Ученик

Ученик" (1889) Поля Бурже — один из наиболее ярких французских психологических романов конца XIX в. Написанный с христианских позиций, он раскрывает тщету современной философии науки (позитивизма) и ее представления об относительности морали.

Приводим отрывок из книги.

Поль Бурже, его роман «Ученик» и религиозные искания западной культуры рубежа XIX—XX вв.

Шарль Жозеф Поль Бурже (Charles-Joseph-Paul Bourget) родился в Амьене (департамент Сомма в Пикардии) 2 сентября 1852 г. В 1857 г. в возрасте тридцати пяти лет умерла его мать, Анн Адель Валентен. Годом позже преподаватель математики Жюстин Бурже (1822−1887) женился вновь. Уже с шести лет маленький Поль сочинял стихи, рассказы, сказки, а в 1861 г., намереваясь создать описание животного мира в Оверни, написал «Историю муравья». Из Амьена семья Поля переехала в Клермон-Ферран. Там его отец преподавал математику в местном коллеже, где будущий писатель, став пансионером (с 1862 г.), получил начальное образование. В 1867 г. — а это год утраты юношей веры (в частности, под влиянием чтения А. де Мюссе, других романтиков) — Жюстин Бурже переехал в Париж для преподавания в Коллеже Сент-Барб. Соответственно, Поль перешел в привилегированный парижский Лицей Людовика Великого, который окончил в 1871 г. со степенью бакалавра философии. Помимо того что в 1870 г. Бурже открыл для себя О. де Бальзака (пожалуй, своего любимого романиста), он продолжил образование в парижской Школе высших наук, посещал лекции Ж.М.Шарко в госпитале Сальпетриер, занятия в Медицинской школе. Его дальнейший интерес к психологии, психиатрии был не поверхностным.

Параллельно Бурже занимался журналистикой, писал стихи в духе парнасской школы, а также завязал литературные знакомства (Ж.Барбе д’Оревильи, Ж. Ришпен, Ж. Экар). Первая из поэтических книжечек Бурже «На берегу моря» (Au bord de la mer) — она состояла из 28 лирических стихотворений о юности, любви, море — увидела свет в 1872 г. Затем последовали «Беспокойная жизнь» (La Vie inquiete, 1875), «Признания» (Les Aveux, 1882; сборник включал три раздела: «Любовь», «Дилетантство», «Сплин»), а также «Эдель» (Edel, 1878) — длинная повествовательная поэма о трагедии любви молодого писателя-парижанина к датчанке. Три лирических стихотворения Бурже («Прекрасный вечер», Beau soir; «Романс», Romance; «Колокола», Les Cloches) были положены на музыку К.Дебюсси. Весной 1874 г. Бурже предпринял обстоятельные путешествия в Италию и Грецию (они отражены в десяти «Левантийских стихах» — цикле, вошедшем в «Беспокойную жизнь»). В том же году он взялся за роман «Без Бога» о «современном Фаусте», который остался незавершенным.

Однако главной сферой деятельности молодого литератора, находившегося в 1870-е годы под значительным влиянием позитивистской идеологии (критика И. Тэна, религиоведение Э. Ренана) и натурализма, — отсюда глубокая духовная депрессия 1877 г. — стало сотрудничество с парижскими журналами «Ренессанс» (с 1873 г., эссеистика, проза), «Ревю де дё монд» (c 1873 г.), «Глоб» (с 1879 г., театральные рецензии), «Парлеман» (с 1880 г., театральные рецензии), «Нувель ревю» (с 1881 г., эссеистика). Свое первое эссе, «Любовный роман Спинозы» (1872), Бурже напечатал под псевдонимом Пьер Поль. Эссе же 1881−1882 годов, опубликованные в «Нувель ревю» в 1883 г., были собраны им в книгу «Опыты современной психологии» (Essais de psychologie contemporaine, рус. пер. 1888). Ее продолжили «Новые опыты современной психологии» (Nouveaux еssais de psychologie contemporaine, 1886). С одной стороны, это эссеистика о Ш. Бодлере, Э. Ренане, Г. Флобере, И. Тэне, Стендале (в издании 1883 г.), А. Дюма-сыне (драматурге, создателе знаменитой пьесы «Дама с камелиями»), Ш. Леконте де Лиле, Ж. и Э. де Гонкур, И.С.Тургеневе, а также швейцарском эстетике и авторе дневниковой прозы Ф. Амьеле (в издании 1886 г.). С другой — попытка создать несколько необычную «интеллектуальную историю» Франции второй половины XIX в.

Минуя биографические характеристики, разбор отдельных произведений, Бурже взялся за описание духа времени. Как современник событий Коммуны, III республики (пришедшей на смену эпохе Второй империи в результате франко-прусской войны 1870−1871 гг., катастрофически проигранной французами), Бурже попытался ответить на вопрос, где истоки ее нигилистичности, бескрылости, «глубокого пессимизма». Его ответ, несколько необычный для начала 1880-х годов, сводится к тому, что 80-е подготовлены не только текущими событиями (война, оккупация Парижа немцами; кровавые гражданские столкновения Парижской коммуны; финансовые, политические скандалы), но и интеллектуальным климатом 1850−1860-х.

Если говорить о литературе, то это натурализм братьев Ж. и Э. де Гонкур, Э. Золя (Бурже, посещавший Золя в Медане, считал роман «Западня» самым сильным у него), поначалу казавшийся маргинальным, скандальным, но постепенно, именно в 1880-е, выдвинувшийся на авансцену. Помимо писателей-натуралистов (нашедших свою икону в романе Г. Флобера «Госпожа Бовари», 1857) готовила всходы нового общественного настроения и идеология позитивизма, та практическая философия и социология научного знания, которая если не напрямую вызвала к жизни литературный натурализм, то во всяком случае помогла ему оформиться, снабдила громкими «научными» лозунгами.

Бурже имел в виду следующие ударные тезисы сочинений как французских позитивистов — Огюста Конта («Курс позитивной философии», 1830−1842), Ипполита Тэна («История английской литературы», 1864; «Философия искусства», 1865; «Философия искусства в Италии», 1866, и др.), так и Ч. Дарвина («Происхождение видов посредством естественного отбора», 1859), чье эволюционистское учение в 1860-е годы стало пользоваться международной популярностью. Во-первых, современное знание, основанное на достижениях технического прогресса, естественно-научных открытиях, точном эксперименте, не нуждается ни в религии, ни в какой-либо метафизике. Оно не абстрактно, не отсылает к Богу или к сути вещей, а позитивно, повернуто в сторону происходящего «здесь и сейчас», практическому улучшению социально-материальных условий жизни. Человек — некое социальное животное, обусловленное во всех проявлениях человечности (от полового инстинкта до сознания) наследственностью, факторами окружающей среды. Соответственно, как пишет Конт, «общественное явление как явление человеческое, без сомнения, должно быть отнесено к числу физиологических»; «..мы не стремимся указывать причины, производящие явления. мы ограничиваемся тем, что точно анализируем условия, в которых явления происходят, и связываем их друг с другом естественными отношениями последовательности и подобия».

Во-вторых, эти наблюдения о тождестве биологических и социальных законов^[1], о приспособлении организма к среде как главном двигателе «эволюции» (это понятие предложено английским позитивистом Гербертом Спенсером в 1852 г.) были приложены к творчеству. На взгляд Тэна, это дало возможность поставить изучение литературы на сугубо точную, или «экспериментальную» (одно из самых модных интеллектуальных словечек во Франции 1860-х гг.), основу, ибо все конкретные данности в историческом прогрессе искусства («моменты») в конечном счете детерминированы — детерминированы скрещением «расы» (врожденные свойства конкретной нации, темперамента отдельного человека) и «среды» (та или иная «эпоха» с ее природно-климатическими и социально-общественными условиями). В этом смысле из окаменевшего листка дерева в геологической породе можно вывести столь же подробную «картину мира» прошлого, как и из «листков» современного искусства" (романа): «Время скребет и разрывает нас, как землекоп почву, и обнажает таким образом нашу моральную геологию». Иными словами, литературный факт — отпечаток социально-физиологического факта: нервов, непосредственных ощущений, переживаний. Этот тезис о причинно-следственной обусловленности всех процессов (природных, физиологических, социальных, творческих) Тэн полемически, вызывающе для своего времени заостряет: «Порок и добродетель суть такие же продукты химических процессов, как купорос или сахар»; творчество — «реальная галлюцинация». Отказывая религии в существовании (всё в мире человека состоит из движений, ощущений, все «остальное — ложь, спиритуализм»), Тэн под знаком детерминизма не только лишает человека души, а также свободы выбора, творчества, но и делает мораль относительной, инструментальной.

«Плох, болен, преступен не человек — плохо, преступно общество, без остатка его формирующее, не дающее бедняку иных шансов на благополучие, чем совершение преступления», — утверждает вслед за позитивизмом литературный натурализм. Стоит изменить к лучшему социальные условия, как возникнет, гибко приспособившись к ним, покинув дно общества, устремившись навстречу «солнцу», и человек, сам по себе чистая доска. Основная коллизия прогресса поэтому в изображении натуралистов (от Э. Золя до Л. Толстого) — это противоречие между «живым», природным, естественным человеком, способным к самораскрытию прежде всего через любовь и труд, и цивилизацией, которая, вместо того, чтобы способствовать обновлению, росту, препятствует им через «отжившие свое» формы жизни. Согласно натурализму, главные разновидности мертвенных форм, шаблонов, которые противостоят всему подлинно живому в жизни, это — традиционные формы религии (с ее «искажающими», «подавляющими» естество запретами, а также социальным «ханжеством»), дворянство («кастово-стариковская», насильственная защита ценностей «праздного и вырождающегося» класса), угнетение социально слабых, уязвимых (женщины, дети, крестьяне, животные, различные «малые мира сего») социально сильными (мужчины, мужья, помещики, чиновники, капиталисты и т. п.), безжалостная эксплуатация как природы, так и техники (вместо инструмента прогресса они — земля, железная дорога, фабрика, «парадиз» города — становятся орудием наказания).

Идеология Конта-Дарвина-Тэна-Спенсера (им, как мы увидим, дается суммарная оценка в романе Бурже «Ученик»), этих властителей дум «прогрессивного» человечества второй половины XIX в., пользовалась большой популярностью потому, что была неабстрактной, конкретной, прагматичной, апеллирующей к новейшей науке, физиологии, психологии, к протестантски окрашенному представлению о религиозной и политической свободе. Достаточно вспомнить тургеневского Базарова, желающего именно из человеколюбия «прорасти лопухом», чтобы почувствовать определенное обаяние этой демократической философии упрощения. Каковы бы ни были ее дальние или ближние источники — к примеру, атеизм, философский материализм XVIII в., защита естественного человека у Ж.-Ж.Руссо, всеохватывающий историзм Г. В.Ф.Гегеля^[2], агностицизм^[3], секуляризация, в процессе которой границы религии (под влиянием протестантских революций и ускоренного дробления протестантизма) размывались и она подчас полузаметно уступала место религии почвы, плоти^[4], нации, государства, — славу новой идеологии в значительнейшей степени принесла художественная литература.

Надо сказать, что литературный натурализм 1860−1910-х годов — не только французский (Ж. и Э. де Гонкур, Э. Золя, Г. де Мопассан), но и международный (Л.Толстой, Т. Харди, Т. Драйзер, Дж. Верга, Б. Перес-Гальдос) — вывел позитивизм и его мир горизонтали из царства схемы (на это оказал влияние также Х. Ибсен с его критикой мещанства, анархическим культом сильной личности) и, парадоксально придав ему особую, посюстороннюю, идеалистичность, обогатил исканием некой высшей правды, жизни не по лжи (на фоне острых противоречий современности: урбанизм/сельская жизнь; капитал/труд; техника/человек, насилие над любовью/свобода любви и т. п.), пророческими интонациями, чертами аллегории и мифа.

Так, дарвиновское приспособление организма к среде у Эмиля Золя (20-томный цикл романов «Ругон-Маккары: Естественная и социальная история одной семьи при Второй империи», 1871−1893) — и принцип композиции (гибель империи, пораженной болезнью в каждом органе своего тела), сюжетики (восхождение / нисхождение различных ветвей семьи), и констатация трагедии, кризиса цивилизации (переживающей через конфликт труда и капитала момент космической регенерации), и эффектные аллегории (в романе «Нана» пошлая звезда варьете — сама «золотая муха», Вавилонская блудница, эротические чары которой шлют проклятие современному Парижу), и рассуждение о силе/бессилии человека. Герой одного из романов цикла, гениальный живописец Клод Лантье («Творчество»), хотел бы стать своего рода богом, вобрать в себя весь мир — выразить все кипучее многообразие парижской жизни, сводящее его как поэта с ума, — но гибнет из-за непосильности задачи. Природа сопротивляется художнику. Творчество, по Золя, являет собой как стихийный процесс рождения новых форм, так и разновидность болезни — желание подчинить себе неподчинимое.

Поэтому не случайно, читаем мы у Бурже в «Принципах современной психологии», что броский, активный, свободолюбивый в одном, натурализм, имеющий предвестников среди писателей первой половины века (Стендаль), пассивен, пессимистичен, фаталистичен в другом. И именно натуралисты формируют, сами того не сознавая, не только образ человека в западне (наследственности, вещей, социума, творчества, любви), но и тот дух времени, который заявит о себе в начале 1880-х годов.

Его ориентир уже не наука, физиология, прогресс, социальная механика — комплекс, так сказать, внешних объяснений человека, а все внутреннее, связанное с глубиной сознания и душой — образами бессознательного, утонченно-нервического, мистического, «декадентского».

Слова «декаданс» (от франц. decadence — упадок), «декадентский» эпизодически встречались во французской критике, эссеистике, философских и литературных дневниках XIX в. и до Бурже (Д.Низар и Ш. Бодлер о В. Гюго, Т. Готье о Ш. Бодлере, Ж. и Э. де Гонкур о собственном творчестве), но только автор «Принципов современной психологии» придал им понятийный смысл. В эссе Бурже «Литературная эпоха» можно прочитать следующее: «Мы принимаем. это ужасное слово декаданс. Но это декаданс, полный энергии; пусть его сочинения и несовершенны, однако по степени своей одаренности он превосходит любую органическую эпоху..» В эссе «Шарль Бодлер» Бурже считает одним из источников декаданса противоречие прогресса: «Социальный организм клонится к упадку, как только индивидуализм, опирающийся на благосостояние, улучшение наследственности, становится самоценным»; «..общество породило слишком много индивидов, не готовых трудиться на его благо». Характеризуя Бодлера как первого декадента, Бурже находит в нем соединение слабости и силы: «Главное возражение против декаданса заключается в том, что у него нет будущего и что его сокрушат варвары. Но не является ли уделом редкого и изысканного всегда быть неправым перед лицом общей грубости? Бодлер. искал в литературе то, что лишь на взгляд простых душ кажется отталкивающим и искусственным». Наконец, Бурже говорит о «стиле декаданса»: «..Целостность книги отменяется, высвобождается каждая страница, страница отменяется, высвобождается каждая фраза, фраза отменяется, высвобождается каждое слово».

Громкие лозунги Бурже из «Принципов современной психологии» — «суггестирование пессимизма», «банкротство науки», «наша душа — дворец легенд» — были связаны не только с критикой позитивизма и натуралистов (бескрылость образа человека, лишенного души, свободы, возможности выбора, поставленного в зависимость от безличных сил наследственности, эроса, капитала, техники), но и возвестили о становлении нового поколения. Оно вышло, и это хорошо сознавал Бурже (пример тому — и его собственное творчество, и творчество Й.К.Гюисманса), из недр позитивизма-натурализма, но затем заявило о своих собственных задачах (в частности, у Бурже говорится о необходимости замены физиологического романа на роман аналитический и психологический). Этот призыв оказался услышан и во Франции, и за ее пределами.

Во-первых, объявили себя «декадентами» поэты, которым ранее, в 1860-е годы, был гораздо ближе образ инженеров чеканного и по-чеканному безличного стиха (школа Парнас в лице Ш. Леконта де Лиля, писавшего стихи на излюбленные романтические темы — экзотический Восток, богоборчество, — но заключившего былые романтические исповеди в клетку строгой формы). В стихотворении «Томление» (1883) Поль Верлен, ставя знак подобия между латинским декадансом (закат языческого Рима), современностью (конец империи Наполеона III), личной биографией, собственной манерой (основанной на прихотливых, близких к музыкальным эффектах), заявил следующее: «Я римский мир периода упадка» (пер. Б. Пастернака; «Je suis l’Empire a la fin de la decadence»). В 1886 г. поэты-«декаденты» стали именовать себя «символистами» благодаря манифесту символизма, опубликованному поэтом Ж. Мореасом в газете «Фигаро» за 18 сентября 1886 г.

Во-вторых, в 1884 г. прогремел роман «Наоборот» Й.К.Гюисманса. Ранее входивший в кружок сторонников Э. Золя, этот прозаик и критик не только не дал болезни аристократа социально-научного объяснения, но и воспел болезнь дез Эссента как источник нового идеализма — воинствующих антибуржуазности, индивидуалистичности, эксцентрики, мистики, всего, что идет «против» естества. Разрушив линейное повествование, Гюисманс также обратился к стилистике фрагмента — пестрой смеси лирического дневника, афоризмов, каталога личного музея, причудливых ассоциаций между цветом, запахом, вкусом. Э. де Гонкур, нарушив «запрет» натурализма на изображение высшего света, выпустил роман «Шери» (1884) — развернутый этюд на тему обостренной восприимчивости аристократки, молодой дамы света, умирающей в двадцать лет. Г. де Мопассан от несколько прямолинейного золаизма (новелла «Пышка», 1880; роман «Милый друг», 1885) шел под влиянием артистического письма Г. Флобера и чтения А. Шопенгауэра к трансформации рассказа в психологическо-импрессионистическую новеллу, к пониманию любви как роковой силы, заставляющей человека творить иллюзии и разрушать их, обманывать и самообманываться. Да и сам Золя в 1880-е годы в том же «Творчестве» (1886), чутко реагируя на изменение литературной ситуации, трактует творческий процесс (один из прототипов Клода Лантье — предтеча импрессионизма Эдуар Мане) как безнадежную борьбу за неведомый шедевр, который следует отвоевывать у природы, естества, всячески этому сопротивляющихся.

В-третьих, брожение нового искусства во Франции обратило на себя внимание по всей Европе. И, что интересно, это брожение, спорят ли с ним или одобряют, ассоциируется с «Принципами новой психологии» Бурже. К примеру, его эссеистику с напряженным интересом читает Ф. Ницше (это отмечено Ницше в книге «Дело Вагнера», 1888); сделавший проблему декаданса одной из главных в своих сочинениях 1880-х годов, Бурже оказывается творческим раздражителем для писателей «молодой Вены» (Г.Бар, Г. фон Гофмансталь, А. Шницлер и др.), заявивших в 1891 г. о «преодолении натурализма» и уже под именем «модерн» связавших его с новейшей французской психологической прозой, импрессионизмом в живописи, а также с Берлинскими и Венскими художественными сецессионами, неоромантикой позднего Ф. Ницше (образы сверхчеловека и неиссякаемой глубины жизни в книге «Так говорил Заратустра»), психологией своего соотечественника Э. Маха («Доклад об анализе ощущений»). Обращает внимание на Бурже в России Зинаида Венгерова, влиятельный критик, через публикации которой на рубеже веков русская публика составляла себе первое представление о модных зарубежных новинках.

Критика позитивизма и натурализма заявила о себе в Европе и США в 1880—1910-е годы. Имея везде свои национальные черты (например, особая проблематика испанского «поколения 1898 года»), она реализовала себя и международно как рефлексия на тему обновления идеализма. Х. Ибсен, Ф. Ницше, прерафаэлиты, У. Моррис, В.С.Соловьев, Б. Кроче, М. де Унамуно — все по-своему и в то же время солидарно выразили сомнение не только в буржуазном («материалистическо-позитивном», «утилитарном», «бескрылом») XIX столетии, но, через него, и в ценностях Европы — Европы после Реформации (Ренессанса), христианской Европы. Проблемы «декаданса», «конца Ренессанса», «конца века», «агонии христианства», сформулированные этими и другими мыслителями, писателями, художниками, выводили буржуазное бытие как поверхностное, кризисное, безыдеальное и требовали нового обретения идеала под знаком то сакрализации форм культуры прошлого, то религиозного богоискательства (оно включало антропософию, оккультизм, масонскую деятельность), то мистики почвы, крови, национального государства, то сверхиндивидуализма, то коллективистских идей и революции. Отсюда стилистика эпохальных названий: «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» (Х.Ибсен), «На пути в Дамаск» (А.Стриндберг), «Соки земли» (К.Гамсун), «Творческая эволюция» (А.Бергсон), «Апокалипсис нашего времени» (В.В.Розанов), «Закат Европы» (О.Шпенглер), «Новое средневековье» (Н.А.Бердяев), «Иисус Неизвестный» (Д.С.Мережковский).

Реакция на позитивизм и натурализм, при непосредственном участии Бурже постепенно разросшаяся из литературной рефлексии до целой философии истории, так или иначе апеллировала к религиозности (и/или разного рода мистике, эзотерике), к христианству (реальному и воображаемому), к модернизации христианства (на путях, проложенных решениями Первого Ватиканского Собора 1869−1870-х годов, и нецерковных). И даже ярко выраженные противники христианства — такие, как К. Маркс с одной стороны, и Ф. Ницше, с другой, — создавали вопреки своему антихристианскому настрою фактически религиозные учения^[5], обоготворяя производство, прогресс истории, «передовой» класс, классовую борьбу^[6] или земного человека — индивида, призванного отринуть химеры общественного сознания и стать в противовес толпе, «рабской морали» Человеком: «человеком-артистом», «собой и только собой», «сверхчеловеком» (проживающим каждое мгновение жизни максимально полно, под знаком своего рода вечности).

Формы религиозности (религиозности «наоборот») в европейской культуре рубежа XIX—XX вв. имели, если говорить именно о художественной словесности, которая окружала Бурже, несколько главных разновидностей.

Одна из них связала себя с образами «чистого искусства», «чистой поэзии», «автономии творчества», «революции в языке». Речь идет здесь не столько о чем-то обязательно эстетском, элитарном, рафинированном (как это нередко считается), сколько о такой психологии творца («пророка», «гения», «властителя дум», «соли земли», «выразителя чаяний», «про=клятого поэта», «поэта-модерниста» и т. п.) и философии свободы творчества, которая перестает связывать искусство с выполнением той или иной «служебной задачи». Не желая воспроизводить канон, подражать образцам нормативного искусства и природы, находиться «в подчинении» у науки, философии, политики и т. п., она горделиво намерена поставить творческий акт, творение новых имен, Поэзию как таковую в центр бытия. По этой логике самовыражение, индивидуальная манера, личная точка зрения, сопряжение слов в текст, деформация традиционных текстов становятся средоточием сакральности — сферой порождения смысла, который в действительности вне творчества, вне литературы (и ее инициаций) либо косен, либо не выявлен, либо отсутствует.

Таково богоискательство и жизнестроительство символизма с его развитием от 1880-х к 1920-м годам. В символизме и его основных версиях — романтическо-мистической (Ш.Бодлер, Вилье де Лиль Адан, У.Б.Йейтс, Р.М.Рильке, Д. Мережковский, А. Блок, Вяч. Иванов, А. Белый), эстетско-импрессионистической (П.Верлен, С. Малларме, П. Валери, О. Уайлд, С. Георге, Г. фон Гофмансталь, И. Анненский, В. Брюсов), неоромантическо-героической (А.Жид, Э. Верхарн, Д.Г.Лоренс, Н. Гумилев), авангардистской (Г.Аполлинер, Э. Паунд, Г. Бенн, Р. Дарио, В. Хлебников) — налицо индивидуалистическое искание «неведомого Бога» через творчество, приобщение к мирам творцов-гениев (вагнеровские фестивали в «храме музыки» в Байройте, построенном на средства Людвига Баварского; Гётенаум, возведенный антропософом и масоном Р. Штейнером в Дорнахе), прорыв к ни на что не похожему языку: уникальной эстетической Реальности, праязыку искусств, квинтэссенции креативных энергий, языковому корню новых форм и нового мира.

Другая форма религиозности, взяв немало и от позитивизма-натурализма, и от символизма, связала себя с выполнением «священной» гуманистической миссии по социальному переустройству общества, солидаризуясь, когда искренне, когда в силу следования моде, с той или иной идеологией — как к началу ХХ в. более традиционной (восходящие к эпохе Просвещения лозунги «естественного человека», «свободы, равенства, братства», «служения искусства народу», «людей доброй воли»), так и нетрадиционной: вагнерианством, ибсенизмом, религиозным учением Л. Толстого, социализмом (в варианте английского фабианства, Ж. Жореса, большевистском), феминизмом, восточными верованиями. Таковы, с некоторыми оговорками, А. Франс, Б. Шоу, Г. Уэллс, Р. Роллан, Г. Гауптман, Г. Манн, М.Горький. К примеру, у Роллана в его самом знаменитом романе («Жан-Кристоф», 1904−1912) сосуществуют страстная критика культа смерти в романтической музыке и столь же страстная апология вагнеровского романтизма. Соответственно, «праздному», замкнутому на себе и своих мельчайших переживаниях искусству «конца века» Роллан противопоставляет деятельного художника-гения, который даже смерть свою способен преобразить в героическую музыку и стать через творчество («Неопалимую купину», на языке Роллана) подобием религиозного реформатора, неким Иоанном Крестителем. Он поведет за собой европейскую молодежь в будущее «грядущего дня», экумены духа. Аналогичным образом в творчестве Горького 1900-х годов сведены вместе антикультурность (босячество) и культура (выстраивание мировоззрения), перелицовка Ф. Ницше, Х. Ибсена («Песня о Буревестнике»; ницшеанско-ибсенистские тирады о Человеке, «тоске по совести» в драмах «На дне» и «Дачники») и социальный критицизм пьес о конфликте отходящего в прошлое и нарождающегося, богоискательство (повесть «Исповедь») и партийный заказ (роман «Мать»).

Третья разновидность религиозности в культуре рубежа XIX—XX вв. ассоциировала себя не с образом свободы творчества (размывание границ между религией и творчеством в символизме; пропаганда политической и эстетической свободы, а также социальной, национальной, половой терпимости в либеральном гуманизме, ставящем на место символистского поэта-демиурга и поэта-медиума всеядного ко всему новому просвещенного интеллигента, «гражданина мира»), а с традиционализмом.

Заявляя о себе консервативно и даже подчеркнуто реакционерски, она тем не менее трактовала традицию не столько в духовном ключе (хотя и апеллировала к авторитету Церкви как важнейшей составной части государственного «порядка»), сколько националистически (в ключе А. де Гобино, ряда антисемитских работ Р. Вагнера, Ф. Ницше), эстетически (предпочтение «простых» форм прозы и поэзии усложненным, по-романтически темным). Естественным в этом контексте стали обоготворение имперской государственности (во Франции оно было ретроспективным, ибо империя канула в Лету в 1870 г., а Третья республика погрязла в различных скандалах, аферах), «латинского», «британского» гения, «арийской расы», «прусско-юнкерского» начала, «цезаризма».

Апология имперской мощи, ее хозяйственно-бытовых форм (усадьба) и ключевых типажей (аристократ, офицер, крестьянин) перетекали в резкое неприятие всего республиканского, либерально-интеллигентского, «расшатывающего» основы, «беспочвенного», «расслабленно-женского», «романтического» (в публицистике француза Ш. Морраса, основателя движения Аксьон франсез, литературный романтизм, буржуазный парламентаризм и либеральный протестантизм стоят рядом), в обоснование ясной, энергичной стилистики («неоклассицизм» французских поэтов 1890-х годов, «классика» у англичанина Т.Э.Хьюма в 1900-е годы), героики повседневных дел.

Обратим внимание, что в литературном творчестве наиболее ярких традиционалистов — Р. Киплинга (в Англии), М. Барреса (во Франции), отчасти Г. Д'Аннунцио (в Италии), Д. фон Лилиенкрона (в Германии; недолгое время традиционалистом был Т. Манн — см. его книгу «Размышления аполитичного», 1918), Ст. Пшибышевского (в Польше), позднего К. Гамсуна (в Норвегии), В.В.Розанова (особыми носителями идеологии традиционализма стали в 1920-е годы и русские евразийцы) — образ религиозности то весьма размыт, то крайне противоречив. К примеру, у Р. Киплинга (надо сказать, убежденного масона), знаменитое «бремя белых» — это алиби не английского протестантизма как такового, а всемирности англо-саксонской пуританской идеи, трансформировавшейся благодаря деятельности «людей-винтиков» из религиозной в государственную и из патриархально-государственной в модернистско-империалистическую (фигура Сесила Родса). В свою очередь, В.В.Розанов, защищая все национально, все кровно русское, ищет (и метко находит) врагов российских устоев в том или ином писателе XIX в., современном либеральном публицисте или авторе газетной статьи, порочащем армию. Однако, воспевая с позиций «осязательного и обонятельного» бытовые стороны православного мира (русскую ветхозаветность), он вполне по-протестантски, а подчас и в позднетолстовском или в ницшевском духе допускает грубые кощунственные замечания о священстве, Церкви, Спасителе.

Наконец, заявляет о себе в противовес позитивизму (как воплощению стремительно секуляризующегося мира) религиозность, намеренная считать себя ортодоксальной и ассоциирующая себя, если говорить о странах Запада, с римским католицизмом и «англокатоличеством» (тяготеющая к католичеству часть англиканской протестантской церкви). Часто за ней — судьба писателя, прошедшего увлечение новейшими учениями (с их верой в прогресс, эволюцию, науку, технику), атеистическим гуманизмом или символистским богоискательством (в форме эстетства, оккультизма и т. п.), но затем на собственном опыте, нередко трагическом, осознавшего пустоту жизни без канонически освященной веры в Иисуса Христа, Сына Божия.

Между Богом и сатаной, благодатью и сплином, как известно, разрывался еще Ш. Бодлер (тема книги стихов «Цветы зла», «Дневника»). Решить для себя дилемму Бодлера и вырваться из плена именно «двух бездн» удалось его младшему современнику Й.К.Гюисмансу, который после бодлерианства-декаденства прославивших его романов «Наоборот» (1884), «Там, внизу» (1891) нашел в себе силы не только поселиться в траппистском монастыре, но и создать книги о положительном духовном опыте («В пути», 1895; «Собор», 1898). От позитивизма и оккультизма к католичеству пришел британец Г. К.Честертон (давший в романе-диспуте 1911 г. «Шар и крест» смотр всему спектру современной культуры в свете ортодоксии). Перебравшийся из США в Великобританию (1914) поэт Т.С.Элиот (будущий автор поэм «Бесплодная земля», 1922; «Пепельная Среда», 1930; «Четыре квартета», 1943) сознавал, приобщаясь к англокатоличеству (1927), сколь культурно ограничен духовный опыт американского протестантизма — в частности, унитарианской Церкви, одним из основателей которой был его дед. Томление марксизмом в молодости знакомо русским религиозным писателям-мыслителям — Н.А.Бердяеву, протоиерею Сергию Булгакову.

У писателей-католиков рубежа XIX—XX вв. имелись в зависимости от их духовных предпочтений («детскость» августино-францисканской традиции, «суровость» томистской, янсенистские интонации в католическом модернизме) свои «вечные спутники» — блаженный Августин, Фома Аквинский, Франциск Ассизский, Данте, Б. Паскаль, как имелись и новоприобретенные. Несомненным откровением религиозного рода для французских писателей стали переводы романов Ф.М.Достоевского («Бесы», 1886; «Идиот», 1887; «Братья Карамазовы», 1888).

Если говорить о Поле Бурже, его именно французских современниках, то поле их религиозно-творческих исканий покрывается и бунтом против позитивизма молодости, и феноменом «католического возрождения». Достаточно условное как общая характеристика, в разной степени характеризующая судьбы очень разных авторов и нескольких писательских поколений (1880−1930-е годы), понятие «католического возрождения» более конкретно, когда за точку его отсчета берется (как и в России) реакция на позитивизм.

Эта реакция имеет конкретно-историческое (антипозитивизм) и более широкое, культурологическое измерение. С последним связано осознание того, что буржуазная цивилизация, пришедшая во Францию с революцией 1789−1794 годов, окончательно сложилась, а сложившись, стремительно проходит процесс «протестантизации» (неотрывной от всех республиканских революций в Европе) — прагматизации отношения к религии, а также выдвигает в противовес церковным ценностям, все более условным в среде городского населения, сугубо секулярные, а затем и антихристианские. Вехи этого процесса во Франции — отмена цензуры (1881), разрешение гражданского брака (1884), закрытие орденов и религиозных школ, конфискация монастырского имущества (1902−1905), отделение государства от Церкви (1905). Даже такой далекий от католичества писатель, как Г. де Мопассан, сокрушенно писал в 1880-е годы, что французское общество лишилось всего — Бога, нравственности, героичности, «оно ужасающе посредственно и трусливо».

Разумеется, писатели-католики существовали во Франции на протяжении всего XIX в. Советские историки литературы делали вид, что их нет (отсюда повышенное внимание к авторам-атеистам и скептикам — Стендалю, П. Мериме, Т. Готье, Г. де Мопассану, а также к постпросвещенческому и романтическому богоборчеству), или, следуя своей обычной казуистической процедуре («два Гёте», «два Толстых» и т. п.), отделяли, к примеру, католицизм О. де Бальзака (так называемый бальзаковский легитимизм) от его произведений, где на самом деле Бальзак-мистик, Бальзак-католик и Бальзак-художник нераздельны. Что ж, католицизм действительно не имел точек
соприкосновения с советско-сталинской теорией критического реализма (ее главная зарубежная фигура — специфически препарированный Бальзак), которая была принудительно втиснута в западную литературу XIX столетия, что существенно исказило (и искажает до сих пор!) ее реальные духовные и артистические ценности.

Тем не менее католицизм во Франции имел отношение и к романтической ностальгии по старине, характерному мистическому исканию идеала (Ф.Р. де Шатобриан, А.М.Л. де Ламартин), и к христианскому социализму В. Гюго, и к О. де Бальзаку, и к тем поздним романтикам, у которых, как у Ж. де Нерваля, Ш. Бодлера или Ж. Барбе д’Оревильи, сосуществовали духовный надлом и искание абсолюта, эстетизм и мистика, кощунственность и озарения.

Однако именно о «католическом возрождении» имеет смысл говорить все же в связи не с бытованием романтизма во французской литературе первой половины XIXв. (когда католичество после заключения Наполеоном конкордата с папой в 1801 г. еще было, хотя и с оговорками, неотъемлемой частью французского общества; при этом нечто романтическое, противящееся формализации и взывающее к сердцу, страсти, лирическому откровению, «детскости», в католическом возрождении несомненно есть), а с эпохой «конца века», «декаданса» — с религиозно-творческими исканиями, которые были весьма противоречивы и в новых исторических условиях стали проявлением отнюдь не нормы, а инакомыслия, неортодоксальности, личной творческой инициативы.

Поздние романтики наподобие Шарля Бодлера (1821−1867) стали предвестниками этого феномена — явления, в котором, если говорить о литературе, идеальное начало столь же значимо, сколь и материальное. Налицо субъективизация религиозного переживания. Сталкиваясь с девальвацией, разрушением общественных и церковных форм христианства вне художника, оно стремится внутрь артистического сознания, дабы там, в достаточно запутанном лабиринте, найти хотя бы проблески истины. «Возрождение» в этом контексте — это обновление границ, образов христианского искусства, которое становится более предметным, с одной стороны, и нюансированным, «психологичным», учитывающим трагическую (и истерически подогреваемую в себе) нецельность современного человека — с другой. Главное здесь — открытие духовной бессодержательности жизни, отсутствия в ней глубины, абсолютного, красоты. Иначе говоря, некий вольный католик, методом проб и ошибок обратившийся от материализма, позитивизма, декадентства (утонченных эстетства и сенсуальности) к идеализму и богоискательству, берется найти в творчестве религиозное откровение. Свою неудовлетворенность плоским, фарисейским, пошлым, жестоким миром он компенсирует исканием «Бога в душе», сочинением стихов или прозы, вовсе не обязательно католических по своей тематике.

Как правило, отсчет такого «католического возрождения», надо сказать, имеющего немало параллелей с религиозно-философскими исканиями русского Серебряного века, ведется с поэзии Поля Верлена (тема покаяния в книге стихов «Смиренномудрие», 1881) и романа «Наоборот» (1884) Й.К.Гюисманса. Помимо сходных с Верленом и Гюисмансом «декадентов-мистиков» (например, автор книги «Жестокие рассказы», пьесы «Аксель» Ф.О.М.Вилье де Лиль-Адан, 1838−1889; прозаик, создатель ордена «Роза+Крест» Ж. Пеладан, 1859−1918) среди современников Бурже имеются писатели-католики несколько иного рода.

К ним можно отнести прозаика и публициста Леона Блуа (1846−1917), которого отличает яростное неприятие натурализма, декадентства и, шире, современного мещанского мира с его «розовым» христианством. Подобно романтику Ж. Барбе д’Оревильи (роман «Женатый священник», 1865; сборник рассказов «Лики дьявола», 1874), Блуа, как автор романа «Отчаявшийся» (1887), многотомного дневника «Неблагодарный нищий» (1898—1920), рискует для утверждения своей позиции «по-пророчески» идти на кощунства, обличение духовенства. Но для него это выпады, внушенные любовью, — наиболее активная форма веры несчастной души, готовой, если необходимо, пострадать за Христа.

Иным был религиозно-творческий путь поэта Шарля Пеги (1873−1914), принадлежавшего (наряду с Р. Ролланом) к выпускникам парижской Эколь Нормаль и пришедшего к католичеству от увлечения социалистическими идеями. Пеги полагал, что истинная религиозность связана со свободой, а потому, опасаясь «формализации» своей живой веры в Бога, никогда не причащался. Пеги, погибший в сентябре 1914 г. при битве на Марне, — автор драматической «Мистерии о милосердии Жанны д’Арк» (1910; беатификация Жанны состоялась в 1909 г.), автобиографии «Наша юность» (1910), медитативных поэм «Ковер Богоматери» (1912), «Ева» (1913). Он — выходец из простой крестьянской семьи, критик декадентской изломанности (его собственная манера сравнительно проста, песенна, патетична), патриот. При этом религиозная идея у него открыта защите общечеловеческих ценностей, благородства. Так стала возможной восторженно-идеалистическая поддержка им А. Дрейфуса (тема автобиографии) — офицера генштаба еврейского происхождения, чье осуждение за шпионаж (в пользу Германии) на пожизненную каторгу (1896), как выяснилось позже, безосновательное, вызвало в стране всплеск антисемитизма, бурных идейных схваток между «дрейфусарами» и «антидрейфусарами».

Помимо Пеги, к наиболее значительным поэтам-католикам относился Поль Клодель (1868−1955). Из-под его пера вышли драмы «Златоглав» (1890), «Полуденный раздел» (1906), «Извещение Марии» (1912), «Атласный башмачок» (1929), книги стихов «Познание Востока» (1900), «Пять больших од» (1910), «Благодатный венец лет Господних» (1915), «Календарь святых» (1925), а также эстетическая и философско-религиозная эссеистика (например, «Религия и поэзия», 1932).

Среди поэтов-католиков — помимо Пеги это Франсис Жамм (1868−1938) — Клодель наиболее традиционен по мировоззрению (томизм; видение в христианстве вселенскости и чудес повседневности; отношение к страданию человека как к неотъемлемой части Божьего замысла о спасении), тематике (конфликт между заповедью и страстью), стилистике (белый стих, предназначенный для громкой декламации, обыгрывающий библейские и литургические повторы), пониманию христианской онтологии творчества (единство мира — природы, человека, творчества — в Боге; хвала Богу — литургическое начало поэзии), хотя и он приходит к вере в духе своего времени, неожиданно — через чтение стихов, и не кого-нибудь, а яростно богоборческого А.Рембо. Это буквально вырывает Клоделя из круга интересов юности (символизм, Л. Толстой, Ф. Ницше) и приводит на судьбоносную Рождественскую службу в Нотр-Дам де Пари (1886), в ходе которой он чудесно осознает себя католиком.

«Католическое возрождение» 1890−1910-х годов, протекая как в сравнительно традиционных, так и нетрадиционных, либерально-модернистских (слово «модернизм» имеет на Западе теологическое происхождение, отсылает к последствиям Первого Ватиканского Собора — в 1903 и 1907 годах папа Пий Х издает энциклику и декрет антимодернистского характера) или почвеннических формах, не только вызвало всплеск лирической активности, но и привело к христианизации литературной критики (Ф.Брюнетьер, Ж. Леметр), новейшей философии (обращение А. Бергсона, христианский пласт сочинений М.Ж.П. Тейяра де Шардена). Уже после Первой мировой войны интеллектуальный импульс «возрождения» не угас, действовал на ниве романа (Ф.Мориак, Ж. Бернанос), философской мысли (Ж.Маритен, Г. Марсель), все более тяготевшей к религиозному экзистенциализму и его проблематике философии поступка, этического выбора.

На фоне Клоделя, который был католиком, пишущим стихи и пришедшим к Богу через творчество, Шарль Моррас (1868—1952) скорее принадлежал к государственникам, отстаивавшим единство католичества, роялизма, классицизма, мессианства латинской расы. Барбе и Блуа в качестве новых неистовых романтиков проявили себя непримиримыми врагами литературного натурализма. Моррас же, возглавивший движение Аксьон франсез (основано в 1899 г.) и на долгие годы ставший лидером французского национализма (осужденного Ватиканом), отрицал культуру XIX в. в целом. Его идеал — Церковь как прежде всего социальный организатор, оплот иерархичности, порядка, стабильности. Подобно другим консервативным идеологам (Ж. де Готье и его книга «Боваризм», 1902; П. Лассер и его книга «Романтизм», 1907) и писателям начала XX столетия (злободневные романы Мориса Барреса: «Беспочвенные», 1897, «Призыв к оружию», 1900, «Их лица», 1902; исторические романы Поля Адана о наполеоновской Франции: «Сила», 1899, «Солнце Июля», 1903, и др.), Моррас воспринимает романтизм и натурализм как источник сентиментальности, мечтательности — такой чувственности, которая расслабляет волю, ведет к распаду консервативных, освященных традицией, ценностей: «Теперь заняты только чувствами. Женщины, до такой степени раздавленные и уничтоженные нашими нравами, отомстили за себя, передав нам свою природу. Все стало женственным, от разума до любви». Борьба против широко понимаемого романтизма имела для Морраса прежде всего социально-политическое значение. Романтизм, явление, по моррасовской логике, германского происхождения, приводит к жизни буржуазный парламентаризм (власть «толпы» и депутатов, стремящихся к личному обогащению), либеральный протестантизм (он размывает границы религии), больную литературу (провоцирующую социальную вседозволенность, а также творческую невнятицу). Все революции прошлого, по Моррасу, облекались в романтические одежды.

Современник И. Тэна и Г. Спенсера, Л. Толстого и Ф. Ницше, Э. Золя и Г. де Мопассана, П. Верлена и Й.К.Гюисманса, Ш. Пеги и П. Клоделя, М. Барреса и Ш. Морраса, Бурже начал творческую деятельность в тот момент, когда во французской культуре протест против обуржуазивания христианской цивилизации принял, о чем уже говорилось, антипозитивистские формы. В этом смысле судьба писателя характерна для второй половины XIX в. и в международном масштабе. Он, подобно другим реакционерам, Ф.М.Достоевскому или К.Н.Леонтьеву, идеологически пристрастен, знает не книжно, а на своем опыте, каково быть «учеником», человеком, остывшим к вере под влиянием новейших учений. И это знание настолько важно, что собой как художником Бурже в известной мере жертвует ради полемики с идеями, несущими, по его ощущению, непоправимый духовный вред.

Это не подразумевает, что Бурже-прозаик прямолинеен, излишне дидактичен. Напротив, за его манерой — сдержанной, суховатой, как бы подчеркнуто французской, — стоит традиция психологической прозы: конкретность образов и фактов, богатый арсенал косвенных характеристик, параллельное ведение нескольких нитей повествования, которое предполагает «самообнаружение» психологии действующего лица. Немаловажно, что, разматывая клубок психологической характеристики, Бурже проявляет себя прекрасным рассказчиком, почти что «детективом» той или иной страсти.

Еще в конце XIX в. Бурже поспешили назвать автором именно психологических произведений. Думается, что подобная оценка, в принципе верная, уводит в сторону от главного содержания его сочинений. В первую очередь он автор антинигилистических романов, тех «романов-фельетонов» (во Франции это традиция романов О. де Бальзака, Э. Сю), которые вышли из-под пера воинствующего христианского литератора. Долгое время Бурже, автор около двадцати романов (а также сборников новелл, эссе), находил в себе творческие ресурсы, чтобы находиться на высоте этой высокой (и не всегда благодарной, вызывающей яростный отпор у оппонентов) задачи. Менялись темы (женский вопрос, толстовство, католический модернизм и т. п.), но не мировоззренческий подход к ним писателя с своеобразной шпагой в руках. К тому же он хорошо знал английский язык и английскую литературу (дружба с Г. Джеймсом ко многому обязывала), имел философское и медицинское (включая его психологические, а также психиатрические аспекты) образование. Немаловажно, что Бурже, по характеру денди и аристократ, не был никогда замешан ни в чем неблаговидном — был хорошим семьянином и верным другом.

Не все из романов — сам он назвал их «романами идей» — художественно равноценны, но все они чутки к новому, тем многочисленным ложным яствам, которые от года к году, учитывая веяния «прогресса», предлагает малым сим современный мир. Рядом с Бурже в этом смысле можно поставить только его, пожалуй, полного идейного антагониста и столь же плодовитого прозаика — Анатоля Франса (1844−1924), на протяжении сорока лет писавшего в формате «романа идей», или «интеллектуального романа», как о религии, так и религиозном обмане, как о святых, так и о сатане, как об эстетизме, так и о социализме, как о французской истории, так и о «кошмаре истории».

В 1882 г. Бурже впервые побывал в Англии (в том числе Оксфорде) и Ирландии, где написал свое первое прозаическое произведение — рассказ «Непоправимое» (L'Irre­parable). Годом позже вышел в свет его первый роман «Мучительная загадка» (Cruelle enigme, 1885, рус. пер. 1894). Затем появились романы «Преступление против любви» (Un crime d’amour, 1886), «Андре Корнелис» (Andre Cornelis, 1887). По роману «Ложь» (Mensonges, 1887, рус. пер. «В сетях лжи», 1888), в финале которого звучат наставления католического священника, видно, что Бурже от натуралистско-биологического понимания любви, которым отмечен роман «Мучительная загадка», эволюционирует в сторону религиозного мировоззрения. Это еще более очевидно в романе «Ученик» (Le Disciple, 1889, рус. пер. 1889), принесшем Бурже европейскую славу. Тем не менее прокатолический морализм романа был не тождествен личному обретению веры, некогда утраченной в Клермон-Ферране. Не помогло Бурже духовно даже путешествие на Святую Землю в 1893 г. Воцерковился он лишь в 1901 г. после кризиса второй половины 1890-х годов.

Общая канва романистики Бурже намечена уже в ранних романах. В «Преступлении любви» речь идет об очищающей силе страдания. Елена Шазель, соблазненная и брошенная человеком, который ее не любит (как не верит в любовь, в чистоту женщины), мстит тому добровольным падением. Возбудив в этом рационалисте и скептике тревогу, угрызения совести, она меняет и его, и саму себя, приходит к пониманию страданий своего мужа, ранее чуждого ей.

«Ложь» повествует об аристократии, лишенной каких-либо идеалов. Светская львица Сюзанна де Морен мирится с целой сетью лжи, вовлекая в нее и юношу-драматурга (Рене де Венси). Не любя Рене как человека, но желая пережить незнакомую ей новизну «романтической любви», Сюзанна доводит любовника, утрачивающего свой талант, до отчаяния и желания покончить с собой. Если Рене — «идеалист-романтик», то его друг драматург Клод Ларше — скептик и циник. Он не находит в любви ничего положительного, презирает любовницу, но в глубине души все-таки сознает глубину своего нравственного падения. По контрасту с Рене и Клодом, терзающимися ложью любви (но не способными удалить ее из своей жизни), барон Дефорж (содержатель Сюзанны) выведен холодным и расчетливым эгоистом. Измены любовницы его не волнуют; из всех основных персонажей романа он один считает себя счастливым, так как требует от жизни только комфорта, а от Сюзанны — только физической красоты.

В 1890 г. Бурже женился на Минне Давид, провел медовый месяц в Италии. Впечатления от этой поездки отражены им в книге «Итальянские ощущения» (Sensations d’Italie, 1891). Как уже говорилось, в 1893 г. Бурже (с женой) посетил Палестину, а затем, на сей раз один, отправился в августе в Нью-Йорк, вернувшись во Францию из США (где, как французская знаменитость, побывал в Бостоне, Чикаго, Детройте, Балтиморе, штатах Джорджия и Флорида) уже в марте 1894 г. Очерки Бурже об Америке, печатавшиеся в «Нью-Йорк Хералд» и «Фигаро», собраны в книге «За океаном» (Outre-Mer, 1895). В отличие от современников-европейцев (А.Франс, К. Гамсун), которые с разных сторон критиковали американский опыт, Бурже нашел увиденное им в Новом Свете достойным уважения. В его восприятии демократия в Америке аристократична, является примером консервативной, основанной на живых религиозных ценностях (вынося эту оценку, Бурже опирался на опыт знакомства с бостонским католицизмом) демократии.

В 1895 г. Бурже был избран во Французскую академию, годом раньше получил орден Почетного легиона. Как почти что воцерковившийся католик и сочувствующий Моррасу, он приходит к монархизму, подвергая критике беспочвенность мещанства, атеизм, отделение Церкви от государства. Антибуржуазность Бурже была лишний раз подчеркнута тем, что в 1904 г. он вместе с М. Саломоном издал том работ Бональда (1754−1840), знаменитого французского консерватора, критика эпохи Просвещения, революции 1798−1794 годов и республики с католических и ультрамонтанских позиций.

По публицистике и эссеистике Бурже, перепечатанной в сборниках разных лет («Этюды и портреты», Etudes et portraits, т. 1−2, 1889, т. 1−3, 1906; «Страницы критики и доктринерства», Pages de critique et de doctrine, 1912, 1922; «На службе порядка», Au service de l’ordre, т. 1−2, 1929−1933), можно составить представление о развитии его общественных и религиозных взглядов от позитивизма к католическому монархизму. Повторяем, путь этот был непростым. В 1878 г. Бурже именовал себя «агностиком». Еще в 1885 г. в эссе о Ж. Санд он характерно говорит следующее: «Есть что-то более ужасное, чем молчание бесконечных пространств, страшившее Паскаля, и это молчание великих душ, ушедших от нас, — неизвестно куда ушедших!» В 1893 г. он относит себя к «скептикам в вопросах метафизики, но законченным христианином в вопросах социальных и моральных». И только с 1901 г. писатель без всяких оговорок называет католическую веру «трамплином» своего дальнейшего творчества. Говоря о вопросах веры, Бурже предпочитает быть конкретным, опираться на свой опыт. Он никак не «мистик», поскольку опасается, что анархическое выражение своего религиозного переживания может легко перерасти в суеверие. Отсюда традиционность его понимания католицизма как гаранта духовного и социального порядка. Гений Франции «католический и монархический», отмечает он в 1907 г. Без Церкви христианская религия существовать не может. Бурже настаивает на религиозном браке и многократно пишет в своих романах о духовной и социальной гибельности развода (роман «Развод», 1904).

Консерватизм Бурже имел точки соприкосновения с идеологией Аксьон франсез (Ш.Моррас, Л. Доде, М. Баррес, Ф. Брюнетьер). В частности, он выступал против пересмотра нашумевшего дела Дрейфуса, однако антидрейфусаром оказался умеренным: в самый разгар идейно-политических баталий, поделивших французское общество на два лагеря, уехал в Италию.

Отметим определенное англоманство писателя, весьма ценившего статус наследственной монархии, национальной аристократии (разумно обновляемой) и крепкого брака в английском обществе; Наполеон III, в восприятии Бурже, объявив себя императором в результате государственного переворота (1852), своей дальнейшей деятельностью капиталистической «реконструкции» страны разорвал отношения французов с подлинно имперским прошлым. События же 1871 г., породив слепую веру французов в демократию, и вовсе ввергли Францию в состояние политической анархии. Но живые, по замечанию Бурже, это далеко не вся Франция. Франция принадлежит также и умершим, жившим в славном имперском прошлом, и еще не родившимся, тем, чье будущее под знаком отделения Церкви от государства, легализации разводов не сулит ничего хорошего. Иными словами, настоящее узурпировало власть, демократия с ее индивидуализмом (не желающим знать, что такое чувство самопожертвования, родины, веры) незаконна. Откликнувшись на смерть Л. Толстого в 1910 г., Бурже критиковал русского моралиста именно за анархический индивидуализм, за его намерение вопреки воле Христа исключить Церковь из общения человека с Богом и «горделиво» трактовать Евангелие, церковные догматы, общественные законы сугубо лично.

Разумеется, и в ХХ в. Бурже продолжал критиковать сциентизм современного знания. И именно сциентизм, а не знание, поскольку подлинное знание не единично и монистично, но способно примирять науку и веру, о чем, по его мнению, свидетельствуют не вызывающие теперь улыбку работы позитивистов 1860-х годов, а сочинения новейших мыслителей (весьма близок Бурже труд У. Джеймса «Многообразие религиозного опыта»). Первая мировая война, подчеркивает Бурже, обнаружила утопичность демократических (в том числе сентиментально-утопических) идеалов, руссоистской веры в европеизм. Конечно, у науки нет отечества, если под наукой иметь в виду факты, но осмысление фактов, по мнению писателя, всегда национально окрашено: французскую мысль невозможно смешать с немецкой или русской. Рассуждая о понятии «империализм» (1920), Бурже находит его многозначным. Есть чуждые ему империализмы брутально-радикальные (германский, большевистский), есть умеренные. Они, как в случае с монархической Францией, не чужды стремления опереться на военную силу, чувство патриотизма, но при этом исходят из веры в свою мировую миссию, интеллектуализм, выполнение роли европейского гаранта «умеренности», «порядка».

Католическая тенденция творчества Бурже обозначена в романах «Земля обетованная» (La Terre promise, 1892), «Космополиты» (Cosmopolis, 1893), «Трагическая идиллия» (Une idylle tragique, 1896), «Голубая герцогиня» (La Duchesse bleue, 1897), «Игра воображения» (Le Fantasme, 1901), но наиболее последовательно дает о себе знать в своеобразной трилогии — романах «Этап» (L'Etape, 1902, рус. пер. 1903), «Развод» (Un divorce, 1904), «Эмигрант» (L'Emigre, 1907).

Сквозной ее конфликт — борьба между католицизмом, традиционализмом и принципами всеобщего равенства. Последнее воплощает профессор риторики Жозеф Моннерон. Атеист, яростный республиканец, он родился в простой крестьянской семье и резко, минуя все промежуточные «стадии» («этапы») социального роста, не зная на своем опыте, что такое собственность, иерархия, резко переместился из одной социальной среды в другую. Пусть Жозеф по-своему честен, инициативен, но подобный скачок от крестьянства к интеллигенции, в изображении Бурже, гибелен, ведет к беспочвенности и вырождению — рвутся традиции, освященные веками, за что страдают не столько выскочки, сколько их дети. Один из сыновей Моннерона, ставящего свободу, индивидуализм на первое место в жизни (но идущему на брак без любви), становится вором, авантюристом, другой — развращенным подростком. Дочь же (Жюли), брошенная соблазнившим ее аристократом, стреляет в своего любовника. И лишь единственный из детей профессора, Жан, под влиянием другого профессора-философа — католика и монархиста Виктора Феррана (его прототип — Моррас) — возвращается к вере своих праотцев, основывает счастливую семью, женившись на дочери Феррана, религиозно воспитанной Брижитт. Ферран — традиционалист и в вере, и в политике — о «великой» французской революции говорит исключительно как о «лживых догматах 89-го года». Выдвижению Моннеронов «в люди», по Бурже, помогают внешние силы. Таково в романе либерально-филантропическое движение «С.Т.», которое пропагандирует создание народных университетов и носит имя «учителя анархии» Льва Толстого («Союз толстовцев»). В качестве вождей этой организации, несущей определенную ответственность за духовное разложение французского общества, Бурже выводит самых разных лиц: аристократа-эстета и салонного социалиста, священника-модерниста (стремящегося соединить католицизм и социализм) и немецкого протестанта.

Вторая часть трилогии создавалась в тот момент, когда во французском обществе велись острые споры на тему упрощения закона о разводе. Роман «Развод» отстаивает незыблемость церковного брака. Габриель де Шамбо решается покинуть своего недостойного мужа. Но гражданский брак не только не приносит ей счастья, но, напротив, несет лишь новое, и худшее, «порабощение и страдание». Наконец, в заключительной части трилогии, посвященной М. Барресу, Бурже касается нежизнеспособности современной французской аристократии. В своем воображении она не покидает XVIII столетия, грезит о реставрации, но граждански, политически, как своего рода внутренний эмигрант, удивительно пассивна.

Среди позднейших романов Бурже наиболее интересен «Бес полуденный» (Le Demon de midi, 1914), самый объемный из его романов. На фоне кризиса католического модернизма (линия бывшего священника Жюстина Фошона, создающего секту «катакомбников») в нем рассказывается о любовном искушении, через которое ценой больших потерь (убийство сына Фошоном, глубокий кризис веры) проходит историк и издатель католического журнала Луи Савиньян.

Во время Первой мировой войны Бурже регулярно выступал в печати с патриотическими статьями. Военная тема проходит через роман «Смысл смерти» (Le Sens de la mort, 1915), посвященный переживанию приближающейся кончины двумя пациентами военного госпиталя — простым верующим офицером из Бретани и блестящим нейрохирургом, исповедующим культ точного знания, а также через роман «Лазарина» (Lazarine, 1917) — об искуплении греха убийства и обретении любви на войне.

Позднейшие романы — среди них «Немезида» (Nemesis, 1918, история графини из Сиены, воплощающей безрассудный аморализм декадентского общества в преддверии войны), «Драма света» (Un drame dans le monde, 1921 — об отравлении парижской аристократкой своей престарелой тетки, совершенном ради поддержания «сладкой жизни» в высшем свете), «Платный партнер» (Le Danseur mondain, 1926 — повествует о танцевальном партнере для богатых женщин в отеле на Ривьере) — и книги рассказов (они выходили до 1933 г.) Бурже отмечены творческой усталостью, самоповторами.

Поль Бурже пережил смерть жены (1932) и скончался от воспаления легких в Париже в день Рождества 1935 г. Он был похоронен на кладбище Монпарнаса.

«Ученик"(Le Disciple, 1889), наряду с «Космополитами» и «Этапом», — один из лучших романов Бурже. Это своеобразная вариация на тему «Красного и черного» Стендаля, на тему неразрешимых дуализмов, а также перепадов романтической любви, в конечном счете нарциссичной, холодной, спасающейся бегством в небытие. Они знакомы читателю и по множеству других произведений (от «Героя нашего времени» М.Ю.Лермонтова до «Пана» К. Гамсуна). Молодой человек Робер Грелу, начитавшись Б. Спинозы (теория любви в «Этике»), авторов XVIII в. (не раз писавших об искусстве любовного и интеллектуального «совращения»), поэтов-романтиков (А. де Мюссе), находит свой идеал уже не в Наполеоне (судьба «опоздавшего родиться» стендалевского Жюльена Сореля), а в кумире новейших времен — философии позитивизма, для которой мораль относительна, инструментальна, отделена от греха и добродетели.

И вот Грелу решает испытать свои знания о «психологии страсти» (полученные из сочинений философа-позитивиста Адриена Сикста, которого считает своим учителем) на практике. Поступив домашним учителем в семью маркиза де Жюсса-Рандон, плебей Грелу — надо сказать, что он растет без отца и, по жизни не зная, что такое любовь, везде различает притворство, лицемерие — хладнокровно, по практическим и психологическим «подсказкам» Дж. Казановы («Мемуары») и Стендаля, а также из сословной «мести» обольщает его дочь Шарлотту. В результате та, поняв, в конечном счете, с каким лжецом имеет дело, принимает яд, принадлежавший Грелу. Суд, исходя из сугубо формального представления о праве, оправдывает гувернера (своими руками тот никого не убивал). Однако брат Шарлотты, капитан драгунского полка граф Андре, исходя из личных представлений об аристократической и воинской чести, представив в суде документ, демонстрирующий «невиновность» гувернера, застреливает затем Грелу на улице, «как собаку».

Кто же виноват в том, что погибла девушка, которая, дабы спасти поразившего ее воображение Грелу (тот грозится из-за любви к ней принять яд), нарушает заповедь, но затем, открыв обман «ученика» и его лицемерие, наказывает себя смертью либо от отчаяния, либо от уязвленного сознания сословного превосходства? В отличие, скажем, от Г. де Мопассана, распознающего в страданиях любви неразрешимое противоречие между бытием и сознанием, Бурже отвечает на этот вопрос хотя и не без тенденциозности, но по-художнически тонко, многозначно.

Роман делится на шесть частей. Первая из них посвящена «современному Спенсеру» — психологу-позитивисту Сиксту, автору таких нашумевших трудов, как «Психология веры», «Анатомия воли», «Теория страстей». Кабинетный ученый и аскет, Сикст помимо науки находит удовольствие только в одиноких прогулках, созерцании в Ботаническом саду клетки с обезьянами. Как философ он считает христианство «болезнью человечества», поскольку своей проповедью любви оно уменьшило в человеке способность подчиняться законам природы, развило ложную чувствительность. Исключая из своей системы какую-либо метафизику, Сикст, рассматривающий психологию как часть общей физиологии, исходит из того, что даже самые тонкие духовные переживания имеют исключительно материальное основание. Для Сикста, как и для Тэна, не существует порока и добродетели. И то и другое внеморально — количественные понятия, «совокупность определенных условий», следствие колоссальной работы природы, «находящейся в беспрестанном процессе созидания и разрушения, без отправной точки и без цели..»

Вторая и третья часть романа посвящены тому, как Сикст узнает о «деле Грелу» и пытается в ходе вызова к следователю установить свое первоначальное отношение к проступку провинциального лицеиста, дважды в жизни отправившего свои рукописи ученому и считающего его своим «духовным отцом».

В четвертой, и наиболее обширной, части романа представлена «Исповедь молодого человека нашего времени», переданная Сиксту матерью заключенного, который ожидает суда. В ней Грелу описывает свою интеллектуальную эволюцию (утрата горячей детской веры, конфликт отцовского и материнского начал, чтение романтиков, горделивое предпочтение «сложности греха» «убогости» добродетели, жадное удовлетворение юношеской похоти, шопенгауэровское разочарование в чувственности и т. д.), а также жестокий «научный» эксперимент над мечтательницей Шарлоттой, проведенный по методике Лукреция—Спинозы — Стендаля — Милля — Тэна — Сикста. Именно в Сиксте и его трудах Грелу ищет интеллектуального оправдания своего поступка. Из ненависти к аристократии он готов пойти на «невинную» смерть, стать «мучеником».

Заключительная часть посвящена графу Андре, пытающемуся определить свое понимание преступления, наказания, чести. Он — человек дела, военный и роялист — словом, «герой», вроде бы призванный, по логике повествования, к совершению «судов Божьих» тогда, когда бессильны не только циничное и всегда готовое перемениться общественное мнение (следователь, политики, зрители в зале суда), правосудие, скользящее по поверхности юридических норм, сословная спесь (старый маркиз), но и специфическое чувство вины самого Грелу, поставившего себя «по ту сторону» добра и зла. Другими словами, граф готов взять на себя всю горькую полноту ответственности в ситуации, когда один член общества перекладывает ее на другого.

Итак, на вопрос, кто виноват, роман отвечает так, как вроде бы и должен был ответить, — возлагает ответственность за преступление на современных властителей дум в лице Адриена Сикста. Тот в конечном счете готов признать свою вину «учителя», но у тела застреленного «ученика» совершенно неожиданно для себя, пораженный уже не механизмом «часов» природы, а тайной мироздания, шепчет слова молитвы «Отче наш». Ученик невольно спасает учителя.

Этот парадокс заставляет читателя отнестись к концовке романа с двойным вниманием. В определенном смысле она говорит о победе «грешника» и поражении «святого». Грелу буквально дает застрелить себя. Он словно подошел к той черте, которую, как некий Гамлет от позитивизма, перешагнуть не в состоянии. Граф же Андре, пусть и из моральных соображений, но идет на убийство, преступает заповедь.

Последнее, думается, говорит о том, что в романе нет апологии ни аристократии, ни стоической героики сословного долга. Напротив, Бурже демонстрирует, что бо=льшая часть французского общества — от интеллигентов-интеллектуалов до дворян — поражена недугом себялюбия. «Ученик» — прежде всего роман о кризисе подлинно христианской любви.

Непоправимый ущерб ее позициям нанесли не только внеморальность позитивистских идей, но и экзальтация томящейся по любви девушки («боваризм» Шарлотты дан почти по Моррасу), хладность мышления молодого человека (подобия стендалевского Жюльена Сореля — Грелу хотел бы любить, но разрушает свое чувство самоанализом, приходит к любви-ненависти), а также поверхностное отношение к пастве священников (аббат Мартель), религиозное лицемерие буржуазии (мать Грелу), вольное понимание христианства аристократией (семья маркиза).

То есть виновны в случившемся все — Сикст (никогда никого не любивший, кроме обезьян в зоопарке), Грелу (обделенный любовью в семье и нашедший себе «лжеотца»), Шарлотта (принимающая актерство Грелу за страдания любви).

В результате по-иному начинает смотреться образ Сикста и название романа. Ученик — уже не Грелу, а сам Сикст, непроизвольно шепчущий над телом убитого молитву и превращающийся из «апостола науки» (Бурже наделил своего героя именем многих пап) в «блудного сына», которому еще только предстоит узнать, кто его подлинный Учитель.

Роман Бурже вызвал бурную полемику. Э. де Гонкур иронически заметил в своем «Дневнике», что «Ученик» — неизданное произведение «юного Бальзака. пропитанное духом романиста 1830 года». Раскритиковал Бурже А. Франс, противопоставив его критике позитивизма свое, вдохновленное эволюционистскими идеями, представление о «гуманности разума». Вел полемику с Бурже (когда тот находился в США) и воинствующий атеист М.Твен. В отличие от Твена Бурже как писателя ценил чуткий к психологическим нюансам прозы Г. Джеймс. В России «Ученик» нашел как мировоззренческих противников в лице А.П.Чехова («..претенциозный поход против материалистического направления», 1889), так и союзников (А.С.Суворин).

Из произведений Бурже на русском языке до революции печатались роман «Андрэ Корнели» («Северный вестник», 1887, N 1—3); эссе «О Тургеневе» («Северный вестник», 1887, N 1), эссе «Тэн» («Русская мысль», 1887, N 7); роман «В сетях лжи» («Наблюдатель», 1888, N 1—3), в другом переводе — «Ложь» («Северный вестник», 1888, N 1—5); сборник эссе «Очерки современной психологии. Этюды о выдающихся писателях нашего времени» (перевод Э. Ватсона, СПб., 1888); роман «Ученик» («Северный вестник», 1889, N 4, 6, 7); рассказы «Алина. Рождественский рассказ» («Русская мысль», 1889, N 12), «Сердце женщины» («Северный вестник», 1890). В 1901 г. вышло 10-томное собрание сочинений.

Думается, что в СССР Бурже был бы предан забвению. Однако по некоторой иронии произошло обратное. В.И.Ульянов-Ленин, ознакомившись в 1910 г. с его пьесой «Баррикада» (La Barricade, 1910), сообщил в письме М.И.Ульяновой свой отзыв: «Реакционно, но интересно» (подобные лапидарные характеристики любил позднее, как известно, и И.В.Сталин). Cоветская власть постаралась учесть это высказывание. Отсюда — и включение М. Горьким перевода романа «Ученик» в издававшуюся им серию «История молодого человека XIX столетия» (1932), и публикация нового перевода «Ученика» (он выполнен реэмигрантом А.П.Ладинским) в 1958 г. (советскую идеологию устраивала критика позитивизма, предпринятая в романе, — остальное же, и главное, в романе она привычно для себя проигнорировала), и достаточно почетное место, которое по сравнению с другими «писателями империалистической реакции» отведено Бурже в «Истории французской литературы» (М., 1959, т. 4).

Еще раз возвращая «Ученика» отечественной аудитории, мы вправе надеяться, что читатель получит удовольствие от чтения этого талантливого и в лучшем смысле слова тенденциозного романа, а также лишний раз задумается о том, какие авторы в конечном счете попадают (или, напротив, никогда не попадают) в списки «обязательного» чтения нашего в высшей степени просвещенного XXI века.

_____________________________________

^[1] В Англии благодаря сочинениям Ч. Дарвина оно было определено как «социал-дарвинизм»; К. Маркс, современник Дарвина (первый том «Капитала» вышел в Лондоне в 1867 г.; известен обмен письмами между Марксом и Дарвином, в котором оба предстают как единомышленники), добавил к дарвиновской теории приспособления организма к среде экономическое объяснение прогресса истории и тем самым, отказавшись от гегелевского идеализма, стал разрабатывать свое исключительно материалистическое учение о борьбе классов, смене формаций.

^[2] Гегельянцами в различной степени были О. Конт, И. Тэн, К. Маркс; своеобразным гегельянцем в биологии можно считать и Ч.Дарвина.

^[3]Агностицизм (от греч. «недоступный познанию») учение, проникнутое духом скепсиса, отказывающееся выходить за пределы непосредственного опыта и решать вопрос о познании истины в ту или иную сторону (ни «да», ни «нет» Богу). Характерно, что термин «агностицизм» (позволяющий вспомнить Понтия Пилата с его словами «Что есть истина?») введен в оборот именно позитивизмом английским естествоиспытателем Томасом Хаксли (Гексли в устаревшей рус. транслитерации) в 1869 г.

^[4] Убедительнейшая трактовка Л. Толстого как натуралиста, создателя «религии плоти», была дана еще Д. Мережковским в книге «Л.Толстой и Достоевский» (19 001 902).

^[5] См.: Булгаков С.Н. Карл Маркс как религиозный тип [1906] // Избранные статьи: В 2 т. М.: Наука, 1993. Т. 2.

^[6] По этому пути пошел и советский социализм, создавший земную религию без Бога с ее культом светлого будущего, государства, вождя, пантеоном «святых» и «мучеников за веру», праздниками, топонимикой и т. п.

http://www.pravoslavie.ru/sm/29 451.htm