 |
| Русское Воскресение | Наталья Масленникова | 23.01.2006 |
Памяти Крестоносного Рыцаря, Государя Императора Николая Павловича
и всех страстотерпцев и священномучеников севастопольцев
И для героев есть невозможное.
Император Александр II
Там, где Свершившегося Чуда
Не в силах передать уста,
Там новоявленный Иуда
Неверным предает Христа.
В. А. Гиляровский «В Палестине».
Конечно, усиление Российской Империи после победы над наполеоновской Францией насторожило Запад. Царствование императора Николая I началось с декабрьского бунта безродных офицеров, закончилось же русским стоянием в Севастополе, когда «Все богохульные умы,/ Все богомерзкие народы/ Со дна воздвиглись царства тьмы/ Во имя света и свободы!» [2] Поистине десница Господня направляла благочестивую волю русского царя, а мужественное служение Истине вызывало мрачное беснование «просветителей мира»: на смену 1848 году пришел 1853… Кончина Государя Николая Павловича 18 февраля 1855 года [3] была делом коварного человекобога.
Попытки внутреннего сотрясения Русского царства в Николаевскую эпоху (заговор декабристов, холерный бунт в Москве, польские события) успеха не имели. Однако сокрушение России на пути мракобесов к мировому господству осознавалось как глобальная цель, для приближения которой пришлось найти новое решение. Обострение греко-армянских споров вокруг вифлеемских и иерусалимских святынь в начале 30-х годов Х I Х ст. было умело использовано в международной политике «мировой закулисы». Содержание многочисленных донесений российских посланников из Константинополя подробно излагал царю не кто иной как вице-канцлер Нессельроде, один из коварнейших (внутренних) врагов России, виновник ее дипломатической изоляции в Крымскую войну. Связанный невидимыми прочными узами с австрийским канцлером Меттернихом, Нессельроде настаивал на соблюдении принципов Священного союза, сковывавших свободу российской дипломатии. Меттерних же, в свою очередь, еще в 1815 году заключил секретный договор с Англией и Францией против России и Пруссии, стремясь, с одной стороны, ослабить позиции русских, с другой, — не допустить объединения Германии.
Здесь, однако, нужно сказать следующее. Акт 14 сентября 1815 года, подписанный в Париже, выражал не только глубокие религиозные верования императора Александра I, но и искренние его политические намерения. Установление в Европе «мира Божьего» он считал своей священной обязанностью. «Император Александр с правом может быть признан эпонимом своей эпохи. <…> Александр был воспитан в началах сентиментального гуманизма. <…> И от начала Александр привыкал жить в элементе грез и ожиданий, в некой умственной „мимике“, в натяжении и в мечтах об „идеале“. <…> Александр не любил и не искал власти. Но он сознавал себя носителем с в я щ е н н о й и д е и и с волнением радовался об этом. Здесь именно источник его мечтательно политического упрямства… [4] <…> В таком настроении был задуман и заключен Священный Союз. Этот замысел предполагал такую же веру во всемогущество благородного Законодателя, изобретающего или учреждающего вселенский мир и всеобщее блаженство, что и политические теории Просветительного века. <…> Священный Союз был задуман, как некое предварение Тысячелетнего царства» [5]. Самый акт вряд ли случайно был подписан 14 сентября, в праздник Крестовоздвижения; по распоряжению Синода он был вывешен на стенах во всех городских и сельских храмах и ежегодно в этот день его надлежало перечитывать с амвона.
Крест — хранитель Вселенной. Крест — красота Церкви. Крест — царей держава. Крест — верных утверждение. Крест — ангелов слава, а демонов язва. Некогда иудеи, стремясь уничтожить всякую память о Спасителе, повергли Крест Господень в смрадный овраг. Благочестивая же царица Елена волею Божией обрела сию великую святыню и воздвигла на Голгофе храм. С той поры праздник Крестовоздвижения напоминает нам о торжестве Православия в мире и над миром. Крепко в памяти христиан и предание о том, как императору Константину, перед одним из крупных сражений, явился озаренный сиянием Крест с надписью «Сим победиши», и Константин победил. Крест — это символ победы духовной. Ибо Крест — это символ любви, ибо — где Крест, там и любовь.
Очевидно, именно такой возвышенный смысл любви, а, стало быть, и вечного мира отныне в Европе вкладывал император Александр в это великое событие, венчавшее собою победу над Наполеоном — «антихристом». В 1817 г. было учреждено «Министерство духовных дел и народного просвещения», по выражению о. Георгия Флоровского, «министерство религиозно-утопической пропаганды», к тому же возглавлявшееся известным масоном кн. А. Н. Голицыным. «Основное в замысле „сугубого министерства“, как и во всей концепции Священного Союза, это — религиозное главенство или верховенство „князя“, властвующего и управляющего не только „Божией милостью“, но и Божией властью. <…> При Александре государство вновь сознает себя священным и сакральным, притязает именно на религиозное главенство, навязывает собственную религиозную идею» [6]. Главной целью Священного Союза было обеспечение торжества права над бесправием. Увы, но в политических взглядах Александра было много иллюзорного, что объясняется и его религиозно-мистическим умонастроением, и влиянием известного окружения, в котором было немало «заброшенных к нам по воле рока».
Итак, религиозно-возвышенный договор русского императора в уже «давно бунтарской» Европе восприняли весьма скептически. Меттерних оценил его как «звонкий и пустой», а Генц, правая рука австрийского министра, удивлявшийся договору «чисто религиозного содержания», заключенному тремя государями, из коих один был православный, другой католик, третий протестант, высказался еще более враждебно: «Этот мнимый Священный Союз — есть то, что называется политическим нулем. Он не имеет никакой существенной цели и никогда не приведет к серьезным результатам. Это театральная декорация, изобретенная, быть может, в духе дурно понятой набожности и в особенности крайне плохо выраженная, быть может, также задуманная в порыве простого тщеславия одним из главных действующих лиц на всемирной сцене и поддержанная услужливостью или добродушием его соучастников» [7].
К сожалению, именно так отнеслась лукавая и прагматичная дипломатия Запада к этому, хотя и романтическому, но, безусловно, благородному договору, который свято хранили оба русских императора, Александр I и Николай I, воспринявший его именно как завещание брата. И на протяжении почти сорока лет императорский кабинет считал его краеугольным камнем своей внешней политики и строго придерживался определенных им решений. Между тем как Меттерних стремился использовать этот союз с целью подавления, как он уверял Александра, революционных движений в Европе, на деле же он преследовал несколько иные цели…
«Все усилия его были направлены к тому, чтобы поколебать кредит «апокалипсического Иоанна», как он называл ненавистного ему Каподистрию, и поднять значение «маленького Нессельроде», послушного и преданного ученика его и последователя (выд. Н. М.) [8]. Австрийский канцлер добился своей цели — граф Каподистрия занимал пост министра иностранных дел с 1816 по 1822 гг. Он стремился укреплять союз России с Францией и старался удерживать Александра от увлечения идеями Священного Союза, то есть пытался вернуть его к суровой, отнюдь не идиллической реальности. После отставки Каподистрии [9] и занятия министерского поста Карлом Васильевичем Нессельроде, императора Александра легко было убедить в том, что греческое движение питается тем же революционным пафосом, что и польское, и Государь, как известно, отказался его поддерживать. «Государь искренно отказался от всякого вмешательства в греческий вопрос и долго с усердием искал разрешения его «на почве Союза». Меттерних уверял, что нужно прежде всего обеспечить торжество начала законности, что пользы России совпадают в этом случае с общими интересами Европы и что он готов служить им на Востоке, как и на Западе. Но, прикрываясь личиной ревности к общим целям Союза, он главным образом имел в виду исконную задачу австрийской политики: ослабление нашего влияния именно на Востоке. Между тем, доверие императора Александра к Меттерниху было безграничное (выд. Н. М.) [10]. И только на Петербургской конференции Александру станет понятным двуличие политики венского двора, завеса спадет с глаз Государя, а война с Турцией в уме его будет делом решенным. Поразительным образом восточный «узел» обнаружит в дальнейшем единство политики Англии, Австрии, Франции, Сардинии и даже Пруссии в отношении России, ведь главной целью ее, как очевидно, окажется Святой Град Иерусалим.
Император Николай I во многом продолжил внешнеполитические начинания своего брата. Он стремился упрочить Священный Союз. Примечательны слова, которые он говорил австрийскому посланнику в Петербурге: «Вы можете смело уверить его императорское величество, что как только он испытает нужду в моей помощи, силы мои будут постоянно в его распоряжении, как-то было при покойном брате. Император Франц всегда найдет во мне усердного и верного союзника и искреннего друга» [11]. Русский царь сдержал свое державное слово! Совсем иначе вели себя западные монархи.
Вообще политические шаги императора Николая отличались последовательностью, возможно, даже чересчур прямолинейной. Во всяком случае, право и справедливость, честность, прямота, великодушие и благородство, бескорыстие, строгое исполнение обязанностей и сознание прав своих суть те черты личности Государя, которые и управляли его царственной десницей. «Глубоко убежденный в Божественном происхождении верховной своей власти, русский царь и в чужеземных монархах видел государей Божиею милостью, тесно связанных с ним общностью их высокого служения и узами братского священного союза. Отсюда доверие к представителям древних династий и снисходительность к их политическим грехам, ответственность за которые падала в глазах его на министров. Отсюда и отвращение к революции и ее исчадиям: правительствам конституционным. Ограниченная монархия представлялась государю ересью, полною внутренней лжи и внешнего обмана» [12].
Исключительное благородство императора Николая I, вероятно, мешало ему понять все хитросплетения «всемирной паутины», более или менее проступающие в исторической перспективе. И хотя события 1848−49 годов положили конец политической карьере австрийского министра, а император Николай I спас корону Габсбургов, позиция Австрии во время Крымской войны была предательской [13]: заявив о нейтралитете, она фактически поддерживала противников России [14]: в июне 1854 года русским войскам был дан приказ об отходе из Дунайских княжеств [15] - с согласия Турции австрийское правительство ввело в Молдавию и Валахию свои войска (переговоры императора Николая с австрийским монархом Францом-Иосифом, проходившие в Ольмюце 26−28 сентября 1853 года, когда до объявления войны оставались считанные дни, не дали положительных политических результатов).
Русско-турецкая война 1828−1829 гг. закончилась победой России и подписанием Адрианопольского мира (1829). Любопытно, что на основе тщательного анализа политической ситуации и хода дипломатических переговоров накануне этой войны русский историк Татищев делает краткий и одновременно красноречивый вывод: «Упорство турок мы не без причины приписываем проискам князя Меттерниха» [16] - то есть Австрия явно подстрекала Турцию и к той войне (sic !). Вместе с тем одной из важнейших целей восточной политики Государя Николая Павловича было окончание русско-турецкой распри. Важное место в ряду наших договоров с Портой занимала Аккерманская конвенция (25 сентября 1826 г.), уточнявшая некоторые положения Букурешстского трактата (1812), она вновь подтверждала то исключительное положение России в Турции, каковое было обеспечено Кучук-Кайнарджийским миром (1774), признавала наше покровительство подвластным Порте христианским областям: Молдавии, Валахии и Сербии; Россия открывала Черное море торговле всех народов и принимала ее под свою охрану. Но годом раньше в Греции возникла влиятельная английская партия, судя по всему, определенные силы в Великобритании, используя российский промах в отношении греческого вопроса, поспешили упрочить свои позиции на Востоке: 1 августа 1825 г. была торжественно провозглашена независимость греческого народа, который вступал под неограниченный покров владычицы морей; а цели такого переподчинения Греции до поры будут оставаться в тени. Николай же, с одной стороны, решивший твердо взяться за греческий вопрос, с другой, — заключивший с турками выгодный договор, вновь оказался перед необходимостью объявления войны Турции, ибо в Порте начали открыто провоцироваться русофобские настроения, Россия объявлялась заклятым врагом Оттоманской империи, турки препятствовали морской торговле, вновь усилили свои происки в Персии. Даже при таком беглом взгляде на восточную проблему в канун войны 1828−1829 гг. очевидно, что Россия мешала, по меньшей мере, и Австрии, и Турции, и Англии. Однако на этот раз европейские интересанты решили добиться своих целей силами одной лишь Турции. Эта война окончилась ее поражениям. А по Адрианопольскому миру Молдавия, Валахия и Сербия были наконец выделены из состава Оттоманской империи, признавалась и автономия Греции [17], Россия получила Грузию, Имеретию, Мигрелию, устье Дуная и прочее. Это была яркая победа, да и в целом по отношению к Турции Государь Николай Павлович занимал более самостоятельную позицию, нежели его покойный брат, что, конечно, не переставало раздражать Меттерниха; но у него был верный клеврет Нессельроде, который не обманывал ожиданий не только австрийского канцлера, но, очевидно, и некоторых других западных покровителей. От природы лишенный всякого благородства, зато наделенный исключительно подлой натурой, сей российский граф сумел войти в доверие Государя и имел на него определенное влияние. «Значение графа Нессельроде родилось, возросло и утвердилось на совершенно противоположных началах. Он привык отождествлять государственные пользы России с благом всей Европы, с упрочением в ней мира, законного порядка и с торжеством монархического принципа. Спасти, что возможно из обломков «великого Союза» казалось ему главной задачей внешней политики императорского кабинета» [18]. Он умел играть на тонких струнах души Государя, умел вовремя быть учтивым и нужным…
«Может показаться несколько странным, — замечает Татищев, — что в Адрианопольском договоре, долженствовавшем, по словам самого графа Нессельроде, «упрочить преобладающее влияние России на Востоке», русский двор удовольствовался подтверждением постановлений прежних трактатов, а не выговорил особых условий в пользу Православной Церкви и ее последователей в Оттоманской империи. Такое упущение представляется весьма естественным со стороны графа Нессельроде, который не мог даже назвать единоверцев Государя своими единоверцами» [19] (выд. Н. М.). Однако император Николай отнюдь не был безучастен к положению христиан и, говорят, даже высказал турецкому посланнику в Петербурге мысль о том, что лучшее средство в упрочении власти монарха заключается в принятии веры большинства своих подданных. Однако этого было слишком мало, и серьезнейшее упущение сие, увы, все же позволяет говорить о недальновидности внешней политики Империи, которое будет иметь катастрофические последствия для всего мира. Слишком полагался Государь на лживые, по сути своей, уверения западных держав, слишком он полагался на министра своего иностранного ведомства графа Нессельроде…
Итак, после Адрианопольского мира геополитическое влияние России на Востоке значительно расширилось и казалось незыблемым. А. Н. Муравьев, путешествовавший в 1830 году в Святую Землю, оставил в своей известной книге [20] описание той атмосферы, что ощущалсь тогда в Цариграде: лестна «… была для русского величественная простота посольства нашего, которое без праздников, без суетного блеска господствовало не только над всеми миссиями в Пере, но и в Константинополе над племенем Оттоманским. Никогда дотоле имя наше не было в такой силе на Востоке (выд. Н. М.), и не один страх действовал на турок: пораженные успехом оружия, они еще более изумлены были великодушием победителей и с покорностию смирялись пред роковыми завоевателями, которые, по их словам, одни достойны были карать мусульман. <…>…за мундиром русских всегда стремилась любопытная толпа. Странно было встречать на улицах Перы статных ординарцев различных наших полков, идущих представляться посланнику, как будто в северной столице нашей. Но и Царьград в 1830 году имел вид только южной столицы России (выд. Н. М.). Опытность и ласковое обращение бывшего там министра, мужественный вид и смелый дух чрезвычайного посланника давали сильный перевес делам нашим в Турции, и казалось не в уединенных казармах Рамис-чифлика, где таился грустный султан, но во дворце посольства Русского решались судьбы империи Оттоманской» [21].
Лондонская конференция (1830) провозгласила Грецию конституционной монархией, султан был лишен верховных прав над ней и почитал себя обманутым. Между тем, император Николай I, в утешение, уступил Порте 3 млн. голландских червонцев из контрибуционных сумм, вывел войска из Дунайских княжеств, хотя по Адрианопольскому договору они должны были пребывать там 10 лет. Удивительное великодушие русского Государя превзошло ожидания Порты и было неожиданностью для Европы.
И наконец, апогей русской политики на Востоке — Ункияр-Искелесский договор (26 июня 1833 г.), предусматривавший вечный мир между Россией и Турцией, взаимную защиту и т. д. В договоре была и тайная статья, по которой Порта обязывалась в пользу императорского Российского двора ограничить действия свои закрытием Дарданелл: то есть не допускать в пролив никаких иностранных кораблей под каким бы то ни было предлогом. Этот договор обеспечивал преобладающее положение России на Востоке. Турция фактически отдавалась под покровительство русского царя. Для Европы сие соглашение прозвучало подобно громовому удару, вновь оживились неизменная зависть и недоверие к нашему отечеству.
Итак, приоритетами русской политики на Востоке оставалось утверждение за Россией первенствующего положения, а также сохранение целостности Оттоманской империи. В этом отношении политика императора Николая Павловича существенно отличалась от таковой же его державной бабки, императрицы Екатерины II. Она считала более благоприятным и законным образование на развалинах Турецкой империи самостоятельных христианских государств, входивших в орбиту влияния русского двора. Кажется, время докажет все же бόльшую плодотворность именно екатериниского решения, но… история не знает сослагательного наклонения. Но и тут, как полагают историки, не обошлось без известного влияния «вечного канцлера». Нессельроде утверждал, что якобы государства, которые появились бы на Оттоманских руинах, угрожали бы России и соперничали с ней. «Недаром стремления христианских подданных султана он объяснял происками «апостолов французской и польской пропаганды, прикрывающихся личиной славянства» (из Всеподданейшего отчета вице-канцлера за 1845 г.)» [22]. Вообще, как видится, и Меттерних, и Нессельроде, и прочие умело использовали самое понятие «Священный Союз», отлично представляя, какое значение придавал Государь этому детищу своего покойного брата, неплохо знали психологию Николая и всегда ко времени извлекали жупел революции там, где не было ее следа, особенно же, когда речь шла о православных и, в частности южных славянах. Перспектива объединенного десницею русского царя христианского мира, перспектива Божественного созидания, наверно, сводила с ума «западных мудрецов». Та возможная геополитическая перспектива, о которой вполне определенно высказался Ф. И. Тютчев в своем несколько романтическом стихотворении «Русская география» (1848 или 1849): «Москва, и град Петров, и Константинов град — / Вот Царства Русского заветные столицы…/ <…> От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,/ От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная…/ Вот Царство Русское… и не прейдет вовек,/ Как-то провидел Дух и Даниил предрек». Эта русская геополитическая максима, казавшаяся кому-то безумной мечтой, однако, весьма серьезно воспринималась на Западе, который кроил совсем иную модель, построенную в отношении России на принципе divide et impera.
А потому и сердце Нессельроде лежало гораздо более к той политической комбинации, при которой сохранялась бы Оттоманская империя, не говоря уже об Австрийской монархии, и совсем не чужды были ему английские аппетиты. «Он убедил императора Николая обратить это положение в основное правило своей восточной политики, обещая, что обязанная нам своим существованием Порта подчиниться нашему влиянию, которое таким образом станет преобладающим в Константинополе и на всем Востоке» [23]. Замечательно, что подобный оборот дела предвидели (?) в Западной Европе, во всяком случае, Меттерних утверждал, что отныне император Николай станет «покровителем турок». Такого рода «предвидения», а также множество подобных фактов, только еще раз убеждают нас в том, что «карлик» (по выражению Тютчева) был предан австрийскому министру гораздо больше, чем русскому царю. Тем бессмысленнее, а может, попросту за отсутствием профессионализма, выглядят сегодня утверждения неких историков, рассматривающих, например. возникновение Русской Духовной Миссии как замечательный «проект Нессельроде», приписывая последнему весьма странные достоинства [24]. Как раз Нессельроде всячески затягивал решение проблемы, «осторожничал», в вопросах охранения православия казался весьма нерешительным. Миссия была нужна уже давно, и духовная, и политическая. И, кстати, несмотря на неоднократные предложения К. М. Базили (с 1839 г. российский консул в Сирии и Палестине), Русское консульство так и не было открыто в Иерусалиме до Крымской войны. То есть и политические позиции России к началу 40-х гг. отнюдь не упрочились на Востоке, а достижения Ункияр-Искелесского мира, не без участия все того же Нессельроде, были весьма подорваны [25]. В последующее после этого договора десятилетие, российская дипломатия [26] фактически ничего не сделала для поддержания наших интересов в этом регионе, а политическая концепция поддержания Оттоманской империи с целью оказания на нее российского влияния (это детище графа Нессельроде) обнаружила свою пагубность уже после Кутахийского мира, унизившего и ослабившего Порту; влияние русской дипломатии на Востоке почти исчезло, зато здесь вольно хозяйничали англичане, а «либеральные» слуги султана были готовы на все ради щедрости своих покровителей, вдруг присвоивших себе право покровительства над Портой. Константинополь превратился в ристалище иностранных держав, имевших свои интересы на Востоке и стремившихся сделать Турцию послушным орудием своих целей, что как раз великолепно просматривается в перспективе «святогробского дела».
По сути, острый спор о Святых Местах вспыхнул в 1851 году. Однако эта запутанная интрига, ставившая задачу безусловного вовлечения России в еще одну войну с целью вытеснения ее с Востока и в том числе из Палестины, плелась на протяжении почти двадцатилетия.
Нессельроде, зная тонкие струны души Государя, искусно заострял проблему, и со второй половины 30-х годов Петербург стал проявлять повышенное внимание к положению Православной церкви в Османской империи [27]. Как ни странно, но параллельно возник живейший интерес и западных держав к Палестине: в 1839 году Англия открыла в Иерусалиме вице-консульство и развернула заметную попечительско-благотворительную деятельность, а барон Монтефиоре, подданный Британии, крупный сионист-филантроп, как раз в это время активно трудился, во исполнение завета царя Давида, на поприще собирания евреев на Сионе. В 1840 в Иерусалиме была построена первая протестантская церковь, а в 1841 году и Франция учредила здесь свое консульство.
В 1843 г. Святейший Синод, по согласованию с департаментом внешней политики, направил в 8-месячное паломничество в Палестину архимандрита Порфирия /Успенского/ (но почему не в 1830-ом?). А в 1847-ом с разрешения Порты в Иерусалим прибыл первый официальный состав Русской Духовной Миссии во главе с архимандритом Порфирием — как будто ко времени пришлось, именно к моменту обострения противоречий. Воистину — «проект Нессельроде»!
В 1846 году в спор между греками и армянами активно включились католики, которые поддерживали то одну, то другую сторону, умело распаляя конфессиональные страсти, соблазняя противников, возбуждая пороки человеческие. Казалось, вернулась эпоха Крестовых походов, и Запад опять использовал «религиозный рычаг» в борьбе за торжество «золотого тельца». В 1853 году «новые франки» и «новые сарацины» со старой злобой обрушатся на Русскую Святую землю. А пока шла подготовка к очередному походу — Крымскому.
Манипуляции вокруг исчезновения в 1847 году Вифлеемской звезды из Святого вертепа [28] послужили верным средством к достижению цели: при активном содействии Ватикана восточная тема стала ведущей на страницах европейских газет, разжигавших и направлявших общественное мнение против России. Напомним, что по Кучук-Кайнарджийскому миру (1774) Россия получила право покровительства православному населению Османской империи. А Иерусалимская Православная Церковь обладала преимущественным правом на палестинские святыни, ибо оно восходило еще ко времени Восточной Римской империи.
В 1850 году французский посланник в Порте Ж. Опик предъявил ноту великому визирю Мехмету Али-паше о привилегиях католического духовенства в Палестине. Однако император Николай Павлович в собственноручном послании (1851) султану Абдул-Меджиду выразил просьбу защитить права подданных Османской империи, сохранив status quo иерусалимских святынь. Попытки Порты лавировать между Францией и Россией вывели проблему на политический уровень — теперь решался вопрос о влиянии великих держав на Востоке; а тайная турецко-французская интрига приближала неотвратимость военного конфликта. Даже восстановление подробностей дипломатических переговоров между Россией, Портой и Францией [29] не оставляет сомнений в существовании каких-то скрытых пружин, которые намеренно и далеко не в первый раз подталкивали христианский мир к катастрофе. Искаженные сведения, тревожные слухи, явные и тайные угрозы и провокации, газетное эхо, разжигание взаимного недоверия — вот весьма неполный арсенал инструментария политико-психологического воздействия. Мир, кажется, замер в тревожном ожидании. Инициативы российской дипломатии мирным путем урегулировать Восточный вопрос не увенчались успехом.
Уже после объявления войны России Турцией (4 октября 1853 года) коварный Альбион и пре-красная Франция сбросили маску, фактически заявив о грядущем вожделении окончательно изгнать из Европы Христа [30].
В сущности, еще события рубежа XVIII — XIX вв [31]. подвели последнюю черту в длительном процессе секуляризации европейской культуры, на пути подмены религии Богочеловека религией человекобога, окончательно закрепленной 6 июля 1870 года на Ватиканском соборе принятием догмата о непогрешимости папы Римского [32]. «Все малые и великие тайны европейского духа соединились слились в одну колоссальную и мертвую догму: догму о непогрешимости человека. Тем самым были осуществлены главные стремления европейского гуманизма в целом: и светского и религиозного. Человек провозглашен человекобогом. По сути, догма о непогрешимости человека вскрыла главную тайну европейца. Благодаря ей он открыто и искренно исповедался миру земному и небесному и показал, кто он, чего хочет, к чему стремится. Этой догмой он решительно и бесповоротно изгнал из Европы Богочеловека и возвел на престол человекобога. Таким образом он навсегда предопределил будущность Европы: она неизбежно должна развиваться по принципам и направлениям непогрешимого человека — европейского человекобога», — писал о духовном смысле этого лжедогмата выдающийся сербский богослов преподобный Юстин/Попович/. Рассуждая о тайне России и опираясь на ряд известных мыслей Достоевского, авва Юстин одновременно показал, что главная и неоспоримая ценность России — Православие, религия Богочеловека, раз и навсегда запечатлевшая народный русский характер, идеалом которого является Христос. «Православие, хранитель пресветлого лика Христова и всех богочеловеческих сил, и есть «новое слово», которое Россия… должна сказать миру». «Христос есть русская сила и русское богатство, вечная сила и вечное богатство…» [33]
В Высочайшем манифесте от 11 апреля 1854 года [34] Государь определенно указал на стремление союзников «обессилить Россию, отнять у нее часть областей и низвести Отечество Наше с той степени могущества, на которую оно возведено Всевышней десницей».
Понятно. что Восточный вопрос не исчерпывался одним «святогробским делом»: Турция и Австрия, в первую очередь, а также Англия и Франция опасались возвышения России в славянском мире; возбуждение славянского вопроса угрожало целостности Европы, во всяком случае, ее посленаполеоновской модели, творцом которой был все тот же Клеменс Венцель Меттерних. Одна только перспектива объединения православного славянства исполняла ненавистью и западных, и российских христопродавцев, а мысль о возможной ведущей роли православной Российской Империи в «новом славянском царстве» заставляла их предпринимать все более разрушительные шаги. Эта политическая константа Запада будет преодолена лишь после Второй мировой войны, но тогда уже будет совсем другая империя — СССР, политическая модель которой подвергнется достаточно скоро (1991) сокрушительному разгрому, тем более просто — ведь идеологическое ее наполнение станет совсем противным русскому умоначертанию.
Концепция славянского единства не нашла отражения во внешнеполитической деятельности императора Николая I, но она вызрела в недрах эпохи, ее востребовал сам русский дух. А после Крымской войны она займет более прочное место в русской общественно-политической мысли. Однако еще на рубеже XVIII — XIX вв. (1799) Русская армия под командованием А.В. Суворова совершила свой знаменитый Итальянский поход…
Тогда впервые после многовекового разделения восточные и западные славяне Промыслом Божиим так тесно сошлись, соприкоснулись. чтобы воскресить в существе своем никогда не умиравшую, таинственную, глубинную память некогда единого славянства. Русская стихия, вторгшаяся в Европу, оживотворила еще молодые ростки возрождения славянских народов, причем, в первую очередь, возрождения духовного, укрепила пробивавшую сквозь толщу столетий свой трудный путь идею славянской взаимности, под знаком которой пройдет весь XIX век в славянском мире [35]. Россия — величайшая православная славянская держава, свободная, сильная — волновала просвещенные славянские умы, исполняя одних почтением и преклонением, в других вселяя некий непонятный страх, но неизменно у тех и других вызывавшая неподдельный интерес и уважение. Не как иностранца встречали славяне русского воина, но как брата, которому должно оказать родственные почести. Открытость русского человека, близость душевная, сходство и понятность языка — все это радостно изумляло чистосердечного простолюдина, оставляло заметный след в сознании [36].
В 1810 году русские воины вновь проходили по землям южных славян, когда матросы эскадры адмирала Синявина возвращались на родину. Один из участников похода, офицер Броневский, оставил об этом интересные воспоминания («Путешествие от Триеста до С.-Петербурга в 1810 году»). Рассказывая о впечатлениях, которые рождались, например, у словенцев от встреч с русскими, он, в частности, отмечал: «Они (словенцы — Н.М.) с сего времени как бы пробудились ото сна… язык и сходство нравов польстили их национальной гордости. Для них теперь нет ничего приятнее, как говорить о России…» или: «Ваши солдаты все люди добрые, нечванные и охотно помогали нам и дома и в поле. Таким гостям мы от души рады и… отпустим (их) с хлебом и солью, как друзей» [37].
В 1821 году в Лайбахе (Любляне) проходил конгресс Священного союза, на нем присутствовал император Александр Павлович, о котором жители города сохранили самые приятные воспоминания: «Он пользовался любовью, из всех монархов был самым доступным, приветливым и человечным… Все русские офицеры, вся его свита уже через две недели совершенно понимали краинцев, а они — русских» [38].
Разумеется, все эти факты, как и великое множество других, которые, понятно, остаются за пределами настоящей статьи, свидетельствуют о том, что славяне не понаслышке знали русского человека, но в живом общении открыли для себя русскую душу, создали свое представление о русском народе как народе братском, свободном, дружелюбном, добром, а напоминания о России вызывали чувство гордости за славянское племя. Таким образом, идея славянского единства произрастала и «сверху» и «снизу» — славянские будители разрабатывали ее на интеллектуальном уровне, простой же народ, по преимуществу неграмотный, как будто «потрогал ее руками». Это встречное движение и обусловило довольно бурный рост общеславянского миросознания и национального самосознания славянских народов в эпоху Славянского возрождения, когда в Праге творил великий Павел Йозеф Шафарик, а в Москве и Петербурге уже делали уверенные шаги первые русские слависты; знаменитая поэма Яна Коллара «Дочь Славы» (1824) воспринималась как апофеоз славянства, а «Песни западных славян» (1835) Пушкина [39] указали новое направление русской общественной мысли.
Такое положение дел в славянском мире, усиление Российской империи, особенно на фоне обострявшегося национального вопроса и в Габсбургской монархии и в Османской империи, где большую часть населения составляли как раз славяне, беспокоили и Венский двор, и Римскую кафедру, и Сераль, волновали они и Лондон, и Париж. События в Черногории (1852), сочувствие русских освободительной борьбе сербов (русско-сербские связи уходят в глубину веков, они никогда не прерывались), волнения в Сирии, с одной стороны, подталкивали слабеющую Порту к союзу с Западом для решения внутриполитических проблем, с другой же, — отчасти проясняли лукавое поведение австрийского кайзера и деятельное участие Ватикана в «святогробском деле».
Под угрозой французского десанта в Сирию, Порта признала все захваты латинского духовенства в Святой земле. По высочайшему повелению султана (декабрь 1852 г.) ключ от дверей Вифлеемского храма вручался католикам [40]. «Высочайшее повеление было поддержано всей мощью идеологической машины Порты. Еще накануне издания ираде в османских газетах появилось множество материалов антирусской направленности. В чем только не обвиняли Россию: в препятствии укреплению добрососедских отношений с вновь провозглашенной Французской империей, во вмешательстве во внутренние межконфессиональные дела Османской империи, а также провоцировании и поддержке антитурецкого восстания в Черногории. В один голос с турецкой прессой заговорили французские, а затем и все западноевропейский газеты, сохранявшие в то же время гробовое молчание по поводу подавления антиосманских восстаний и выступлений христиан в провинциях Османской империи» [41]. Политика двойных стандартов, а также манипуляция массовым сознанием при помощи прессы давно стали нормой для «мировой закулисы». И хотя европейская и русская дипломатия выказывала как будто стремления к мирному урегулированию проблемы, невидимая рука вела события совсем к иной развязке. Как известно, посольство князя А.С. Меншикова [42] в Константинополь результатов не имело. Зато, очевидно, имели вес некие глубинные связи дипломатов из России с Европой. Последняя мирная попытка улаживания спора между Россией и Портой была предпринята в июле 1853 года в Вене, когда представители Англии, Франции, Пруссии и Австрии рассматривали предложения Петербурга и Константинополя, который и на этот раз оказался несговорчивым. «Мирный исход был еще более затруднен тем обстоятельством, что памятная записка графа Нессельроде по этому поводу, сообщенная иностранным правительствам, была понята на Западе как подтверждение притязаний и тайных замыслов России» [43]. Все говорит о том, что «вечный», вездесущий канцлер не дремал. Любопытна, как казалось, выжидательная позиция Англии в этом великом споре, которая как будто выступала даже в роли посредника между Портой и Петербургом, однако это морская держава не могла не быть заинтересованной в конфликте, который бы ослабил и Россию, и Францию, и Порту. Кроме того, эту позицию Англии поддерживали и силы мирового еврейства, до поры остававшиеся в тени [44]. И еще — трудно до конца понять, как и при каких влияниях император Николай мог рассчитывать на корректное поведение этих, по выражению епископа Игнатия, «всемирных карфагенян», к тому же повинных в трагической кончине его отца императора Павла [45].
В конце сентября 1853 года Россия разорвала дипломатические отношения с Турцией, и наконец, началась война с «Великой Северной Империей». «По наущению императора французов Наполеона III и Англии, турецкий султан начал притеснять православное богослужение у Гроба Господня в Иерусалиме, отнимая этим право, завоеванное русской кровью. Наши недоброжелатели хорошо понимали, что император Николай никогда не отступится от завещанного предками охранения веры православной, и всеми силами подговаривали султана притеснять наше богослужение на Святой Земле… <…> Таким образом, не на нашей совести лежит начало почти трехлетней кровавой борьбы; мы защищали дело правое и, веруя в справедливость Божью, смело смотрели вперед, ожидая успеха в борьбе с нашими врагами» [46].
Война началась успешно для России: на Кавказе русские войска стойко сдерживали наступление Абди-паши на Александрополь и Тифлис, при Баш-Кадыкларе (19 ноября) 10-тысячный русский корпус под командованием генерала В. О. Бебутова разбил главные турецкие силы численностью более 35 тысяч солдат, в Синопском сражении (18 ноября), где погиб почти весь турецкий флот, неприятель потерял 3000 человек, были истреблены все береговые батареи и форты; уцелел лишь адмирал Осман-паша и около 250 человек экипажа, которые были отведены в плен в Севастополь. В Синопском бою адмирал Нахимов привел в исполнение приказ императора Николая Павловича, отданный в 1828 году. В тот год была война с Турцией. Один из наших фрегатов «Рафаил» сдался туркам в плен без выстрела и поступил в состав турецкого флота. Считая позорным вновь поднимать русский военный флаг на сдавшемся в плен судне, Государь повелел, если оно вновь попадет в наши руки, предать его огню. В Синопе Нахимов завладел «Рафаилом» и, после боя, исполняя повеление Государя, сжег его на глазах у русской эскадры.
Славное Синопское дело накрепко осталось в памяти русской: народ сложил о нем бывальщину, каковые являлись лишь о героях-богатырях. Теперь она почти забыта, и потому сегодня, вспоминая «дела давно минувших дней», не худо и ее вспомнить. «Как в Азии было, не в Европе, при городе было при Синопе, что стоит на Черном море, отведали турки лютова горя: и досель не образумятся мусульмане, все ходят словно в тумане. Дело было этак далеко за ночь, как наш родной Павел Степаныч вздумал по морю поплавать, паруса у корабликов поправить, и посмотреть хозяину не мешает, все ли на море в порядке пребывает: не мутят ли его воды вражьи корабли и пароходы? Вот, видит он вдали в тумане, что по морю гуляют мусульмане, в облаках играют их ветрила, а их самих несметная сила! Иной бы от чужого флагу дал поскорее тягу, али навострил бы лыжи, а он кричит: подходи ближе! Добро пожаловать, непрошеные гости, — быть вам сегодня на погосте. Вперед вы у меня без спросу не покажете в море носу. Вас сила велика, а у нас вера крепка. У вас кораблей супротив нашего втрое, а мы сожжем вас вчетверо; мы силе вашей дивуемся, а все на вас вблизи полюбуемся: уж назад не отступим и вас на обе корки отлупим. Стой, ровняйся, на якоре укрепляйся! Турецкие канониры палят в пушки и мортиры. Только из-за дыма все палили мимо. Море волнуется, турки беснуются. Наши все крепились да молчали, да вдруг разом отвечали. Как грохнули с корабля «Константина», погибла турок половина. А как начали палить остальные, — стали турки словно шальные: со страху взмолились Аллаху, звали Магомета с того света, а Магомет их сам зовет на тот свет. Важно гостей угощали, много кораблей у них взорвали! Одни полетели на воздух за птицами, другие на дно морское за рыбами, а люди разбежались в дремучий лес зверье ловить. И от всего турецкого флота остались сита да решета. А сам их адмирал Осман-паша сидит едва дыша: наши же его приютили, да с собой захватили. Турок отщелкали, отхлопали и пошли домой к Севастополю. Кораблики потешились, начальники орденами обвешались, матросам милости — подарки, вина пенного по чарке, да еще денежное царское жалованье! Чарка нам не диво: пивали вино и пиво — любо царское угощенье. И рубль не дорог: добудем их целый ворох, — нам дорого царское пожалованье!..»
После Синопской победы, в декабре англо-французская эскадра вошла в Черное море, и уже 15−16 марта 1854 года союзники объявили войну России; начали они с того, что 10 апреля в Страстную Пятницу, во время выноса Плащаницы стали бомбардировать Одессу, нарушая неприкосновенность мирного торгового порта, к тому же вовсе неукрепленного. Это событие изначально открывало мрачный смысл всей войны — полная глубокой скорби погребальная служба, но за ней грядет Воскресение; и немощная злоба бессильного вопля: «да будет распят….кровь Его на нас и на детях наших» (Мф. 27, 22 25). «Чтобы открыть огонь по городу, они выбрали (курсив Н. М.) Страстную Пятницу и тот самый час, когда народ был в церкви. Бомбардировка продолжалась 12 часов; большинство наших батарей не могли действовать, так как английские суда, вооруженные гораздо более дальнобойными орудиями, держались настолько далеко от берега, что оставались вне сферы нашего огня. Единственная из наших батарей, огонь которой производил действие, под командой некоего Щеголева, повредила три английских судна, которые и были уведены на буксире. Английская граната разорвалась около собора в то самое время, когда шел Крестный ход с Плащаницей во главе с преосвященным Иннокентием [47]. Епископ без малейшего волнения обратился в сторону неприятельского флота и провозгласил анафему тем, которые не побоялись кощунственно нарушить священный обряд. Народ был наэлектризован, никто не бежал и не пытался лечь на землю, все с полным спокойствием и благоговением достояли до конца службы. Город вообще держался геройски…» [48].
Странным образом в событиях этой войны определенно прочерчивается антихристианская и антирусская прямая (столь очевидная и Государю, и его верно-подданным), словно от противного, уже в который раз, подтверждая, что Россия воистину есть обитель Божия, дом Пресвятой Богородицы, а народ русский — носитель христианского духа. И совсем не случайно в эту войну именно Севастополь станет русской Голгофой, но не только потому что здесь стоял Черноморский флот — именно в здешних пределах св. князь Владимир воспринял великое Крестовоздвиженское служение Руси, именно в здешних приделах ходили свв. братья Кирилл и Мефодий, именно здесь остался след первозванного апостола Андрея… Страшным жертвоприношением христиан отзовется и Пасха 1855 года.
Итак, корабли союзного флота вторглись в воды Балтийского и Белого моря, где бомбардировали Свеаборгскую крепость [49], обстреляли обитель Соловецкую, детище свв. Савватия, Германа и Зосимы, а также подошли к Петропавловску Камчатскому. Однако на всех рубежах Империи атаки противника были успешно отражены, главные же свои силы он сосредоточил у Севастополя. Героические его защитники буквально грудью своей удерживали город почти в течение целого года (349 дней) от натиска многочисленных войск союзников. 2 сентября 1854 г. неприятельский флот — 340 судов с десантом в 62 тысячи человек при 127 орудиях — появился у Крымских берегов, войска высадились в Евпатории; у нас было 35 тысяч и 84 орудия; а уже 8 сентября в день Рождества Пресвятой Богородицы, в день Куликовской битвы произошло сражение на реке Альме, в котором мы потеряли более пяти с половиною тысяч человек, но все были готовы на еще более беспощадный бой с противником. Между тем, войска продвигались к Севастополю. Поистине ужасно было положение города и его небольшого гарнизона, в котором, не считая флота, было всего 5 тысяч человек. Перед началом обороны было принято героическое решение затопить корабли при входе в Северную бухту. Это был великий подвиг черноморского флота. «Вечером 10 сентября у выхода из Северной бухты поставлены были суда: «Сизополь», «Варна», «Силистрия», «Флора», «Уриил», «Селафаил» и «Три Святителя». Весь Севастополь с полными слез глазами пришел проводить друзей своих. В прорубленные части хлынула вода и, качаясь, тихо опускались в пучину старые корабли. Лишь корабль «Три Святителя» оставался на поверхности моря; вода с шумом лилась в отверстия, пробитые в корпусе корабля, но не желал герой Синопа расставаться со своим победным экипажем и не хотел идти ко дну. Тогда велено было пароходу «Громоносец» пустить несколько ядер в подводную часть судна и тем ускорить его разрушение. Глубокой тоской отозвались эти выстрелы «Громоносца» в сердцах севастопольцев, многие заслуженные моряки не могли скрыть слез, набегавших на их глаза. Корнилов видел, какое тяжелое впечатление произвело на моряков потопление родных судов, с некоторыми было связано столько воспоминаний о славных победах, и он обратился со следующим приказом: «Товарищи! Враг силен, и нам поневоле надо расстаться с любимою мыслию поразить его на море. К тому же мы нужны для защиты города; там наши дома; там у нас родные и семейства. Грустно уничтожать свой труд! Много было употреблено усилий, чтобы держать наши суда в завидном, примерном порядке. Но надо покориться необходимости! Москва горела, но Русь от этого не погибла, Бог милостив! Он и теперь готовит верному народу русскому такую же славную участь»» [50].
Владимир Алексеевич Корнилов (1806−1854) погиб 5 октября, в день святителей Московских Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Ермогена, при первой бомбардировке Севастополя, он был смертельно ранен на Малаховом кургане. «Скажите всем, как приятно умирать с чистой совестью. Благослови, Господи, Россию и Государя, спаси Севастополь и флот», — были последние слова вице-адмирала Корнилова. Как чудесно переплетается история народа: патриарх Гермоген, могучий образ которого возвышается в оскверненном поляками Кремле, образ «стоятеля против врагов крепкого и хранителя веры православной», и рядом — Корнилов, так во многом подобный святителю. Памятен этот день в истории России еще и кончиной князя Г. А. Потемкина Таврического (1739−1791), строителя Севастополя, в 1783 году присоединившего к России Крым.
Слабый отблеск событий отражает знаменитая панорама «Оборона Севастополя» Франца Рубо. О героической страде русского народа написано много воспоминаний очевидцев-защитников города, об этом отсняты и художественные фильмы. Но все это едва ли передает сотую долю того, что тогда вершилось у синего моря под синим небом. «5 октября 1854 года… в этот день с самого раннего утра все неприятельские батареи загремели неумолкаемым огнем. Над городом в полном смысле слова стоял ад; ежеминутно на наших укреплениях, называвшихся бастионами, падали и рвались неприятельские снаряды. К полудню со стороны моря подошел неприятельский флот и начал громить береговые севастопольские батареи. Смерть носилась всюду, как над нашими укреплениями, так и над городом. От густого порохового дыма не было видно солнца. Чтобы судить о силе этой бомбардировки, упомянем, что с нашей стороны всего стреляло 276 орудий, а с неприятельских батарей и флота — 1369 орудий, и это целый день» [51]. И так или почти так триста сорок девять дней! (с 13 сентября 1854 по 27 августа 1855).
23 октября в жертву невидимому Молоху у Инкермана были принесены тысячи жизней с нашей и с неприятельской стороны, тысячи христианских жизней, как и в эпоху Крестовых походов, — в борьбе ли за Гроб Господень?!
18 февраля 1855 года. Внезапная кончина Государя Николая Павловича.
«21 февраля, наш 3-й батальон был в передовых аванпостах в карауле. Первый же баталион в этот день должен был сменить нас, но по времени он опоздал. Мы долго не могли разгадать, почему это так долго не сменяют нас; но наконец-то дождались причины этого с первою встречею на лицах воинов 1-го баталиона чего-то печального: глаза выражали какую-то глубокую скорбь, и они нам, как будто боялись открыть ту потерю, о которой они уже знали, но умолчать о сем долго было невозможно, и потому они наконец объявили нам, и как будто тайком, что смерть похитила нашего возлюбленного Монарха Незабвенного Николая Павловича… вы верно поверите мне, что не может так гром поразить человека, как поразило это горе нас, в такое страшное, критическое военное время» [52].
Какой знакомый почерк! Как все до боли знакомо. Только тогда, в Крымскую, войска сразу же приняли верноподданническую присягу служить до последней капли крови нововенчанному Государю Александру Николаевичу [53]. Почти в то же время главнокомандующим стал князь М. Д. Горчаков. «Смерть Государя, а также замена главнокомандующего заставили отложить атаку и благоприятное для нее время было упущено» [54].
Наступил шестой месяц осады.
7 марта на Камчатском люнете погиб контр-адмирал Владимир Иванович Истомин (1809−1855). Он не оставлял Малахов курган с самого начала обороны.
28 марта, на второй день Пасхи началось второе бомбардирование Севастополя, продолжавшееся семь дней. Груды окровавленных тел вывозил чудовищный обоз фургонов с русской Голгофы. Накануне все молились, накануне прошла литургия, а еще раньше — вынос Плащаницы…
«На Малаховом кургане служба проходила в блиндаже. Почти ползком приходилось пробираться по длинному темному коридору <…> У дальней стены виднелось несколько образов, а посредине — освещенная трепетными огнями свеч Плащаница. Слышалось стройное «Слава в вышних Богу». Молящиеся, самых разнообразных чинов и званий, приходили, прикладывались к Плащанице и отходили в сторону, исчезая в полумраке. Длинный коридор блиндажа, напоминавший киевские пещеры, огнистое море свечей, блеск золотых окладов и мирные лики икон, гармонически-грустное пение…» [55]
27 марта наступил Светлый Праздник. «Ночью в церквах шла всенощная и потом обедня, после чего священники отправились на бастионы, отслужили молебны и окропили народ св. водой. Неприятель в этот день изредка постреливал, но с нашей стороны стрельба была приостановлена. Бастионы, насколько можно, были приведены в праздничный вид; сюда же приплелись жены и дети матросов, чтобы встретить с своими родимыми великий праздник. Принесли пасхи, куличи, яйцы; все это было освящено заранее в церкви. После обычных поздравлений и поцелуев принялись за разговенье. <…> Тут же появилась водочка; откуда-то взялась скрыпочка, которую иной артист носит тысячи верст, прицепленною к штыковым ножнам — и разгулялась русская душа. Забыты тревога, утомление, адские снаряды: поплясывают себе солдатики, стараясь выкинуть ногой коленце по хитрее. Нет ничего симпатичнее и благодушнее русского солдатика! Год тягости, да час радости, и забыл он все горе, и простил он все обиды и готов отдать, что у него за душой. <…> Зато на другой день, едва заря показалась, как загудела страшная канонада; задрожала и застонала земля и горизонт покрылся дымной мглой» [56].
Великий Понедельник: В 5 часов утра с неприятельского судна взвилась ракета, и вслед за тем противник открыл огонь из 482-х орудий огромного калибра, в числе которых было 130 мортир. Наша сторона отвечала 466-ю орудиями и 57-ю мортирами. «Оглушительный непрерывный свист, треск и грохот стоном стояли над Севастополем на второй день праздника. По всей семиверстной длине оборонительной линии, в густом тумане тускло мелькали быстрые огоньки орудийных выстрелов. Ядра, словно огромные мячики, прыгали по улицам. Их полет и разрывы бомб производили в воздухе настоящую бурю, которая неистово потрясала полуразрушенные уже деревянные строения: ходуном ходили оконные рамы, со звоном разбивались стекла, обсыпались карнизы, отваливалась целыми кусками штукатурка. Оставшиеся еще в городе жители тесной, отчаянно кричащей толпой бежали к Николаевской батарее — единственному безопасному месту во всем городе. <…> «Господи! Господи! Хуже ада кромешного!» — почти непрерывно звучит из толпы. А по улицам везут, везут и несут окровавленных солдат, двигаются отряды войск, скачут ординарцы, тащатся повозки и фуры с водой… снарядами… Треск лопающихся бомб, грохот выстрелов, крики людей — все сливается в сплошной адский гул. Суматоха перед глазами, дым и огни вдали, вспышки бомб на небе, невыносимый звон в ушах, свинцовая тяжесть на сердце — вот ощущения, испытанные в этот день любым севастопольцем» [57]. После Пасхи к союзникам подошли сильные подкрепления, и вскоре высадился 15-ти тысячный корпус войск Сардинского королевства. «У нас же ежедневный огромный урон людей в осажденном городе не возмещался подкреплениями, хотя и повелено было собрать ополчение из некоторых внутренних губерний, С радостью отозвался народ русский на призыв Царя, и быстро собирались ополченцы; шли даже старики, которым поздно было служить, показывая пример молодежи. Но велик был ополченцам путь до Крыма — не поспели они подойти до падения Севастополя» [58].
25 мая, Третье обретенье главы Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, в три часа дня, союзники открыли третье бомбардирование. В этот день у нас выбыло из строя 5 с половиною тысяч человек, у союзников — 6 с половиною. 5 июня — четвертое бомбардирование, пятое — 28 июня, шестое бомбардирование — 24 августа.
29 июня, в 11 часов 7 минут, в день свв. первоверховных апостолов Петра и Павла, в день своего Ангела, скончался смертельно раненый накануне Павел Степанович Нахимов (1802−1855), доблестный адмирал, герой Наварина, Синопа и Севастополя. В 6 часов вечера, 1-го июля, во время похорон адмирала неприятель не стрелял. «Разнесся даже слух (как оказалось неверный), что англичане, узнав о смерти Нахимова, скрестили реи и приспустили флаги. Нахимова опустили в могилу в храме св. Владимира, подле Лазарева, Корнилова и Истомина. Матросы, рыдая, бросали горсти земли и крестясь расходились. Они оплакивали не только любимого адмирала-отца, но и народного, заживо причисленного к сказочным богатырям, героя. В 100 тысячах экземпляров расходились лубочные картинки Синопского боя» [59]. Его, Павла Степановича, благословил епископ Игнатий, послав в Севастополь икону св. Митрофания Воронежского, окормлявшего строительство Русского флота императором Петром Алексеевичем.
По высочайшему повелению императора Николая каждый месяц службы под Севастополем считался за год [60] !
Из нижних чинов особенно были известны имена Рыбакова, Болотникова, Елисеева, Заики, Дымченка, Кузменка и Кошки.
Но не только воины явили здесь героический подвиг самоотречения. Бессмертными навсегда останутся имена великой княгини Елены Павловны, организовавшей в Петербурге Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия (1854), которая незамедлительно прибыла на театр военных действий, великого русского хирурга Николая Ивановича Пирогова, Дарьи Севастопольской, Екатерины Бакуниной, Елизаветы Карцевой, Надежды Башмаковой, Констанции Власовской, Клеопатры Ведюковой, Татьяны Дорсонвиль, Августы Шульц, Натальи Лукиной, «предоброй» Прасковьи Ивановны и многих, многих других сестер. «В эту войну в первый раз являются среди раненых, среди стонов и ужасов смерти, во всех ее страшных видах, сестры милосердия. Забывая собственную опасность, они с полным самоотвержением, и день, и ночь, проводили в госпиталях и на перевязочных пунктах, помогая докторам в перевязках, подавая больным лекарство, питье и проч. — Ни гангрена, ни тиф, ни холера, которая стала было появляться — ничто не страшило этих, отдавшихся на великий христианский подвиг, женщин. С необыкновенною кротостью и терпением отвечают они на капризы больных; успокоивают их ласковой речью; утешают скорым выздоровлением; с особенной заботой подают им что надо, помогают повернуться и т. д. Страдальцы смотрели на них, как на истинных ангелов-хранителей, ниспосланных к ним с неба» [61]. Вот где истинная русская святость, не требующая никаких канонизаций, ибо этот подвиг знает Господь!
Но неумолимо приближалось падение города. Слишком велик был перевес противника, но отходить было некуда, ибо в тылу было море. По проекту генерала Бухмейера к 15 августа был построен впервые в истории войн мост через морскую бухту длиною свыше двух верст (около 3-х км). 27 августа на Малаховом кургане развернулись грозные бои. Город пал. После приказа об отступлении «первая мысль защитников было спасение дорогих им образов, которые находились на каждом бастионе, Это те образа, у которых солдаты клали земные поклоны, идя вечером в траншеи и на вылазки и где, встречая утро, они горячо молились, благодаря Вседержителя за счастливо прошедшую ночь» [62]. В 7 часов вечера, в ненастную погоду гарнизон начал отходить на северную сторону; это был беспримерный в военной истории переход армии через морской рейд в самом близком расстоянии от неприятеля по единственному «колыхающемуся от разведенного ветром волнения мосту. Союзники видели это движение, но не смели ему помешать — так сильно подействовало на них поведение наших войск в этот день последнего штурма. Они знали, что каждый шаг их вперед заставит оставшуюся еще на этом берегу часть гарнизона костьми лечь, взлететь на воздух, но не допустить врага до моста» [63].
«Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой тесноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, — прочь от места, всего облитого его кровью; от места, одиннадцать месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага, и которое теперь велено было оставить без боя. Непонятно тяжело было для каждого русского первое впечатление этого приказания. <…> Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился. Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимою горечью в сердце вздыхал и грозился врагам» [64].
Много было непонятного, странного в этой войне: плохо работало военное ведомство, не хватало снарядов и амуниции, не подошло во время ополчение, неожиданно скончался император… севастопольское войско будто было брошено на закланье [65]. Но русские выстояли. И сдача Малахова кургана еще не означала сдачи города, ведь дух воинский был силен. И все же был дан приказ отступать. Храбрые, непобедимые защитники, севастопольцы [66], сетовали на отступление, говорили: «Хоть бы немного еще поддержаться, мы бы неприятеля штыками столкнули в Черное море», в душе все верили этому, но вынуждены были подчиниться приказу [67]. В обороне Севастополя приняли участие 45 полков (не считая артиллерийские батареи, ополченские дружины, казачьи батальоны и проч.), в названиях которых до сей поры говорит вся Россия, вся Империя: Белозерский, Олонецкий, Шлиссельбургский егерский, Ладожский, Архангелогородский, Вологодский, Костромской, Галицкий, Муромский, Смоленский, Могилевский, Витебский, Полоцкий, Черниговский, Полтавский, Александропольский, Черниговский, Кременчугский, Елецкий, Севский, Брянский егерский, Орловский егерский, Екатеринбургский, Тобольский, Томский, Колыванский, Селенгинский, Якутский, Охотский егерский, Камчатский, Азовский, Днепрвоский, Украинский егерский, Одесский, Волынский, Минский, Подольский егерский, Хитомирский, Владимирский, Суздальский, Углицкий егерский, Казанский егерский, Московский, Бутырский, Лейб-егерский Бородинский, Тарутинский; батальоны Брестского, Белостокского, Литовского и Виленского полков. Могучим древом проросло семя, брошенное князем Владимиром на добрую землю в Херсонесе, но теперь крона его скорбно склонилась над древней русской купелью, словно взыскуя свежего омовения…
Кто же потребовал сей страшной жертвы в полмиллиона агнцев?..
Ночью рвались пороховые погреба на бастионах, потом загорелся город, кровавое зарево пожара обжигало Небо… Был канун Усекновения главы Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна… В предпразднство Воздвижения Честнаго и Животворящаго Креста Господня (13 сентября), в самый день памяти обновления храма Воскресения Христова в Иерусалиме (Воскресение словущее) началось это воистину беспримерное в русском воинском эпосе тристасорокадевятидневное стояние, потрясшее и сотрясшее весь христианский мир. Это очертание дат направляет мысль глубже, проницает религиозную сердцевину событий, самую их суть. Это очертание дат проясняет духовную этимологию имени Севастополь [68], драгоценного для русского сердца. Как Дон и Непрядва, как поле Куликово, как Полтава и Бородино, Прохоровка и Сталинград, как Киев и как Москва, и как Россия — для нас это не просто топонимы, но исполненные особого смысла философские категории национальной истории.
Бело-синий красавец, несущий в имени своем напев греческого мелоса, южный пульс Империи, рядом с древним Херсонесом, где, по преданию св. равноапостольный князь Владимир принял Крещение, сей славный город, герой-страстотерпец, каждая пядь земли которого пропитана русской кровью, был заложен Государыней Екатериной и с той поры стал дорог русскому сердцу. С той поры здесь стоит Русский флот, тот самый имперский, который крушили в 1918-ом большевики, который ушел отсюда в 1920-ом в далекую Бизерту, который волею Божией и силою почвы был вновь призван к жизни, который не посрамил славы Чесмы и Наварина, Синопа, трагической славы Чемульпо и Цусимы в великую страду 1941−1942-го, когда синее море вновь стало красным, когда русская кровь, смешавшись с волною морскою, вдруг вновь обратилась в соль земли.
Первая оборона Севастополя продолжалась 349 дней. В память о ней в Российской Империи был учрежден нагрудный знак в форме равноконечного креста, в центре перекрестья которого, обрамленного лавровым венком, три цифры — 349. Триста сорок девять дней героического стояния… Слава их принадлежит Вечности — это Русская Слава! — светлые лики известных и безызвестных подвижников, словно ожидая нашего ответа, взирают на нас оттуда — преклонись перед ними русский народ!
Вспоминая подвиги наших героев, воскрешая в сознании своем чудесные порывы души народной, мы становимся сопричастными этим сокровенным взлетам русского духа, его безудержному стремлению к Богу. Прекрасные лики героев-подвижников, героев-мучеников, героев-страстотерпцев, их ангельская чистота, их удивительная красота, «поющее сердце» народное — все, все говорит нам о бескрайних просторах русской души, ее бездонной мощи. «Дела давно минувших дней» встают во всю свою живую силу, и она, сила эта, питает нашу, уже, кажется, иссякающую кровь, сообщает нам таинственное дыхание жизни. Это чувство есть самое «осязание Бога». Ибо всякое воспоминание о героях есть сопричастие их переживанию Бога. Ибо память о героях есть тот сосуд святости, что напояет всякую страждущую душу. Ибо созерцание подвига приоткрывает Божественную тайну сотворения человека, тайну Творца.
«Отстаивайте Севастополь, не отдавайте его!» Нам должно помнить этот завет вице-адмирала Корнилова! Тьмы и тьмы убитых и раненых стоила нам первая оборона Севастополя, силы почти всей Европы были привлечены к этому уголку нашего Отечества, чудеса подвига вновь явили здесь русские воины. Восточная война все же не окончилась еще полным поражением России; 18 марта 1856 г. в Париже был заключен мир [69], на время наше ближневосточное влияние ослабло, однако благодаря упорному религиозному и политическому продвижению на Восток, менее чем за полвека после войны, в Святой Земле появилась Русская Палестина; но постепенно подводился фундамент и под еврейское государство в Палестине. Теперь уже Теодор Герцль сопровождал кайзера Вильгельма II в его путешествии на Ближний Восток [70], а в ХХ в. и нацистской Германии придется сыграть свою специфическую роль в доведении до конца одного из итогов Восточной войны, тогда почти столетней давности.
Не прерывается золотая духовная нить русской истории, осененной Крестом Господним, в пестрой ткани мировых событий; не прервется, пока будет жив хоть один русский человек, несущий в себе память прошлого, почти девять веков идущий по стопам незабвенного игумена Даниила к Яслям и Гробу Господню в нашу Палестину. По одной простой причине, на которую поразительно точно указал великий Достоевский, когда писал: «Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно так, но Христа он знает и носит его в своем сердце искони. В этом нет никакого сомнения. Как возможно истинное представление Христа без учения о вере? Это другой вопрос. Но сердечное знание Христа и истинное представление о нем существует вполне. Оно передается из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего. Повторяю: можно очень много знать бессознательно» [71].
Но сегодня наша задача все же состоит еще и в том, чтобы сделать это знание сознательным. Не ведаем, вспомнил ли ныне, на Петра и Павла, кто-нибудь с амвона о том, что вершилось на южных рубежах Империи 150 лет назад, помянул ли «родного Павла Степаныча», воспомянет ли на Иоанна Предтечу русских страстотерпцев, положивших «живот свой за други своя», когда 27−28 августа 1855 г. остановилась кровавая сеча на Малаховом кургане?! Вечная им память…
Воистину, отблеск Града Небесного навсегда запечатлел на себе Севастополь.
Светися, светися, Новый Иерусалиме, слава бо Господня на тебе возсия…
P. S.Году в 1970-ом, летом мы с папой жили в Алуште, много путешествовали по окрестным пределам и решили отправиться в Севастополь, тогда закрытый город. Он вошел в сердце сразу, город, овеянный русской славой. Она здесь повсюду, она как будто растворена в воздухе, вдыхая который словно напитываешься ею. Панорама обороны 1854−1855 гг., диорама страды 1941−1942 гг., святой Малахов курган, соборы, памятник Нахимову, памятник затопленным кораблям, осененный печальным орлом, легкая, будто качающаяся на волнах белая Графская пристань и синее, синее море, и осиянное золотом синее небо… Севастополь… музыка имени ласкает душу. — Так держит память эту первую встречу, подарок отца. Не праздным любопытством влекомый, но священной памятью русского подвига, привел он меня сюда, на Севастопольские высоты, чтобы вот так, просто, одним прикосновением сердца дать мне познать Истину. И только теперь до конца понимаешь, почему тогда мы поехали в Севастополь.
[2] Тютчев Ф.И. «О вещая душа моя!..» М., 1995. С. 166.
[3] Здесь и далее даты указываются по старому стилю, за исключением событий XX в.
[4] Критически оценивая Александровскую эпоху, А. Ф. Тютчева писала: «По вечерам у великой княгини мы теперь читаем мемуары об Александре I. Я часто чувствую, как при этом чтении кровь мне бросается в лицо. От царствования Александра I ведет свое начало эта странная и унизительная политика, приносящая в жертву интересы своей страны ради интересов Европы, отказывающаяся от всего нашего прошлого и нашего будущего ради того, чтобы успокоить мнительность Европы по отношению к нам. Мы бы хотели совсем не иметь тела, чтобы не смущать Европу даже тенью, от него падающей; к несчастью, у нас огромное тело, и, как мы ни стараемся казаться маленькими и в движениях и в словах, это огромное тело, как неимоверная бестактность, торчит перед носом Европы, которая, несмотря на всю рыцарскую учтивость Александра I и Николая I, не может примириться с вопиющей бестактностью самого факта нашего существования» (Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. М., 1990. С. 78). Но стоило только императору Николаю резко развернуться в сторону интересов России на Востоке, тотчас закружился хоровод политических интриганов, которые и взорвали «восточный узел», начали войну 1853−1856 гг., унесшую в общей сложности 1 млн. человеческих жизней. Расплатою за Россию стала и жизнь Государя.
[5] Флоровский Георгий, протоиерей. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 130−131 (Вильнюс, 1991. репринт).
[6] Флоровский Георгий, протоиерей. Указ. соч. С. 133−134.
[7] Цит. по: Татищев С. С. Внешняя политика императора Николая I. СПб. 1887. С. 7.
[8] Татищев С. С. Внешняя политика императора Николая I. С. 11.
[9] Иоанн Каподистрия (1766−1831) стал первым президентом Греции. Он был избран на этот пост в 1827 г. греческим народным собранием. 9 сентября 1831 г. был убит. А. И. Тургенев, встречавшийся с братом покойного, писал об этих событиях в своем дневнике: «25 сентября <…> Сидел с час у гр. Каподистрии: он рассказал гнусную политику Австрии, Англии и Франции, погубившую брата его: последняя нота его, посланная конференции в Лондоне, дала нож в руки его убийцам» (Литературное наследство. Т 97. В 2 кн.Ф. И. Тютчев. М., 1988. Кн. 2. С. 90). И. Каподистрия стал жертвой политики, в причастности к убийству винили мюнхенского профессора Тирша, тесно связанного с «Гетерией», тайным обществом, сыгравшим большую роль в подготовке антитурецкого восстания (1821−1829); по Адрианопольскому договору Греция получила автономию; Тирш, после освобождения Греции, стремился оказать влияние на ее политический статус. Он желал видеть на греческом престоле (Лондонская конференция, 22 января/3 февраля 1830 г., созванная по инициативе России, по настоянию же русских признала полную независимость Греции и присвоила ей статус конституционной монархии) принца Оттона Баварского (что и произошло в 1832 г. примечательно, что и в 1908 г. немецкая династия Кобургов станет во главе освобожденной также русскими Болгарии; а уже в ХХ ст. политические модели Германии (Запада), связанные с этими государствами, будут работать против России). Интересно, что в самый канун Лондонской конференции в аугсбургской газете «Allgemeine Zeitung «, известной до того своими прорусскими настроениями, появилась анонимная статья «Письмо из Эгины», содержащая клевету против России и ее позиции в отношении греческого вопроса; в ней, в частности, говорилось, что если Англия и Франция не возьмут на себя защиту интересов Греции, то ее ожидает участь провинции «Северной империи». Вдохновителем этой публикации окажется все тот же Меттерних.
[10] Татищев С. С. Указ. соч. С. 13.
[11] Там же. С. 14.
[12] Татищев С. С. Указ соч. С. 631.
[13] Заметим, что и сама Австрия, по окончании Крымской войны, оказалась в международной изоляции и потерпела поражение в войнах с Францией и Пруссией. Такова цена дружбы меттернихов и нессельроде, этих неистребимых «министров иностранных дел». Так мостился революционный путь в Европе, прямиком к 1918-ому.
[14] Эти обстоятельства побудили поэта написать гневные стихи «По случаю приезда австрийского эрцгерцога на похороны императора Николая»: «Нет, мера есть долготерпенью, / Бесстыдству также мера есть!.. / Клянусь его венчанной тенью, / Не все же можно перенесть! // И как не грянет отовсюду / Один всеобщий клич тоски: / Прочь, прочь австрийского Иуду / От гробовой его доски! // Прочь с их предательским лобзаньем / И весь апостольский их род / Будь заклеймен одним прозваньем: / Искариот, Искариот!» (Тютчев Ф.И. Указ. соч. С. 167).
[15] Русские войска были введены в Княжества 14 июня 1853 г. после отказа султана обеспечить права православного населения Турецкой империи и ввода англо-французской эскадры в Дарданеллы с согласия правительства Турции; как будто не было ни Адрианопольского, ни Ункияр-Искелесского договора…
[16] Татищев С. С. Указ. соч. С. 15 (passim).
[17] В решении императором Николаем греческого вопроса (см. сн. 7) все говорит о том, что в отношении графа Каподистрии он оказался преемником своего покойного брата.
[18] Татищев С. С. Указ. соч. С. 25. Это оценка Нессельроде, конечно, наделена изрядной иронией автора, в его превосходном труде однозначно высвечивается весьма негативная и подлая роль графа во внешней политике России.
[19] Там же. С. 340.
[20] Путешествие ко Святым местам в 1830 году. Книга сия самим автором была поднесена императору Николаю I. В означенном контексте интерес представляет и книга генерала Н. Н. Муравьева-Карского (кстати, брата А. Н.) «Русские на Босфоре в 1833 году» (СПб. 1859). Заслуживают внимания слова архимандрита Игнатия /Брянчанинова/, обращенные к Н. Н. Муравьеву, правда, уже в 1855 г. в одном из писем: «В одно и то же время приношу Вам искреннейшее поздравление с днем Вашего Ангела и с окончательным уничтожением анатолийской армии, замыкавшей Вам путь в Малую Азию. Дологовременная… осада увенчалась результатом… Союзники не могут исправить своей потери: врата Малой Азии растворились пред Вами, сорвались с верей своих — этих ворот уже нет. Вся Малая Азия может подняться по призыву Вашему против врагов человечества англичан и временных их союзников, вечных врагов их, ветреных французов; влияние России на Востоке, потрясенное на минуту… восстанавливается в новом величии, в новой грозе, грозе благотворной. Взятие Карса — победа вроде Кульмской… <…> Призывая на Вас обильное благословение Божие Вашего Высокопревосходительства покорнейший слуга и богомолец архимандрит Игнатий. 1855 года 6 декабря» (Игнатий /Брянчанинов/, епископ. Творения. В 6 кн. М. 2002. Кн. 6. Письма. С. 870−871).
[21] Муравьев А. Н. Путешествие ко Святым местам в 1830 году. В 2 ч. СПб. 1840. Ч. 2. С. 30−31.
[22] Татищев С. С. Указ. соч. С. 334.
[23] Татищев С. С. Указ. соч. С. 334−335.
[24] См.: Лисовой Н. Н. История и современное состояние Русской Духовной Миссии в Иерусалиме// К Свету. Вып. 19. Россия на Святой Земле. М., 2002. С. 120. И уж совсем по-фарисейски безответственно звучит следующее утверждение этого автора: «Не странно ли, в самом деле, что выразителем русской всенародной православной заботы о святыне Гроба Господня и о российских естественных духовных и геополитических интересах в регионе был вообще не русский и не православный человек — лютеранин Карл Васильевич Нессельроде?!» (Там же. С. 124). Здесь уместно вспомнить стихотворение гениального Ф. И. Тютчева, посвященное оному «лютеранину» (1850), где превосходно очерчен его внутренний облик: «Нет, карлик мой! трус беспримерный!../ Ты, как ни жмися, как ни трусь,/ Своей душою маловерной/ Не соблазнишь Святую Русь…// Иль все святые y пованья,/ Все убежденья потребя,/ Она от своего призванья/ Вдруг отречется для тебя?..//Иль так ты дорог провиденью,/ Так дружен с ним, так заодно,/ Что дорожа твоею ленью,/ Вдруг остановится оно?..// Не верь в Святую Русь кто хочет,/ Лишь верь она себе самой, -/ И Бог победы не отсрочит/ В угоду трусости людской.// То, что обещано судьбами/ Уж в колыбели было ей,/ Что ей завещано веками/ И верой всех ее царей, -// То, что Олеговы дружины/ Ходили добывать мечом,/ То, что орел Екатерины/ Уж прикрывал своим крылом, -// Венца и скиптра Византии/ Вам не удастся нас лишить!/ Всемирную судьбу России -/ Нет, вам ее не запрудить!..» (Тютчев Ф. И. Указ соч. С. 140−141). Весьма показательно очевидное написание местоимения «вы» со строчной буквы в последнем стихе. В данном случае другой дипломат, Тютчев, явно намекает на соратников Нессельроде, как внутри, так и вне России. Вообще политическая лирика Тютчева, освящающая Восточный вопрос, весьма ярка, она пронзительно вскрывает существо многих проблем и художественно неоспоримо указывает самое зерно событий. И еще один штрих к портрету Нессельроде, который дает С. С. Татищев в оценке Министерской записки по восточным делам: «При всем искусстве составителей, в ней нельзя было скрыть колебаний нашей восточной политики, которая вначале, под руководством графа Каподистрии, с достоинством и твердостию отстаивала интересы России; по удалении же этого министра, в 1822 году, совершенно подчинила их так называемым обще-европейским интересам, и наконец, в последние дни жизни Александра, под впечатлением негодования, возбужденного в покойном Государе двоедушием и коварством союзников, снова приняла было национальное направление. Записка ограничивалась сухим изложением фактов, и не приходила к заключению. Да и трудно было графу Нессельроде высказать определенное мнение о политических затруднениях, которых он был главным виновником» (Татищев С. С. Указ. соч. С.140).
[25] После Адрианопольского мира полномочным представителем диванов Молдавии и Валахии был назначен деятельный и умный генерал-адъютант П. Д. Киселев; он настаивал на том, чтобы наши войска были закреплены в Княжествах на 10 лет, поскольку считал Дунай естественной границей Российской Империи. Иное мнение имел Нессельроде. После мюнхенгрецского свидания Николая с императором австрийским, 17 января 1834 г. была принята Петербургская конвенция, в соответствии с которой наши войска выводились с Дуная в 2-х месячный срок. Австрия трепетала при одной только мысли о нашем укреплении в Княжествах, и Государь сделал эту уступку: существенный русский интерес был принесен в жертву соображениям общей политики, «покоившейся на предположении полной взаимности чувств, одушевлявших союзных монархов, русского и австрийского. Но то, что было для нашего Государя нравственным догматом, со стороны императора Франца и его министра было лишь политическим расчетом. Не способный к обману, император Николай не допускал и мысли, чтобы в ком и когда-либо расчет мог прикрываться личиною дружбы» (Татищев С. С. Указ. соч. С. 322). Итогом этой уступки было ослабление русского влияния и в Сербии, и в Дунайских княжествах. На Лондонской конференции 1839 г. Турция была принята под защиту Европы, а Россия опять принесла в жертву свои привилегии на Востоке, приравняв себя относительно Оттоманской империи ко всем прочим державам и фактически восприняв тот политический вектор, которому мы сопротивлялись почти целое столетие, ведя кровопролитные войны. Однако на Западе этот «европейский концерт» «давно лишился всякого значения, был забыт, и, содействуя распространению его на Восток, мы сами создали в будущем коалицию великих держав, которая призвана была действовать только против нас и предполагаемых у нас честолюбивых замыслов» (Там же. С. 634). Все это позже, слишком поздно, откроется императору Николаю I, ровно так, как и императору Александру I, Государя не станет 18 февраля 1855 г. «Австрийский император, после того как он двойственностью своей политики влил последнюю каплю яда в переполненную чашу, которой Европа отравила последние дни царствования императора Николая, поспешил, как только он узнал о смерти, прислать телеграмму с выражением самого горячего сожаления о том, кто был его лучшим другом, его вторым отцом, кто спас Австрию от верной гибели и кого он терял в ту минуту, когда собирался доказать ему всю силу своей благодарности. Бедный император Николай! Он оценил, чего стоит эта благодарность, когда перевернул к стене портрет коварного австрийца и написал над ним слова: Du und, а nkbar е… [неблагодарный]» (Тютчева А. Ф. Указ. соч. С. 98).
[26] Непривлекательную характеристику дает служителям российского внешнеполитического ведомства князь П. А. Вяземский: «…наши дипломаты держатся одного правила: быть ниже травы, тише воды, и заботятся об одном: как бы покойнее и долее просидеть на своем месте. Это миролюбие, эта уступчивость и накликали на нас войну. Будь наша дипломатия зубастее, и неприятельские штыки и ядра не губили бы тысячи и тысячи наших братьев, которых кровь вопиет против водяных и сахарных чернил наших дипломатов. <…> Наш царь, спасибо ему, умеет говорить за себя и за Россию, но глашатаи его тщедушны, малодушны и дуют в соломинку. Пора бы всех их, или почти всех, на покой, благо они так любят покой, а поставить людей плечистых и грудистых, людей, от которых пахнет Русью и которые по-русски мыслят, чувствуют и говорят» (Вяземский П. А. Старая записная книжка. М., 2003. С. 847−848). Кстати, Нессельроде до конца жизни так и не выучился хорошо говорить по-русски. А вот как очерчивает нашу дипломатию периода 1839−1848 гг. С. С. Татищев: «По собственному признанию наших дипломатов,. в Лондоне была «действующая пружина» русской политики, в Вене — ее «нравственный рычаг». Признав наши интересы одинаковыми с австрийскими на Востоке, нам ничего уже не стоило провозгласить их тождественными и с английскими. Чтобы поддержать эту фикцию, мы тщательно устраняем все, чтò ей противоречит. О единоверии с восточными христианами, о племенном с ними родстве, об общих исторических преданиях, о русской крови, пролитой за их освобождение, обо всем этом нет больше и помина. Хуже того: стремления их к возрождению мы приравниваем к проявлениям всемирной революции, обвиняем их в связях с польскою эмиграцией, вызываемся подавить их восстание во имя верховных прав султана. Между тем, в Константинополе, мы пасуем перед Англией и ее представителем, сами признаем за нею право руководить «европейским концертом» в восточных делах. И все напрасно. Лондонский кабинет продолжает недоверять нам, ибо лучше нас знает и понимает нашу историю. Скоро одиночество наше становится полным. Франция с нами в разрыве, Излюбленные наши союзницы, Австрия и Пруссия, обнаруживают тяготение, первая к Парижу, вторая к Лондону. Таковы плоды наших стараний восстановить «европейский концерт»» (Татищев С. С. Указ. соч. 635).
[27] Можно не без оснований сказать, что Восточная (Крымская) война была предсказана еще в 1835 году Н. В Гоголем в бессмертной комедии «Ревизор»: «Почтмейстер. А что думаю? война с турками будет. <…> Право, война с турками. Это все француз гадит» (Гоголь Н.В. Собр. соч. В 6 т. М., 1949. Т. 4. С. 14). «О новый Вавилон, Париж!/ О град мятежничьих жилищ,/ Где Бога нет, окроме злата,/ Соблазнов и разврата;/ Где самолюбью на алтарь/ Все, все приносят в дар!» — кажется, этот державинский образ проливает свет на пророчество Гоголя (Бородинское поле. М., 1984. С. 29).
[28] Кстати, этот спор закончился скандальным конфузом. Султан объявил в начале декабря 1852 г. о вручении ключа от больших дверей Вифлеемского храма католикам и о своем подношении — новой Вифлеемской звезде. Церемония дарения происходила в пещере Рождества Христова, где присутствовали турецкие чиновники и французский консул. «К большому удивлению турецких чиновников, на дубликате… была выгравирована лишь надпись на латинском языке «Hic de Virgine Mariae Jesus Christus natus est «(«Здесь от Девы Марии родился Иисус Христос») и не понятно откуда взявшийся год «1717». Все эфенди расхохотались от подобной неожиданности. <…> Все, что смог произнести губернатор, была лишь наивная, но справедливая фраза: «Нам должно быть стыдно»» (Якушев М. И. Иерусалимский Патриархат и святыни Палестины в фокусе внешней политики Российской Империи накануне Крымской войны//Православный Палестинский сборник. М., 2003. Вып. 100. С. 263).
[29] См.: Якушев М. И Указ. соч. С.245−287. Вместе с тем нельзя не сказать, что вялость российской дипломатии периода Крымской войны отмечалось многими современниками. Так, А. Ф. Тютчева, фрейлина Императорского двора, писала в своем дневнике: «В политике наша дипломатия проявила лишь беспечность, слабость, нерешительность и неспособность и показала, что ею утрачена нить всех исторических традиций России; вместо того чтобы быть представительницей и защитницей собственной страны, она малодушно пошла на буксире мнимых интересов Европы» (Тютчева А. Ф. Указ. соч. С. 72). Ср. сн. 22.
[30] «Настоящая война имеет особенный характер: в течение ее постепенно открываются взору народов и правительств тайны, которых в начале войны они никак не могли проникнуть.<…> Последнее требование союзников, чтоб им были предоставлены замки, охраняющие Босфор и Дарданеллы, обнаружило пред изумленной Европой замыслы англо-французов, замыслы овладения Турцией и всем Востоком. Уже и прежде изумилась Европа, увидев бесцеремонное обращение правительств английского и французского с малосильными державами и варварское обращение их воинов с жителями занятых ими городов. <…>…мы не удивимся, если на будущую весну увидим… всю Европу, устремленную для обуздания англичан — этих бесчеловечных и злохитрых карфагенян, этих всемирных алжирцев. <…>…по всему видно, что война продлится! Решительный исход ее и прочный мир виднеют в самой дали: за периодом расторжения англо-французского союза и за побеждением Англии на море. Без последнего события она не перестанет злодействовать и играть благосостоянием вселенной» (Игнатий /Брянчанинов/, епископ. Указ соч. С. 860−862).
[31] Гениальный Державин в «Гимне лироэпическом на прогнание французов из отечества» начертал удивительный по силе и точности пророческий образ, по сути, эпохи: «Открылась тайн священных дверь!/ Исшел из бездн огромный зверь,/ Дракон иль демон змеевидный;/ Вокруг его ехидны/ Со крыльев смерть и смрад трясут,/ Рогами солнце прут;/ Отенетяя вкруг всю ошибами сферу,/ Горящу в воздух прыщут серу,/ Холмят дыханьем понт,/ Льют ночь на горизонт/ И движут ось всея вселенны./ Бегут все смертные смятенны/ От князя тьмы и крокодильных стад./ Они ревут, свистят и всех страшат;/ А только агнец белорунный,/ Смиренный, кроткий, но челоперунный, восстал на Севере один, — Исчез змей-исполин!» (Бородинское поле. С. 26). Так будет и в 1945-ом., когда «челоперунный агнец» — народ русский (как знать, быть может, в последний раз?) вознесет горè теперь уже знамя Красной Империи.
[32] Поразительно точно отобразил глубинный смысл события Ф. И Тютчев в стихотворении «Ватиканская годовщина», где, в частности, он писал: «О новом богочеловеке/ Вдруг притча создалась — и в мир вошла,/ И святотатственной опеке/ Христова церковь предана была.// О, сколько смуты и волнений/ С тех пор воздвиг непогрешимый тот,/ И как под бурей этих прений/ Кощунство зреет и соблазн растет.// В испуге ищут правду Божью,/ Очнувшись вдруг, все эти племена,/ И как тысячелетней ложью/ Она для них вконец отравлена…» (Тютчев Ф. И. Указ. соч. С. 235).
[33] J устин /Поповић/, архимандрит. Досто j евски о Европи и словенству. Београд, 1980. С. 280, 307, 323.
[34] Манифест этот являет собой замечательный государственно-политический документ эпохи (пожалуй, даже историософского характера), а также указывает важнейшие мировоззренческие опоры личности самого Государя Николая Павловича. Вообще, все царские манифесты (до 1917 г.), особенно военные, свидетельствуют о каком-то высоком духовном озарении нации, о тех миротворческих целях, во имя которых созидалось государство Российское. И как убоги, как далеки от них документы подобного рода советского периода русской истории. [Манифест 11 апреля 1854 г. Божиею Милостию Мы, император Николай I Император и самодержец Российский, объявляем всенародно: С самого начала несогласий Наших с Турецким Правительством, Мы торжественно возвестили любезным Нашим верноподданным, что единое чувство справедливости побуждает Нас восстановить нарушенные права Православных Христиан, подвластных Порте Оттоманской. Мы не искали и не имеем завоеваний, ни преобладательного в Турции влияния, сверх того, которое, по существующим договорам, принадлежит России. Тогда же встретили Мы сперва недоверчивость, а вскоре и тайное противоборство Французского и Английского Правительств, стремившихся превратным толкованием намерений Наших ввести Порту в заблуждение. Наконец, сбросив ныне всякую личину, Англия и Франция объявили, что несогласия Наши с Турциею есть дело в глазах их второстепенное, но что общая их цель — обессилить Россию, отторгнув у нее часть ее областей и низвести Отечество Наше с той степени могущества, на которую оно возведено Всевышнею Десницею. Православной ли России опасаться их угроз? Готовая сокрушить дерзость врагов, уклонится ли она от священной цели, Промыслом Всемогущим ей предназначенной — Нет! Россия не забыла Бога. Она ополчилась не за мирские выгоды, она сражается за веру Христианскую и защиту единоверных своих братий, терзаемых неистовыми врагами. Да познает же все Христианство, что как мыслит Царь Русский, так мыслит, так дышит с Ним вся Русская семья — верный Богу и Единородному Сыну Его Искупителю Нашему Иисусу Христу Православный Русский Народ. За Веру и Христа подвизаемся! С Нами Бог, никтоже на ны. Дан в Санкт-Петербурге, в 11-й день апреля; в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот пятьдесят червертое; царствования же Нашего в двадцать девятое. На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано «Николай"]. Именно в этом документе, составленном самим Государем, указывается на великую миростроительную задачу России, идущую от Киевской Руси, завещанную св. равноап. великим князем Владимиром.
[35] Известную сложность в данном контексте представляет политический «польский вопрос» и, в частности, русско-польские отношения; однако это весьма обширная тема, проблематика которой не исчерпывается лишь событиями XVIII — XIX вв. Что же касается славяно-польских, русско-польских культурных связей в этот период, то они были достаточно широкими.
[36] Ф.И. Тютчев в материалах к своему трактату «La Russie et l ' Occident «, над которым работал в 1848—1849 годах, справедливо отмечал: «Истинный панславизм — в массах, он проявляется в общении русского солдата с первым встретившимся ему славянским крестьянином, словаком, сербом, болгарином и т. п., даже мадьяром… Все они солидарны между собой по отношению к немцу». То есть на первый план он выдвигал идею сплоченности славян и других народов против немцев, отставляя на второй — вопрос племенной. «Немецкий гнет — не только гнет политический, он во сто крат хуже. Ибо он исходит из той мысли немца, что его господство над славянином — это естественное право. Отсюда неразрешимое недоразумение и вечная ненависть» (Тютчев Ф.И. Литературное наследство. М., 1988. Т. 97. Кн. 1. С. 222, 221). Возможно, началу возрождения идеи славянской взаимности на первых порах (вторая половина XVIII в.) действительно способствовал «немецкий гнет», однако, по мере ее укрепления и с развитием научного славяноведения мы видим, как мысль о том, что славяне суть дети одной матери, становится все более выпуклой. И конечно, не стоит приуменьшать ее значение при первых «массовых» встречах австрийских славян с русскими.
[37] Цит. по: История Югославии. В 2 т. М., 1963. Т. 1. С. 409.
[38] Č urkina I. V. Rusko — slovenski kulturni stiki: od konca 18. stoletja do leta 1914. Ljubljana, 1995. S. 21.
[39] Размышляя о Пушкине, Достоевский, в частности, писал: «В великих, неподражаемых, несравненных песнях будто бы западных славян, но которые суть явно порождение русского великого духа, вылилось все воззрение русского на братьев славян, вылилось все сердце русское, объявилось все мировоззрение народа, сохраняющееся и доселе в его песнях, былинах, преданиях, сказаниях, высказалось все, что любит и чтит народ, выразились его идеалы героев, царей, народных защитников и печальников, образы мужества, смирения, любви и жертвы» (Достоевский Ф.М. Собр. соч. В 15 т. СПб., 1995. Т. 14. С. 401).Спустя немногим более полувека митрополит Антоний, словно продолжая эти мысли писателя отмечал следующее: «…укажем на ту тоже драгоценную, но почти незамеченную критикой особенность пушкинского творчества, что он, по-видимому, целых два года… посвятил «Песням западных славян», то есть оказался славянофилом раньше появившегося у нас славянофильства. Под западными славянами он разумеет дружественных нам сербов, которым приписывает высокогеройский дух и православное благочестие» (Антоний /Храповицкий/, митрополит. Пушкин как нравственная личность и православный христианин// А.С. Пушкин: путь к православию. М., 1996. С. 162).
[40] Заслуживает внимания факт, что греческий патриарх Кирилл ключей так и не отдал, а латинский кардинал Валерга получил только их копии, срочно изготовленные по восковым слепкам, снятым с замков! Любопытно, что император Николай принял декабрьский фирман султана, несмотря на то, что он существенно нарушал status quo святынь, в качестве окончательного решения, поскольку всеми силами старался избежать военного столкновения. По существу, это была исключительно миролюбивая уступка католикам.
[41] Якушев М.И. Указ. соч. С. 262.
[42] А. С. Меншиков (1787−1869) — русский генерал и адмирал, Главнокомандующий армией и флотом в Крыму; 15 февраля 1855 г. отстранен от должности. В армии кн. Меншикова не любили: «Достойна замечания искренняя всеобщая ненависть флота и войска к Меншикову (который, между прочим, не был ни разу ни на одном бастионе и беспечность которого выше всякого описания)» (Аксаков И. С. Письма из ополчения// Аксаков И. С. Письма из провинции. М., 1991. С. 369). И как проницательно скажет о нем кн. Вяземский: «Странная участь, может быть, ожидает Меншикова: он, управляющий морским министерством и строитель нашего флота, мерами своими может содействовать уничтожению его перед Севастополем» (Вяземский П. А. Старая записная книжка. С. 846). Недаром сей князь — один из «потомков известной подлостью прославленных отцов», правнук А. Д. Меншикова; воистину: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7, 16).
[43] Якушев М.И. Указ. соч. С. 269.
[44] С конца 30-х годов XIX в. английское еврейство приобретает значительный удельный вес благодаря активной сионистской деятельности барона М. Монтефиоре (1784−1885), крупного финансиста, шурина Н. М. Ротшильда. С 1824 г. он полностью посвятил себя служению идее возвращения евреев на землю обетованную и созданию в Палестине еврейского государства с центром в Иерусалиме! Занимая видное положение в английском обществе (королевой Викторией он был возведен в рыцарское звание, в 1838—1839 гг. являлся шерифом Лондона, с 1835 по 1874 год возглавлял Совет депутатов британских евреев), имея внушительные финансовые связи, Монтефиоре, безусловно, если и не влиял открыто на государственную политику империи, то, по крайней мере, с упорством шел к поставленной цели. Великобритании в целом принадлежала заметная роль в покровительстве евреям Востока, эту задачу взяло на себя, в частности, Британское консульство в Иерусалиме. Сам же Монтефиоре стал инициатором переписи евреев в Палестине в 1839 г., покупал здесь земли, на которых строил еврейские поселения, основал сельскохозяйственные поселения в Галилее, возле Яффы, а в Иерусалиме помог основать еврейский квартал, который в его честь был назван Иемин Моше, пытался вести переговоры с султаном о создании еврейской автономии в Палестине, активно помогал деньгами евреям Сирии, Марокко, Персии, России. «К концу Восточной войны влияние Великобритании и Франции на Порту достигло своего апогея. Султан Абдул Меджид в знак признательности за победу над Россией впервые открыл доступ в аль-Харам аш-Шариф — мусульманскую священную зону на горе Мориа для высокопоставленных представителей западных держав. В марте 1855 г. герцог и герцогиня Брабантские стали первыми европейскими посетителями Храмовой горы. Спустя несколько месяцев там побывал другой британский подданный — сэр Моисей Монтефиоре, который непрестанно цитируя 121-й псалом Торы, был доставлен на священную гору в портшезе, чтобы нечаянно не коснуться ногой этого заповедного для иудеев места. По настоянию Монтефиоре, активного попечителя еврейского присутствия в Иерусалиме, британцам удалось также добиться от Сераля разрешение на расширение территории синагоги в Еврейском квартале Старого города» (Якушев М. И. Указ. соч. С. 274). Итак, судя по всему, в праздник кущей сэр Моисей возносил свою молитву: «Возрадовался я, когда сказали мне: «Пойдем в дом Господень». Вот, стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим, — Иерусалим, устроенный как город, слитый в одно, куда восходят колена, колена Господни, по закону Израилеву, славить имя Господне» (Пс.121, 1−4). «В ряду псалмов, носящих название Песнь степеней, — это третий псалом. По надписи в еврейской Псалтири, этот псалом написан Давидом. Он мог быть написан им в то время, когда кивот Завета был перенесен на Сион и когда началось совершаться величественное богослужение, организованное Давидом. Не мог не заботиться Давид о том, чтобы израильтяне всех колен усердно и охотно собирались в Иерусалим на три главные праздника, чтобы приучались там сознавать себя и чувствовать при общественном богослужении чадами одного Бога, святым и избранным народом; но ничто так сильно не могло питать и возвышать сознания единства и национального чувства евреев, как общие праздничные торжества в Иерусалиме. <…> Псалом сей, по словам блж. Феодорита, есть песнь евреев, получивших уже добрую весть о возвращении из Вавилона в отечество и вступивших в вожделенный путь, вместе с тем, он есть и воспоминание, или пророчество, о славе храма и Иерусалима» (Разумовский Григорий, протоиерей. Объяснение священной книги псалмов. М., 2003. С. 852). Путь к созданию государства Израиль завершиться после другой мировой войны — 1939−1945 гг. когда по решению ООН 29 ноября 1947 г., наконец, будут определены его территориальные владения, а 14 мая 1948 г. оно появится на карте мира. Вообще все войны, по крайней мере те, что велись в последние два столетия, неуклонно подвигали к разрушению христианской цивилизации, размыванию тех нравственных начал, о которых говорил Христос в Нагорной проповеди, и замене их талмудическими ориентирами. Сегодня христианский в прошлом мир откровенно служит золотому тельцу. Некогда порицали безумца Ницше, сказавшего: «Бог умер», но, может быть, для кого-то Он так и не родился?
[45] После своей известной поездки в Англию, император Николай уверовал в дружбу королевы Виктории, и это обстоятельство сыграло роковую роль. Князь В. П. Мещерский в своих воспоминаниях передает следующие любопытные подробности беседы Государя с английским дипломатом Сеймуром: «…Император заговорил с ним о дружбе к нему королевы английской… и высказал Сеймуру мысль, что он никогда не допустит, чтобы королева могла в своей политике относительно России изменить этой дружбе к нему. На это Сеймур ответил Императору, что он ни одной минуты не сомневался в искренности и прочности дружбы королевы к нему, но что в то же время он должен напомнить Государю, что королева своим личным влиянием, даже если бы захотела, может очень мало — как относительно правительства и парламента, так и относительно общественного мнения в Англии; что Восточный вопрос есть вопрос для Англии самый чувствительный и острый, и что, по его сведениям, настроение общественного мнения по этому вопросу к России недоброжелательно и недоверчиво, и что малейшая попытка королевы в пользу России в данную минуту может встретить такое противодействие в умах Англии, что ей придется по необходимости заглушать в себе все свои личные симпатии и подчиниться влиянию на нее общественного мнения. Император на эту дружескую откровенность Сеймура ответил ему, что он не верит в бессилие королевы направлять политику Англии, но что, если в крайнем случае она должна будет уступить влиянию партии, враждебной России, он угрозы Англии бояться не будет и твердо рассчитывает на правоту своего дела, на силы и преданность своего народа и на верность своих союзников в Европе. Вот тут Сеймур сказал свои знаменитые слова об Австрии… потому, что… он себя чувствовал более в роли искреннего благожелателя Императора Николая, чем английского дипломата, и ему было и больно, и досадно оставлять благородного монарха в таком роковом для него заблуждении относительно Австрии….из всех государств Европы, по его мнению, всего менее следует верить Австрии и что рассчитывать на ее благодарность или на ее преданность России, по его мнению, будет роковою для Императора ошибкою….эта знаменательная историческая беседа тогдашнего английского посла с Императором Николаем не произвела желаемого действия на Русского Государя: он остался тверд в своих иллюзиях рыцаря, и в особенности, как говорил Сеймур, в своей вере в свою правоту и в то, что за него вся Россия». Лорд же Непир, по словам Мещерского, был уверен, что инициатива враждебности против России исходила от Наполеона III. «Менее, чем кто-либо, он скрывал свои личные чувства обиды и мести против Николая I, и все знали, что они исходили из того, что в письме по случаю провозглашения президента республики Наполеона императором Франции Николай I назвал его не братом, а другом и этим подчеркнул свое к нему пренебрежение перед всею Европою». В одном только Государь был безусловно прав, замечает князь, что за него была вся Россия. «…все шло… к роковой развязке, к войне, и к какой войне! — напомнившей 1812 год, к войне для России страшной; но нигде, ни в каких гостиных, ни в каких умах — не чувствовалось и не слышалось иного настроения, как патриотической готовности идти навстречу этой войне, невзирая ни на какие угрозы…» (Мещерский В. П. Мои воспоминания. В 3 ч. М., 2001. Ч. 1. С. 16−17). Эти свидетельства доносят до нас драгоценные черты личности Государя, его характера и великолепно раскрывают так называемый человеческий фактор событий. И еще один штрих к сему групповому портрету: «Неудивительно, что император австрийский поспешил побрататься с нынешним Наполеонишкой. Это согласно с политическими австрийскими преданиями. В 1756 г., после Версальского мира, Мария-Терезия не назвала ли в письме г-жу Помпадур: ma cousin «(Вяземский П. А. Старая записная книжка. С. 846).
[46] Зайончковский А. М. Оборона Севастополя. СПб., 1899. С. 9, 11.
[47] Иннокентий /Борисов, 1800−1857/, архиепископ Херсонский и Таврический, член Святейшего Синода; конечно, роль владыки в Крымской эпопее должна быть рассмотрена специально.
[48] Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. С. 61.
[49] В Свеаборгской крепости стоял храм св. благоверного князя Александра Невского, где находилась чудотворная икона Смоленской Божией Матери «Одигитрия», украшенная богатой серебряной ризой; на образе имелись две надписи: «Высочайше повелено, в память бомбардирования Свеаборга в 1855 году, совершать 28 июля торжество с пушечною пальбою» и «Усердное приношение коменданта крепости Свеаборга, генерал-лейтенанта Алексея Сорокина, бывшего начальника артиллерии войск, в 1855 году в Финляндии расположенных, генерал-адъютанта Александра Баранова, командира линейного N 5 батальона, ныне N 3, полковника Алексея Бряколева и чинов всего батальона» (Поселянин Е. Богоматерь. Киев, 1994. С. 494. Репринт). Такова трогательная история этой иконы.
[50] Зайончковский А. М. Указ. соч. С. 30−31.
[51] Зайончковский А. М. Указ. соч. С. 32.
[52] Сборник рукописей, представленных Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику Цесаревичу о Севастопольской обороне севастопольцами. М., 1998. С. 16−17.
[53] «Все единодушно повторяют, что, конечно, смерть императора Николая — большая потеря и большое несчастье, но что при данных обстоятельствах нужно видеть в этом событии действие Божественного Промысла, которое облегчит заключение мира (какое поразительное фарисейство! — Н. М., курсив наш); что императору Николаю трудно было бы согласиться на некоторые унизительные условия, но что молодой император, не будучи ответственен за прошлое, может без стыда подписать эти условия, которые принесут нам мир. Все эти люди, по-видимому думают, что честь и интересы России — только вопрос личного самолюбия Государя: так как в этом маленьком деле замешано было самолюбие императора Николая, ему неудобно отступать, но император Александр, как человек новый, может, по их мнению, отнестись к вопросу более легко. Что касается России, то совершенно забывают о том, что она может иметь собственные чувства или собственное мнение по поводу своей исторической судьбы. К счастью, молодой император не разделяет этой точки зрения. Он уже говорил в присутствии некоторых лиц, которые мне передали, что он скорей умрет, чем согласится на уступки, унизительные для России. В совете министров он говорил об этом так горячо, что удивил всех. Он воскликнул: «Господа, не унывать! Мы не отступим ни на шаг»» (Тютчева А. Ф. Указ соч. С. 95).
[54] Зайончковский А. М. Указ. соч. С. 54.
[55] Колчак В. И. Война и плен 1853−1855 гг. Из воспоминаний о давно пережитом. СПб. 1904. С. 41.
[56] Сборник рукописей… С. 124.
[57] Колчак. В. И. Указ. соч. С. 42.
[58] Зайончковский А. М. Указ. соч. С. 59.
[59] Колчак В. И. Указ. соч. С. 59−64.
[60] Неудачи и промахи в работе военного министерства давали пищу разного рода порицаниям в Петербург- ском обществе, из которых позже выросло огульное осуждение всей эпохи. Но рядом с трагическими ошибками войны была, как вспоминал кн. Мещерский, «другая сторона военного мира, великолепная и святая сторона, которой мы были обязаны тем, что сердца и души наши не дрогнули и дух не упал ни в ком в то время, пока умы… предавались унынию от неудач военной администрации. Сторона эта была — ежедневная летопись подвигов героизма в Севастополе. Мы чувствовали и понимали, что все там герои, и каждая малейшая подробность этой эпопеи, приходившая оттуда, вносила в нашу будничную жизнь что-то необыкновенно святое и облагораживающее, от самой великой картины — севастопольских моряков, с Нахимовым и Корниловым, до самой маленькой… Это был какой-то героический эпос древности (выд. Н. М.), который в тысячах подробностей мы переживали всеми нашими нервами и всеми нашими мыслями. <…> Потом, несколько лет спустя, многие из нас поняли, как мы пристрастно, под влиянием дурных впечатлений от военного управления, отнеслись к оценке эпохи Николая; вообще поняли, что эта вторая сторона военного мира, этот героизм, как состояние духовное всех, и общий как черноморскому моряку, так и курскому ополченцу, и давший нам возможность пережить эту долгую войну в высоком патриотическом настроении, — и было чудным результатом николаевского царствования, сумевшего духовный русский мир не только сберечь в его богатстве и в его мощи, но усилить его, обогатить запасами, так сказать, неистощимыми. Один Черноморский флот в его проявлениях в Севастополе- что за исполинская сила, что за чудная краса, как духовный мир, — взлелеянные и сбереженные духом Николая I !» (Мещерский В. П. Указ соч. С. 21).
[61] Сборник рукописей… С. 146.
[62] Там же. С. 184.
[63] Зайончковский А. М. Указ. соч. С. 71−72.
[64] Толстой Л. Н. Севастополь в августе 1855 года// Толстой Л. Н. Собр. соч. В 14 т. М., 1951−1953. Т. 2. С. 226−227.
[65] «Ружья у нас гладкоствольные; французские пули Минье, введенные у нас во время осады, после двух или трех выстрелов, не входили в дуло. Солдаты загоняли пулю, ударяя камнем по шомполу; шомпол гнется в дугу, а пуля не подается. Колотили как в кузнице. Солдаты приносили сальные огарки, смазывали пулю, но все не помогало. Ружья, переделанные на нарезные, раздирались по нарезам. Не мудрено, что в таком положении офицеры приходили в отчаяние, а солдаты бредили изменой» (Сборник рукописей… С. 434).
[66] Интересно, что после Крымской войны в русском языке появилось новое слово «севастополец». Оно зафиксировано в словаре Даля со значением: «военный, бывший в Севастополе во время его осады в 1854—1855 гг.» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. СПб.-М., 1909. Т. 4. С.115).
[67] Сборник рукописей… С. 35.
[68] Севастополь — искусственное название, данное в 1783 г. князем Г. А. Потемкиным Таврическим в память об античном городе Σεβαστόπολις = Диоскуриада в Колхиде (Птолем.) — от σεβαστός «славный» и πόλις «город» (см. :Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 т. М., 1986−1987. Т. 3. С. 588).
[69] «Ум, судивший строго наше беспомощное состояние военной администрации, со смертью Николая I, при первой возможности, под влиянием общего… разочарования, направлял все мысли к скорейшему окончанию войны и к заключению мира, и тем самым служил более интересам наших врагов, чем нашим. А вторая военная сторона эпохи — героизм людей, наоборот, громко свидетельствовал, что со взятием Малахова кургана и по переходе на северную сторону мы можем еще долго держаться, отвергать всякие позорные для России условия мира. Эту духовную сторону тогдашней эпохи России очень чутко уразумели наши враги, и ее-то они боялись; боялись, потому что к августу 1855 года чувствовали себя совсем обессиленными и всю надежду возлагали на то, что взятие южной стороны Севастополя нас понудит к миру, а про себя думали с боязнью, что если, паче чаяния, мы не примем условий мира и начнем новый год кампании, то им придется бросить Крымский полуостров, за истощением не столько денежных, сколько нравственных сил, особливо энтузиазма и энергии» (Мещерский В. П. Указ. соч. С. 21−22). Не странно ли, что подобного рода военные финалы, ответственность за которые, в первую очередь, лежит на российской дипломатии, один за другим повторялись и в дальнейшем — в Русско-турецкую 1877−1878, в Русско-японскую, в Первую и Вторую мировую?.. Как говорил русский солдат в сорок пятом: «Через Атлантику бы прошли, аки пó суху».
[70] Размышляя об отношении Кайзера Вильгельма к славянам, о грозящей русским «немецкой опасности», о беспечности российской печати, освещавшей отношения с Германией, Д. Вергун еще в начале XX в. писал: «Они (репортеры — Н. М.) закрывают глаза на то, что тот же император Вильгельм, которого они недавно принимали в Ревеле, в 1989 г. в Дамаске провозгласил себя не только «единственным другом» «великого убийцы», как Гладстон назвал султана, но и всех 300 миллионов мусульман; что он вызвал к жизни «багдадского удава»: германскую магистраль от Гамбурга до Бассоры; что он в прошлом году дерзнул посетить местечко Выштенец для того, чтобы крупным пожертвованием погорельцам-евреям этого местечка расположить к себе русских евреев, как он уже раньше привлек к себе европейских евреев тем, что в свое путешествие в Палестину пригласил к себе «короля сионистов» д-ра Герцля…» (Вергун Д. Вильгельм II и славянство// Славянский век. 1902−1903. Вып. 49. С. 4). Объединившаяся, наконец, в 1870 году Германия не замедлила также обратить свои взоры на Восток…
[71] Достоевский Ф. М. Указ. соч. Т. 12. С. 44−45.
