошее местечко, но высоко. Ребята говорят: «Давай, забирайся». Подставили плечи, я на плечи встал. И цветным карандашом (был такой набор из трех цветных карандашей «Тактика»), стоя у них на плечах, нацарапал только два слова: «Торжок отомщен».
Я слез, а они обиделись: «Мы тебе помогаем, почему же ты только от себя лично написал, от своего Торжка?». Я говорю: «Ребята, знаете, Торжок — это город-страдалец. Он собой олицетворяет рядовой русский город со всеми его страданиями во время войны. А потом, вы же сами поете песню:
«Батальон наш стоял в Бухаресте,
Бухарест — неплохой городок,
Но скажу я вам, братцы, по чести:
Мне милее родимый Торжок».
Вы же поете эту песню?". Они согласились: «Да, да, ты прав».
А вечером в бывших немецких казармах в юго-западном районе Штансдорф расположились, достали какого-то сухого вина. Мы его тогда звали «какое-то кислое вино»: это было виноградное сухое в таких длинных бутылках. Пели любимые песни военного времени: «Эх, дороги!», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат». Такие лиричные, с настроением.
Судьба или чудо?
— Лев Васильевич, вы дошли до Берлина. Как вам удалось выжить?
— Выжить? Знаете, есть звезда счастливая, наверное. Вообще каждый солдат уверен, что его не убьют, что «убьют кого-то рядом, но не меня. Ну не могут меня убить! Как же так? Меня, такого хорошего..». Я был старшим радистом переносной радиостанции, носил за спиной такой сундук в 12 килограммов, а мой напарник носил второй сундук. В одном сундуке приемопередатчик, а в другом питание: батареи, аккумуляторы. Два радиста вот эту походную рацию обслуживали.
— Значит, всю войну прошли с рацией?
— Да. Когда мы воевали на Украине, убили моего командира отделения, и меня назначили по совместительству командиром радиоотделения с сохранением обязанностей старшего радиста. Потом меня утвердили в этой должности командира, а все равно рация за мной осталась. Я работал с разведкой нашего дивизиона «катюш», артиллерийско-минометной части до того, как началось наступление 1945 года. Тогда у нас разведку отменили, другая пошла война. Мы выходили на наблюдательный пункт с разведчиками и искали цели для огня «катюш» или получали эти цели от пехотных и танковых командиров и передавали по радио своим.
— А вера в Бога была на фронте?
— Тогда отношение к религии, к Церкви официально изменилось. Не было случая, чтобы священник перешел на сторону врага, стал изменником. Он всегда был с нами, с нашим народом. Это был заступник и утешитель. Были случаи, что председатели сельсоветов переходили на сторону немцев, становили полицаями, но ни разу не было, чтобы на сторону врага перешел священник. Каждый священник был верным сыном России. И это замечали. И это ценили. Гонения на Церковь прекратились во время войны. Мало того, некоторые священнослужители вносили большие пожертвования на постройку самолетов, эскадрилий. Помню, как за это была опубликована благодарность одному епископу: Сталин его благодарил за заботу об обороне нашей страны.
Воскресили традиционное уважение к русской военной истории, имена Суворова, Кутузова, Богдана Хмельницкого, Нахимова. А Суворов, Кутузов — они же были царскими генералами в нашем сознании до того. Учредили их ордена. Орден Суворова — это высший военный орден. Был очень красивый орден Александра Невского. С его автором, архитектором Телятниковым, я потом преподавал в Архитектурном институте. А ведь Александр Невский — он не только полководец и князь, он святой! Мой двоюродный брат получил этот орден за свой подвиг артиллериста. Потом был ранен, получил отпуск и приехал навестить нашу бабушку в село Марьино под Торжком с новеньким орденом Александра Невского, и она все ахала: «Ах-ах! И орден-то святой получил! И орден-то святой получил!».
Патриотизм подлинный и квасной
— Лев Васильевич, сегодня много говорят о патриотизме. По-вашему, что такое подлинный патриотизм?
— Подлинный патриотизм — это патриотизм, который идет от сердца. А неподлинный — это маска, которую надевают люди. Если патриотизм неподлинный, то человек может отказаться от него, когда его что-либо принудит, а подлинный идет из нутра, от натуры, от души. У нас был такой термин «квасной патриотизм», это значит — купеческий такой. Есть патриотизм намного глубже. А патриотизм — это вообще что? Любовь к своей стране, к своему народу, культуре, языку, традициям, короче говоря, к России, в нашем случае.
— На войне вы видели этот патриотизм? Большинство воевало от необходимости или из-за любви к Родине?
— Было и то, и другое. В нашем Уральском корпусе был особый народ — добровольцы. Некоторые уже инженерами пришли, с высшим образованием, с практикой, а тут оказались почти рядовыми. Парторг нашего дивизиона Николай Николаевич Иванов, 40 лет, холостяк, но он бегал, разматывал тяжелые телефонные катушки. Никто его не заставлял, он сам пошел на фронт. Занятная был личность. Очень любил оперу, у него был хороший баритон, и он часто напевал оперные партии. В наших временных лагерях, да и просто на остановках в лесу он, бывало, уйдет, гуляет себе между соснами и поет под нос арию Елецкого из «Пиковой дамы».
Патриотизм был. Было много патриотизма слепого — «За Родину! За Сталина!». Я никогда этого не кричал. Хотя Сталин в моих глазах был большим авторитетом организатора и военного. Конечно, в начале войны мы делали колоссальные ошибки и уступки Гитлеру, по-моему, отчасти из страха за то, что армия осталась на уровне гражданской войны и не была готова, тогда как германская техника блистала, и перед ней падали ниц одна за другой европейские страны. И все же Черчилль в своей речи памяти Сталина в парламенте сказал: «Неизвестно, как бы Россия вышла из войны, если бы не было у нее такого руководителя, как Сталин. Он даже на нас с Рузвельтом оказывал влияние».
Допустим, война с японцами 1905 года. Тот же русский солдат был, и патриотизм был, и патриотизм был еще усилен православной верой, а японцы расчихвостили нас. Но мы в сентябре 1945-го реванш взяли в Маньчжурии, разбив в несколько дней сильнейшую Квантунскую армию Японии.
— Лев Васильевич, как опыт войны повлиял на вашу дальнейшую жизнь?
— Он сделал меня мягче и добрее.
Беседовала Александра Никифорова
