 |
| Храм Рождества Иоанна Предтечи на Пресне | 06.04.2009 |
Нет для христианина более важного вопроса, чем вопрос о спасении. Войду ли я в Царствие Божие, соединюсь ли со Христом и с любимыми людьми, или меня ждет вечная погибель? Собственно, всё христианство — поиск практического ответа на этот вопрос для каждого человека.
Но вместе с тем кажется порой, что нет и более противоречивого вопроса с точки зрения теории. Кто именно будет спасен? Одни настойчиво повторяют: нет спасения вне Церкви, так что среди спасенных будут только христиане, причем только православные христиане, и конечно же, только из правильной (нашей собственной) церкви. Звучит несколько по-сектантски. Другие, напротив, напоминают, что церковь молится «о всех и за вся», и настаивают, что спасен может быть любой человек, если он честно искал Бога или просто исполнял Его заветы, ведь практически каждый из нас может привести пример мусульманина, буддиста, атеиста, который жил чище и лучше подавляющего большинства христиан. Но если так, то для чего тогда церковь? Обе крайности, очевидно, неверны, но где золотая середина между ними?
Впрочем, если даже оставить в стороне спор о границах Церкви, то ситуация не становится проще. С одной стороны, грозным предупреждением звучат слова Писания: «И если праведник едва спасается, то нечестивый и грешный где явится?» (1 Петра 4:18). Им вторят великие подвижники древности, которые будто бы начисто отрицают возможность собственного спасения, например, преп. Пимен Великий говорит перед смертью ученикам: «Уверяю вас, куда ввергнут сатану, туда ввергнут и меня». Но если такое сказал человек, служащий нам образцом христианской жизни, то у нас уж точно нет вообще никаких шансов?
А с другой стороны, православные хоть и отвергают католическое учение о чистилище, где грешник мог бы получить временное наказание и очиститься от своих грехов, но охотно приводят собственные рассказы о мытарствах, по сути, очень похожих на это самое чистилище. И в этих рассказах постоянно звучит один мотив (например, в житии св. Петра Мытаря): ничтожно малое доброе дело, какой-нибудь кусок хлеба, с раздражением брошенный в лицо нищему, вдруг неожиданно перевешивает множество тяжких грехов, и человек свободно входит в рай. Если так, то, пожалуй, вообще все спасутся, ведь нет такого злодея, кто хотя бы однажды не сотворил доброго дела?
Наконец, при чем тут вообще дела? В ежедневном молитвенном правиле мы призваны ясно заявить Богу, что на них мы совершенно не надеемся: «аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче… Вера же вместо дел да вменится мне, не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя». О том же много и подробно писал и апостол Павел. А с другой стороны, «вера без дел мертва» (Иакова 2:20), и все разговоры о соблюдении заповедей, постах и молитвах ясно утверждают огромную значимость этих дел для спасения. И тот же самый Павел вдруг заявляет, что есть целый список поступков, приверженцам которых закрыт вход в Царство Божие (1 Коринфянам 6:9−10). Так важны дела или нет?
И Церковь, предлагая нам столько вероучительных определений по множеству других вопросов, почему-то не спешит внести здесь ясность, не говорит нам: «спасутся те и только те, кто…» или же «спасутся все, кто…» С нашей стороны это ведь не пустое любопытство, нам важно понять про себя и про своих близких: спасены или нет? Кто-то из наших родных и друзей умер крещеным, но нецерковным, а кто-то был атеистом или мусульманином, но прожил в высшей степени достойную жизнь, а кто-то был пламенным коммунистом и много натворил всякого… Есть ли для них надежда? И есть ли она лично для меня? Почему мы находим в церковном Предании столько всего разного?
Наверное, потому, что разными бывают люди. Дело даже не в том, что один склонен к непримиримой строгости, а другой — к умильному всепрощению. Наши обстоятельства бывают разными, и одному человеку бывает нужно напомнить о серьезности греха и покаяния, о возможности вечной гибели — а другого, близкого к унынию, наоборот, стоит ободрить надеждой на прощение и милость Божью.
А главное, Церковь признает пределы своей компетенции. В конечном счете, судьбу каждого человека в вечности решает Господь, сотворивший его и умерший за него на Кресте. Мы можем понимать, что влияет на это решение, но мы не можем даже приблизительно определить его сами. Мы только знаем, что каждого из нас, без исключений, Господь любит сильнее и крепче, чем кто бы то ни было из людей, и знаем, что всё возможное для нашего спасения было и будет сделано. От каждого человека зависит только одно: принять это спасение или отвергнуть, причем не только на словах, но и самой своей жизнью. И никто, даже Бог, за нас этот выбор не сделает.
Поэтому нам остается только рассуждать о спасении в образах и притчах. Так поступал когда-то и Христос, говоря, например, что «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Марк 10:25). Богословам последующих веков это казалось настолько несуразным, что они изобретали всякие объяснения: например, что в Иерусалиме были маленькие воротца, называвшиеся «игольными ушами», куда верблюд все же проходил, хоть и с трудом. Но, к сожалению, нет никаких сведений, что такие ворота действительно существовали. Так что выходит: богатый вообще туда не пролезет, никак. Повод для отчаяния? «Человекам это невозможно, но не Богу, ибо всё возможно Богу» — так отвечает Христос на недоумение учеников.
Может быть, в этом и есть главная разгадка? Великий подвижник на смертном одре говорит, что за собственные заслуги его могут удостоить лишь того же места, что и сатану. Он при всём своем духовном богатстве подобен тому самому верблюду. И в то же время последнего грешника Бог может помиловать, помня о единственном добром поступке — нет, грешник вовсе не оплатил этим поступком билет в рай, но он оказался, может быть, последним остатком богоподобия в этом человеке. Так Господь признает в человеке Свой образ и спасает этот образ для Царствия.
В романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» приведена, может быть, самая яркая и интересная притча на эту тему. Что интересно, она далеко не только христианская: подобную историю рассказывают и буддисты, и уже трудно понять, кто у кого ее позаимствовал. А сама притча такова: умерла одна злая баба, в которой не оставалось ничего хорошего, и попала она в огненное озеро. Ее ангел-хранитель смог припомнить за ней только одно доброе дело: однажды она в огороде луковку выдернула и нищенке подала. И вот Бог повелел ангелу взять эту луковку и опустить в озеро: если она сумеет выбраться по ней, то пойдет в рай. Так ангел и поступил, и почти уже вытянул бабу, как та заметила, что вместе с ней из огненного озера лезут в рай и другие, уцепившись за ее луковку, а ведь и сама она на ней еле могла удержаться! «Моя луковка, а не ваша!» — завопила баба, и луковка тотчас оборвалась.
Господь был готов принять эту женщину в Свое Царствие, но она сама оказалась к этому не готовой. Если бы она вошла в Царствие, то внесла бы с собой всю свою злобу, зависть и нетерпимость — и рай превратился бы в ад для нее самой и для тех, кто оказался бы рядом с ней. Ей было дано прощение грехов, но оказалось, что этого мало: нужно еще преобразиться, чтобы общаться с другими людьми так, как ангелы общаются с нами. Это, разумеется, тоже не дело рук человеческих, это совершает в нас только Господь, но мы можем принять Его действие в нас или отвергнуть. Согласиться, чтобы нас «переделали для рая» — или начать переделывать рай под себя, чего нам совершенно точно не позволят (или позволят в индивидуальном порядке, но это тогда уже будет никакой не рай, а наш личный, по собственной мерке скроенный ад). В православном Предании эта переделка человека называется «обожением», и все наши усилия на земле: исполнение заповедей, аскеза, добрые дела и молитвы — суть лишь попытка дать Богу свершить его в нас, согласиться на него. А финишная черта скрыта пока от наших глаз.
Я не знаю ничего наверняка, но сдается мне, что именно здесь лежит ключ к объяснению всех этих недоумений.
