 |
| Православный Санкт-Петербург | Юрий Руденко, Алексей Бакулин | 20.01.2006 |
Недавно повстречал я Юрия Константиновича в Лавре, на могиле владыки Иоанна — и тогда-то узнал, что профессор Руденко верующий человек… И захотелось снова встретиться с ним, побеседовать, задать такие вопросы, на которые никто кроме него ответить не сможет… И мы встретились.
— Юрий Константинович, разрешите мои сомнения. Мне всегда очень нравилась поэзия Маяковского — и ранние его вещи, и поздние. Время от времени душа просила вернуться к ним, перечитать… Но вот началось мое воцерковление — естественно, книги Маяковского сразу оказались на дальних полках — подальше от глаз. А тут недавно взялся перелистать — и не что-нибудь, а поэму «Владимир Ильич Ленин» — и поразился: какой же все-таки мощный стих! Какая дивная, трагическая, величественная музыка — не хуже Бетховена! Другого такого реквиема в русской поэзии, наверное, и нет. Так как же совместить в душе восхищение этой формой и решительное неприятие содержания? И этот вопрос не об одном Маяковском: сколько раз, читая советскую литературу, сталкиваешься с подобным раздвоением!.. А может быть, вы не согласны с моей оценкой поэмы «Владимир Ильич Ленин»?
— Нет, почему же — она и у меня числилась среди любимых книг. И ваше сравнение Маяковского с Бетховеном тоже вполне оправданно: наш поэт был великим симфонистом. Но позвольте мне на ваш прямо поставленный вопрос начать ответ несколько издалека: не с Маяковского, а с Шолохова, с его «Поднятой целины». Это произведение можно назвать — и делали так — полностью лживым, лакирующим колхозную действительность, а Шолохова — прислужником советской власти. Но можно ведь посмотреть и с другой стороны. Художник — великий художник! — не просто отображает жизнь — правдиво или лживо, — он влияет на жизнь, вмешивается в нее, создает ее заново. Именно так вышло с «Поднятой целиной». Шолохов ставил перед собой задачу не отобразить коллективизацию такой, какая она была — кровавой, несправедливой, с перегибами, с ошибками, — а показать какой она должна быть. И сила писательского таланта Шолохова в том и заключалась, что созданный им идеал властно вторгся в жизнь и стал переделывать ее по-своему. Я человек довоенного рождения, я еще помню какие разговоры вели взрослые перед войной: «Жизнь наконец-то налаживается. Стало легче дышать. Продукты появились…» Вот вам результат. Не одного Шолохова тут заслуга, но и умалять ее не следует.
Маяковский… Сила Маяковского в его искреннем стремлении к правде и — к Богу, пусть вас не удивляют эти слова. Вспомните финал «Облака в штанах», — трактовать его как примитивно-богохульный неверно и тоже примитивно. Это крик человека, который стремится к Богу, но не может найти верного пути. Маяковский выбрал путь деструктивный, разрушительный, но жаром своей души, своим горячим стремлением к правде и, конечно, своим великим талантом он до известной степени превозмог большевистскую разрушительность и направил советское государство в несколько ином направлении, не в том, которое изначально было запланировано ленинцами.
Все, — даже то, что изначально было дурным, — не может совершаться без благих плодов. Если Господь попускает дурное, то из него обязательно вырастет и благое. Мне как человеку, с одной стороны, новоначальному, но, с другой стороны, уже пожившему, выросшему в советское время, особенно трудно сейчас… Все что я получил тогда — жизненный опыт, воспитание, знания, — требуют от меня ответа: как с нами-то быть, с нашей советской жизнью? Зачеркнуть ее? Признать наши годы ложью? Мне кажется, что это не правильно. Мы жили русской культурой, культурой поиска правды, культурой-совестью. Недавно я прочел слова Ивана Ильина о том, что Русь свята не потому что у нас никогда не знали греха или потому, что Запад — это только грех. Ничего подобного! Просто русский человек всегда, при всей своей греховности, живет идеалом праведности. Русское стремление к праведности — это и есть то, чем жива вся наша культура. Жива она не только в осознанно-церковных душах, но и в душах тех, кто протестовал, кто стоял на позициях атеизма, научного материализма и т. д. Шолохов, Маяковский, Николай Островский, многие другие — как русские люди они обладают тем запасом живой духовности, который не позволяет от них отмахнуться!
— Юрий Константинович, а не кажется ли вам, что эпоха великой русской культуры кончилась? Или, во всяком случае, кончилась эпоха великой русской литературы? Это же естественно, так всегда бывает: одна эпоха уходит, наступает другая, в этом и состоит ход истории. Вы ведь понимаете, что у меня есть основание так думать: нынешняя пауза в русской литературе что-то очень уж затянулась…
— Вы употребили правильное слово — «пауза». В одном этом слове весь ответ на ваш вопрос. Это именно пауза, потому что до ее наступления, в начале 90-х годов, были же и литературные лозунги, и манифесты, и заявления… И вдруг все смолкло. Отчего создается ощущение тишины? От того, что мы не слышим самых крупных, самых русских наших писателей, прославленных еще в прежнюю эпоху. Ну, Астафьев молчит, потому что умер. Да и кроме того, перед смертью он успел в каком-то смысле пасть: в своем романе «Проклятые и убитые» он поддался современной антирусской истерии. Но он умер, и теперь Господь ему судья. А молчание художника Распутина? То есть — не молчание, а безвестность. Народ наш в последние советские годы все читал, обо всем слышал, всем интересовался, ко всему жадно рвался; сегодня не то: его уши занимают совсем другие голоса и звуки. Художники наши находятся в вакууме, в котором их голоса не слышны. И затишье это, конечно, отчасти спровоцировано, но, с другой стороны, оно говорит о том, что Россия должна сосредоточиться, на какое-то время замкнуться в себе, передумать, перечувствовать… Да, если нынешнее положение дел затянется, то мы как нация, как цивилизация в конце концов погибнем. Но мы уповаем на то, что духовная мощь, упругость нашей культуры не позволят этого: наш дар не так поверхностен, не так мал, чтобы его легко было исчерпать. На это и надо уповать. Во всяком случае, пока мы живы, нужно на этом стоять, а от нашего личного стояния зависит стояние общее. Будем ждать. А вскоре придет новое поколение, новые люди. Поколение, выбравшее пепси, пройдет, а те, которые подходят ему на смену, — они-то пепси не выбирали, они к нему относятся вполне равнодушно! Они, напротив, тянутся к духовному, — каким бы оно ни было. Пройдет время, и советская эпоха им будет казаться сказкой. Безплатное образование, безплатное питание в школах, безплатное лечение во всех больницах всеми доступными средствами, даровой, в сущности, проезд в любой конец страны, детские летние лагеря, спортивные лагеря — это станет легендой, в которую не будут верить. А когда люди выяснят, что это все-таки было, вот тогда-то мы увидим удивительные вещи… Будем надеяться на молодежь… Удивительно! — она давно уже должна была стать бездуховным стадом, а на самом деле происходит прямо обратное. Сколько ни пропагандируют радио, телевидение, газеты новую идеологию, но сама назойливость этой пропаганды ведет к прямо противоположным результатам: ее перестают воспринимать. Это уже пустые слова, фальшь, а молодежь особенно чутка к фальши.
— Хорошо, допустим, впереди у нас новый расцвет русской культуры — и литературы в том числе. Как вы считаете, возьмут ли новые поколения в свой багаж что-то из наработок советской литературы? И от чего они откажутся?
— С ходу пророчествовать я не возьмусь. Скажу только, что выбор нового поколения будет для нас, без сомнения, неожиданным. Что бы я мог порекомендовать им как, скажем, квалифицированный читатель? Мне представляется, что среди хорошо забытых или очень прочно охаянных писателей советского времени подлинным художником был, как ни странно, Николай Островский с его романом «Как закалялась сталь». Это поразительно богатое в художественном отношении произведение. В жанровом отношении это роман о герое своего времени и, как это положено в традициях классического русского романа, — о герое непризнанном. Ведь Павка — герой вопреки директивам ЦК комсомола, вопреки своим товарищам, вопреки наставникам-коммунистам. Это герой-одиночка, который горит правдой, который не может поступать не по совести; вот, что поражает в этой книге. И в художественном отношении — это живое, хорошее слово, это благородный лаконизм: в очень маленькое по объему произведение вмещено очень многое. Там нет вымышленности, надуманных ситуаций…
Кроме того, я считаю очень крупным писателем Антона Семеновича Макаренко с его «Педагогической поэмой». Да, книга писалось вовсе не как роман… Но это истинная поэма становления личности — прорастания чистой души из такой грязи, в которой, казалось бы, ничего чистого не должно остаться, но… Ведь и апостол Павел заметил, что чистому — все чисто.
А если говорить о том, что брать не следует… Тут я вспомнил бы Фадеева с его «Разгромом» — вещью безспорно талантливой, но придуманной, искусственной, тенденциозной; единственная живая книга Фадеева — «Молодая Гвардия». Вспомнил бы военную эпопею Константина Симонова — книгу, написанную во многом по идеологическим установкам 60-х годов, сейчас безнадежно устаревшим. Много можно было бы назвать имен… Кому сейчас придет в голову читать романы, например, Ильи Эренбурга и Всеволода Кочетова?
— Да, что-то неизбежно будет переоценено… А что, если попробовать взглянуть на русскую культуру не из временного, а из географического далека? Мы в России очень ценим свою культуру — это естественно, а каково отношение к ней на Западе — это ведь тоже интересно. Раньше ведь утверждалось, что у западной интеллигенции русская классика идет на ура. Правда ли это?
— Помню, в начале 80-х меня поразило признание тогдашнего директора Нью-Йоркского «Метрополитен-Музея». Тогда в Эрмитаже проводилась выставка американской живописи — глубоко провинциальной, но в чем-то любопытной, — и директор «Метрополитена» сказал: «Как жаль, что у нас нет денег, чтобы выставить в Нью-Йорке „Богатырей“ Васнецова! Это шедевр, которого мир не знает! И если бы Америка могла познакомиться с ним, она бы ахнула!» А наши «интеллигенты» — как только ни издевались над васнецовскими «Богатырями»! Люди же, не зашоренные нашими установками, знают истинную цену русскому искусству. Ничего подобного русскому художественному реализму на Западе нет. Там был небольшой период, когда реализм был моден, но потом эта мода сменилась другой, а наш реализм жив, и как живое явление продолжает интересовать западного человека. Они ниспровергают вчерашних кумиров, сами становятся кумирами, их ниспровергают снова… Нынешнее состояние художественной культуры Запада — сперва был постмодернизм, потом постпостмодернизм, потом я уж не знаю что еще — они много новых измов насочиняли… Это и есть господство принципа релятивности: «Что хочу, то и говорю!» Причем уже совершенно не важно, говорю ли я правду, открываю ли нечто новое — не важно. Даже целей таких уже не ставится. Я считаю, что это глубочайшая духовная деградация Запада, и серьезные люди там говорят: «Наша культура достигла такого уровня деградации, что дальше уже нельзя. Видимо, мы стоим на пороге нового возрождения, на пороге чего-то великого в искусстве».
— А может быть, наоборот, на пороге полного отказа от любой культуры? Мне этот вариант представляется более правдоподобным, — особенно если взглянуть на нынешнюю российскую культуру…
— Нет… Этого не может случиться. Это произойдет — но гораздо позже, когда случится все, написанное в Апокалипсисе, когда мир встанет на грань гибели. А пока мир существует, будет существовать и культура. Человеческое общество нельзя превратить в безсловесное стадо. Конечно, этого и желают известные силы, но, поскольку мир существует, человечество еще живет, значит, Господь Бог нас пока не оставил, и, следовательно, абсолютного падения быть не может. Чем глубже деградация, тем ближе возрождение чего-то подлинного.
Вопросы задавал Алексей МАКСИМОВ
http://www.piter.orthodoxy.ru/pspb/n169/ta012.htm
