 |
| Православие.Ru | Диакон Георгий Малков | 13.03.2009 |
17 ноября 2008 года в Государственной Третьяковской галерее состоялось собрание расширенного научного совета (искусствоведов, реставраторов и музейных хранителей), посвященное вопросу о возможности временного перемещения прославленной иконы «Святая Троица» (нач. XV в.) письма преподобного Андрея Рублева на три дня церковных празднеств — 6−8 июня 2009 года — из музея на ее духовную родину, в Троице-Сергиеву лавру.
Как самый ход обсуждения этой проблемы, так и отрицательный его итог еще раз показали, насколько прискорбным остается и поныне нравственное состояние нашего, все еще во многом постсоветского, обезбоженного общества, в том числе, увы! и значительной части интеллигенции. Ибо в защиту возможности трехдневной встречи иконы с ее прежней законной владелицей — Троице-Сергиевой лаврой (у которой «Троица» и была насильственно отнята большевиками в революционные годы) и, что еще важнее, встречи образа с огромным числом православных верующих России, ожидаемых на летних лаврских торжествах, из примерно 80 присутствовавших на совещании в ГТГ выступили всего лишь двое (!): известный реставратор-искусствовед и публицист С.В. Ямщиков и давний сотрудник Третьяковской галереи Э.К. Гусева. С их позицией солидаризировалась также и Л.А. Щенникова, автор новейшей книги о Рублеве, один из ведущих искусствоведов Музеев Московского Кремля, приславшая собранию свое мнение в письменном виде.
Почему же с безусловно нравственной позицией этих троих не согласились остальные участники собрания? Не свидетельство ли это того, что «просвещенческий» и, с христианской точки зрения, во многом псевдокультурный туман западного (в основе своей — прометеевски-богоборческого) мировидения все еще застилает сердца и умы большей части нашей интеллигенции? И не говорит ли это о том, что, как и прежде, «мирское» (в данном частном случае оказавшееся как бы «научным») все еще явно верховенствует в сознании, например, того же музейщика-«спеца»?
Увы, многие считающие себя представителями русской интеллигенции продолжают и поныне чувствовать и думать в категориях того — во многом бездуховного, а потому и искаженного в основных своих ценностных категориях — сознания, что было столь характерно для прежних десятилетий коммунистического владычества с его воинствующим атеизмом. Жившие в ту пору в условиях всеобъемлющей фальши советского общества, всей его нравственной и духовной глухоты, они, по-видимому, незаметно для себя и как бы исподволь духовно оглохли и сами. В итоге одни перешли от истинной, ответственной духовности к поверхностной душевности, другие подменили внутреннюю культуру внешней цивилизованностью, и многие предпочли конкретной христианской нравственности неопределенный псевдогуманизм сугубо человекопоклоннического толка.
Однако подлинный гуманизм имеет своим основанием сакральное, священное восприятие отнюдь не человека и человечности, а, прежде всего, Бога и Божественного — как единственной основы всякого реального, а не кабинетно-отвлеченного гуманизма. Только тогда человек и сама его человечность обретают подлинно истинное, не поверхностно душевное, но глубинно-духовное измерение. Только тогда оказывается непреходяще истинной и любая человеческая деятельность, в том числе и научная, и культурно-сберегающая, и культурно-просветительская.
Иконы, в том числе и рублевская «Святая Троица», имели своим истоком дух Божественный и только потому поднимали дух человеческий, оттого и обретавший замечательную способность истинного Бого- и самопознания. Не чувствующие же этого (тем более отрицающие это), считающие подобные проявления вечного Божественного духа (в настоящем случае — в виде конкретной иконы) лишь памятниками «седой старины» и только художественными свидетельствами той или иной конкретной исторической эпохи, по сути, внутренне обкрадывают сами себя и вряд ли имеют право на причастность к русской интеллигенции в истинном понимании этого слова. И тогда удел таковых не «разум в духе и истине», не стремление к богодухновенности собственного творческого сознания, а лишь один голый и мало креативный, сугубо позитивистский научно-исторический рационализм (хотя в известных границах и он ученому порой не без пользы).
Нравственный Божественный закон, разумеется, выше любой культуры и первичен по отношению к ней: красота, собственно, на нем и покоится и им созидается, и если бы преподобный Андрей Рублев не руководствовался в своем иконописном творчестве этим Небесным законом, то никакой «Троицы» он бы и не смог написать! И замечательно, что именно в христианстве нравственность и красота всегда неразрывны. Вспомним в связи с этим известные слова Достоевского о том, что «красота спасет мир». К сожалению, многие ныне, вовсе не чувствуя обязательной внутренней связи прекрасного с нравственным, совершенно неверно понимают и смысл сказанного писателем.
Да, красота спасет. Но только не красота в том чисто внешнем ее понимании, очищенном от Божественного закона нравственности, которое особенно активно вошло в мир в конце XVIII века (следуя «просвещенческим» идеям безбожной французской революции) и в печальном итоге стало типичным для секулярного европейского общества в целом. А ведь, к сожалению, именно такое формально-эстетизированное и потому в духовном отношении весьма оскопленное восприятие прекрасного как раз и характерно для большинства современных деятелей культуры, в том числе и для искусствоведов и работников музеев, хранителей и защитников музейных «экспонатов».
Церковью же красота всегда воспринималась не как нечто лишь внешним образом воздействующее на человеческие чувства и связанное только с художественной стороной, скажем, богатого храмового убранства (чему в древнерусском языке соответствовали определения типа «искусное», «ухищренное», «художное»), но именно как «красота несказанная», то есть как духовно-возвышенное и нравственно-положительное явление, определявшееся тогда замечательно емким словом «доброта». Такое понимание «красоты» и «прекрасного» столетиями оставалось традиционным для Руси, и, например, в XVI веке известный инок-богослов старец Артемий призывал «помышлять» окружающие нас «видимые доброты» (то есть зримую красоту) как «невидимого благолепиа изображениа».
При таком подходе к «эстетическому» душа русского народа — на протяжении столетий после крещения — неизменно воспринимала прекрасное как, прежде всего, «доброе», «благое», подобное христианской благой вести святого Евангелия.
Именно поэтому стремление не просто к «красивому», а к духовно прекрасному всегда и оставалось характернейшей чертой как русской церковной жизни, так и русского церковного искусства. И недаром именно такую красоту — как отражение Божественного доброго начала во вселенском бытии и как по-христиански творимое и понимаемое человеком добро — и провозглашал «спасительницей» мира точнейший выразитель православного национального самосознания России Ф.М. Достоевский.
Истинно прекрасное искусство всегда оказывается являемым в творчестве нравственным актом добра, требующего и от нас соответствующей же нравственной позиции. Однако позиция эта, если она подлинно принципиальна и последовательна, не может не быть всеобъемлющей — и потому наша степень близости к ней (или, напротив, отдаленности от нее) проявляется как в характере нашего восприятия и духовно-сущностной оценки произведений искусства, так и в самом характере прямого их «использования», хранения, экспонирования и предоставления им возможности продолжающегося их «вневременного» органичного существования в нашей сегодняшней социальной среде.
Тысячи и тысячи икон были «изъяты», то есть попросту незаконно захвачены, большевиками и из частных коллекций, и из храмов. Конечно, побочным результатом этого стало и то, что многие из них тем самым были спасены от гибели и забвения. Что ж, честь и хвала за это музейным работникам и реставраторам-энтузиастам! Но неужели сам изначально преступный характер таких «изъятий» имеет «срок давности» и потому может уже не тревожить ныне «музейскую совесть»? И разве может нравственно памятливый человек забывать о том, что многие из нынешних «экспонатов"-икон попали в музейные коллекции под палаческие акции большевиков, нередко попросту расстреливавших тех, кто защищал от них церковные святыни (в том числе и иконы), и что немалое число этих «экспонатов» полито кровью российских мучеников?
Вряд ли так может поступать подлинно интеллигентный человек, для которого понятия нравственности и чести не зависят ни от характера исторического времени, ни от характера того или иного социума. Но разве теперешнее — в совершенно уже новых условиях жизни и Церкви, и страны в целом — упорно продолжающееся нежелание ряда представителей музеев вернуть Церкви хотя бы то немногое, что особенно дорого верующей России, не является потому в принципе абсолютно безнравственным? И не солидаризируются ли в данном случае такие «интеллигенты» и «ученые» с былыми, скажем помягче, экспроприаторами — этими «комиссарами в пыльных шлемах»? И разве не может такое чуть ли не столетие уже продолжающееся у нас положение вызывать во всяком нравственно еще не полностью ослепшем человеке живого чувства стыда?
Неужели явно нарочито раздуваемые (и причем не в первый уже раз!) страсти по защите музейно-искусствоведческих корпоративных интересов вновь лишают представителей этого научного круга самых элементарных нравственных принципов?
На совещании в ГТГ упоминалось, в частности, как якобы о значительном препятствии к временному размещению «Троицы» в лавре, об одной издавна «гуляющей» (то расширяющейся, то сужающейся в зависимости от изменений температурно-влажностного режима) трещине между досками, по сути в 1−2 мм. Но, как известно, это почему-то вовсе не мешало галерее в свое время неоднократно вывозить «Троицу» на выставки за рубеж, например в Японию, Францию. И, думается, вовсе не эта трещина является причиной отказа удовлетворить смиренную просьбу Церкви.
Причина эта — во все еще сохраняющейся той глубочайшей трещине, что и поныне отделяет часть нашего общества, претендующую на звание российской интеллигенции, от жизни самой России, от духовной жизни народа, пытающегося ныне вновь восстановить свое внутреннее бытие на основах веры и чести, поколебленных некогда революцией — той революцией, что ведь и стала-то в значительной мере результатом предательской деятельности тогдашней во всю либеральствовавшей интеллигенции. Не большевицким ли рабством и морями крови кончился революционный пафос интеллигентствовавшего свободомыслия былых либералов второй половины XIX — начала XX века, исподволь подрывавших христианское мировидение России якобы во имя сугубой социальной справедливости и вселенского гуманизма? И не вопиющий ли пример очередного посягательства на нашу свободу и страстного желания лишить Церковь и всех православных России возможности их церковного общения с великой святыней видим мы и ныне в буквально кликушеской позиции «защитников древнерусского искусства», «музейских интеллигентов», якобы воюющих ныне за очередную «свободу» — теперь уже «свободу культуры»! — от агрессии невежественных и чуть ли не средневековых клерикалов?
И вот уже классическому представителю такого слоя «интеллигентствующих» старшему научному сотруднику отдела древнерусского искусства ГТГ Л.В. Нерсесяну ничего, по его словам, не остается (судя по его выступлениям в интернет-блогах), как только «обвязаться гранатами и выйти на тропу войны» навстречу «давнишнему самосвалу» — надо понимать, «давнишнего» же государственного тоталитаризма. Ничего «интеллигентного» в подобного рода заявлениях, конечно же, нет, а есть обычная для современного «просвещенного» обывателя зашоренность духовного зрения, помноженная к тому же на вполне еще «совковую» невоспитанность — недаром и саму просьбу Патриарха о привозе иконы в лавру Нерсесян попросту называет «идиотским капризом»!
Как далек образ такого «интеллигента» от русской (и одновременно, естественно, общеевропейской) истинной — воспитанной христианской культурой — интеллигентности Чехова, Рахманинова, Серова. И какие ассоциации может вызывать этот недобрый образ на очередной «тропе войны», кроме, в первую очередь, ассоциаций с «образованцами» из «европейских левых»?
Однако все это не есть ни битва за культуру, ни битва за человеческую свободу, а лишь, к несчастью, печальное свидетельство воинствующей духовной слепоты подобных борцов.
В целом — как одна из составляющих общественного процесса современного противостояния зла и добра в России — подчеркнуто антицерковный и, более того, во многом явно вообще антирелигиозный пафос членов упомянутого собрания в ГТГ весьма показателен. Он, во-первых, свидетельствует о том, насколько и до сих пор остается низким тот уровень духовной ментальности многих деятелей нашей культуры, что был заложен в их души прежним всеохватным государственным атеизмом коммуно-советского образца, а затем оказался, к тому же, легко помноженным на экзистенциалистский анархизм образца «западного». Во-вторых, последовавшее за собранием в ГТГ «протестное» открытое письмо участников собрания к российскому руководству (с требованием все того же запрета на принесение «Троицы» в лавру) говорит и о том, что здесь перед нами явно сознательно отрежессированный и, как заявил недавно руководитель пресс-службы Московской Патриархии священник Владимир Вигилянский, «искусственно раздуваемый скандал вокруг просьбы покойного Патриарха Алексия II о временном переносе иконы „Троица“ преподобного Андрея Рублева из Государственной Третьяковской галереи в Троице-Сергиеву лавру». Скандал, в основу которого положена, по словам того же отца Владимира, «провокация, разделяющая российское общество».
Никто не предлагает расформировать музеи древнерусского искусства и разорить ведущие собрания древнерусских икон с фантастическим желанием «отдать все Церкви». К этому вовсе нет и никаких реально-жизненных оснований, поскольку многие храмы, из которых иконы были вывезены, уже давно разрушены, и возвращать их попросту некуда; на ряд же «памятников» вообще не имеется точных сведений об их происхождении. К тому же большинство икон сама Церковь «не примет», принеся их как дар — со стороны отечественной православной культуры — общественным музейно-просветительским учреждениям (учитывая и тот факт, что сама она имеет пока определенные сложности касательно подлинно музейного дальнейшего их хранения).
Вообще же, по предварительным подсчетам специалистов, при возможной частичной передаче Церкви ее святынь из музейных собраний (когда, например, конкретные прежние их владельцы-храмы известны) потенциально подлежащим возврату окажется не более 5−7% от числа икон во всех музейных собраниях России. И, думается, даже эти максимум 7% ныне могут быть лишь юридически признаны принадлежащими Церкви, но (по взаимному согласию сторон) оставаться до поры в государственных музеях — до создания церковными структурами собственных музеев с (обязательно!) современным режимом хранения и показа.
Однако до этого еще слишком далеко, и потому на сегодняшний день важно постепенно решить только один вопрос — о передаче Церкви особо значительных национальных святынь русского народа (как, например, в свое время были уже переданы известные иконы Божией Матери: «Знамение» — в Софийский собор в Новгороде и «Толгская» — в Толгский монастырь в Ярославле).
Подобных особо чтимых Россией икон, в общем, не так уж и много: при соответствующем обоюдном соглашении между Церковью и государством их окажется не более 20−30. И можно быть совершенно уверенными в том, что после передачи этих святынь Церкви она в обозреваемом будущем не будет иметь никаких претензий к государству по поводу возможных реституций в этой области церковного благочестия и православной культуры.
Отдайте же постепенно, глубокоуважаемые музейные деятели, Церкви то, что веками принадлежало ей по праву — до того времени, когда всякое право было уничтожено большевиками в России!
Да, будем, реалистами, в Церкви пока еще немного специалистов — хранителей и искусствоведов, ну так и окажите ей помощь! Создайте вместе с Церковью церковные же музеи православной культуры на современном уровне — например, при некоторых наиболее известных соборах и монастырях Руси.
И не мешайте хотя бы отдельным попыткам возврата Церкви ее святынь.
Относительно же потенциального возвращения «Святой Троицы» преподобного Андрея Рублева домой, в Троице-Сергиеву лавру, на историческое место ее прежнего многовекового нахождения (на собрании в ГТГ затрагивался и этот вопрос), представляется возможным сказать следующее.
Нравственно справедливым и с духовной точки зрения глубоко оправданным явилось бы в будущем, безусловно, перенесение этой величайшей святыни Русской земли в лавру — но с поставлением ее не в соборном иконостасе (пусть там останется нынешняя копия), а в отдельном помещении (приделе, особой часовне. А может быть, в здании ризницы?), в пристенном киоте музейно-специализированного типа со всеми необходимыми степенями защиты (по типу, например, особого киота новгородского «Знамения»).
Поскольку эта икона «Троицы» уникальна во всех отношениях, она, безусловно, заслуживает такого отдельного помещения для ее пребывания в лавре — помещения, полностью отвечающего современным музейным требованиям, с минимальным возжиганием свечей в течение дня и с жестко контролируемыми потоками паломников. При этом необходимым условием такой передачи должен быть и постоянный ежедневный контроль за состоянием иконы, осуществляемый специалистами созданной совместно государством и Церковью надзорной комиссии по охране «Троицы».
Подобное отдельное размещение иконы лишь подчеркнет ее особый статус великой святыни России и великого памятника православного искусства, обеспечив, к тому же, возможность прямого постоянного молитвенного доступа к ней многочисленных богомольцев.
Однако до такого положения дел еще явно далеко. Пока же этот вопрос не будет полностью и четко решен, «Троицу» — сей до сих пор все еще, по сути, плененный палладиум Русской земли — в любом случае необходимо уже сегодня навсегда перенести под своды православного храма — для обязательного нахождения чудотворной иконы в тех условиях, в которых ей и положено быть, то есть в условиях богослужебных.
Для этого вполне подойдет, например, храм при Третьяковской галерее, где уже не первый год находится и другая драгоценнейшая наша икона — Владимирский образ Божией Матери и куда раз в год до сих пор переносят для поклонения рублевскую «Троицу». Однако даже и такое — пусть на какой-то еще период и не лаврское, но все-таки вполне церковное — местопребывание «Троицы» должно сделаться не «раз в год», а постоянным.
Утверждение же участников собрания в ГТГ об абсолютной невозможности перемещения «Троицы» в лавру «на три дня» летом 2009 года явно говорит не столько об их любви к древнерусской культуре и, в частности, к православной иконе, сколько об их, увы, закоснелой нетерпимости по отношению к самому смыслу этой культуры — к требующейся от каждого человека той духовной ответственности перед Богом и людьми, о которой вот уже почти две тысячи лет напоминают христианам заключительные слова молитвы Господней: «и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго».
