 |
| Православие и современность | Митрополит Саратовский и Вольский Лонгин (Корчагин) | 23.02.2009 |
Разговоры о возможности, а точнее — о невозможности перевода богослужения на современный русский язык идут достаточно давно. Они велись ещё на рубеже XIX и XX столетия, время от времени к ним возвращались и после: эта тема далеко не нова. Действительно, для того, кто впервые пришёл в православный храм в России, то, что читается и поётся в нём, понятно не с первого раза. И проблема «непонятности» церковнославянского богослужения стояла всегда. Мы знаем, что ещё святитель Феофан Затворник в своих письмах многократно обращался к своим единомышленникам, к своим духовным чадам и к духовенству с пожеланиями сделать настоящий подарок русскому народу, готовящемуся в его время к празднованию 900-летия крещения Руси, — этим подарком он считал новый славянский перевод всего богослужебного круга. При этом он говорил горькие слова о том, что многие наши священники и даже архипастыри сидят в алтаре и ничего не слышат из того, что читается и поётся в храме, поэтому не беспокоятся и не переживают по этому поводу.
Актуальна тема нового славянского перевода и сегодня. Такова жизнь — со временем многое изменяется: люди, условия существования, возникают какие-то вопросы, накапливаются определённые проблемы. Только решаться они должны естественным путём по мере поступления, чтобы это не приводило ни к реформации, ни к революции. В церковной жизни достаточно долго так и было — до XVII века, когда была принята единая редакция богослужебных текстов и церковнославянский язык перестал претерпевать изменения.
Если мы сравним текст Евангелия времён святых Кирилла и Мефодия (например, Зографского Евангелия) или древних (например, Служебника преподобного Сергия, хранящегося в Государственном историческом музее) с текстом Евангелия и богослужебных книг, которыми мы пользуемся сегодня, то увидим, что разница между ними достаточно ощутима. Это свидетельствует о том, что на протяжении веков церковнославянский текст приспосабливался к общей языковой ситуации и к тем изменениям, которые происходили в русском языке. Уходили сложные синтаксические конструкции, убирались устаревшие непонятные слова и те слова, которые в современном русском языке приобретали негативное значение.
И в этом смысле «книжная справа», предпринятая в XVII веке во времена Патриарха Никона, имела скорее отрицательные последствия. Нужно отметить, что древнерусские переводчики относились к церковнославянскому тексту творчески и первоначальные переводы, как это ни странно, сегодня могут показаться более близкими к русскому разговорному языку, чем тексты, которыми мы пользуемся после никоновской реформы. Очень простой пример — мы сегодня поём: Яко по суху пешешествовав Израиль. В дониконовском переводе было — Яко посуху ходил Израиль. Слово «ходил» гораздо более понятно нашему современнику, чем «пешешествовал», которое является буквальной калькой с греческого языка.
Другое дело, что во времена Патриарха Никона перед переводчиками была поставлена иная цель: не упростить язык богослужения, сделав его более понятным, а исправить ошибки, которые граничили с ересью. Но поскольку руководили этим процессом греки (считавшие, что пока русские «слушались» греков, которые окормляли Русскую Православную Церковь, то всё было правильно и хорошо, а когда захотели самостоятельности и добились автокефалии, тут-то у них всякие ереси вроде «прилога в Символе веры» и появились), то пафос этой переводческой деятельности заключался даже не столько в исправлении церковнославянских текстов, сколько в максимальном приближении их к греческому языку. Церковнославянский язык и так можно считать калькой с греческого, но калькой, сделанной разумно — те слова и выражения, которые были принципиально непонятны русским, были русифицированы. А в результате никоновской реформы они были опять грецизированы. И это придание церковнославянскому языку ещё большей «грекообразности» привело к тому, что богослужение стало не совсем понятно.
Ещё со времён Ломоносова мы живём в ситуации так называемой диглоссии, когда одновременно используются два языка, воспринимаемые носителями как один, но в двух стилистических формах. Так, функции «высокого» языка в нашей культуре всегда выполнял и продолжает выполнять церковнославянский язык. Люди, которые говорят, что они совершенно не знают и не понимают церковнославянского, ошибаются. Потому что те, кто читают пушкинского «Пророка»: Востанъ, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Моей, и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей, — читают церковнославянский текст. Все высокие понятия, которые связаны с выражением не сиюминутного, не имеющего отношения к чему-то земному, дольнему — все эти понятия в нашем языке, в нашей культуре, в нашей литературе, в том числе и в литературе XX столетия, сформулированы церковнославянским языком. Замечательный пример: гимн Советского Союза, написанный Михалковым (первая его редакция) — это церковнославянский язык. Даже Маяковский, поэт-футурист, а впоследствии певец революции, прославлявший коммунизм, в значительной степени опирался на формы церковнославянского языка, очень часто употреблял церковные славянизмы в лексике или как принцип построения фразы.
Используется церковнославянский язык и сегодня — русский язык просто не выработал соответствующих понятий и определений, лексики высокой тематики. Представим себе, что мы сегодня переводим богослужение. Так, мы поём в храме: От верзу уста моя… Как перевести? «Открою рот мой»? Или представьте себе, вместо перст Божий мы говорим «палец Божий'» И таких примеров можно привести множество. Когда недавно я в книжном магазине открыл двухтомник перевода богослужения на русский язык, выполненный в общине отца Георгия Кочеткова, я его сразу же закрыл, потому что первое, что я увидел, были слова: «достопочтенный Иосиф» вместо «благообразный Иосиф». И мне непонятно, чем слово «достопочтенный» в данном контексте для современного человека, не знающего церковнославянского языка, лучше слова благообразный? Тем более, что последнее слово у любого, кто ходит в Церковь и слышит его, на генетическом уровне сразу же вызовет ассоциацию со Страстной неделей, с Великой Пятницей и тем человеком, который снял с креста тело Иисуса Христа. Тогда как у слова «достопочтенный» вообще нет никаких ассоциаций в нашем языке, в нашей культуре, не считая знатоков английского философа Беды Достопочтенного. Пожалуй, это единственная ассоциация, которая может возникнуть у слушателя или читателя.
Как мне кажется, проблема трудности восприятия богослужения заключается несколько в другом: не в непонятном церковнославянском языке, а в том, что богослужение наше — библейское. А Библия — книга, для многих наших современников закрытая, даже для тех, кто часто ходит в церковь.
Возьмём, к примеру, один из текстов нашего богослужения — начало молитвы перед исповедью, которую более-менее часто слышат постоянные прихожане: «Боже, Спасителю наш, иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениих оставление даровавый, и Манассиину в покаяние молитву приемый…». Вот мы её переводим: «Господи, Ты, Который даровал оставление грехов через пророка Нафана покаявшемуся Давиду и принял покаяние Манассии…». Что современному человеку, зашедшему в церковь, стало понятнее после перевода? Кто такой Давид? Кто такой Манассия? Кто такой Нафан? Вообще — это люди или просто название какой-то местности, города?
Перевод на современный русский язык ничего не даст человеку, если он не знает Священного Писания, если он не знает историй о покаянии Давида и Манассии. Взять, к примеру, канон Андрея Критского, который уже переведён на современный русский язык и иногда даже читается в храмах. Помимо того, что в переводе для русскоязычного слушателя пропадает вся высокая поэзия этого канона, он не становится более понятным, потому что весь насыщен библейской лексикой и ссылками на те или иные библейские события. Предполагается, что читающий этот канон знает Библию, Священное Писание, и его образы живут в сердце человека. Автор словно прикасается к струнам в душе, которые должны зазвучать. Если этого нет, то даже самый понятный перевод не поможет.
И всё же некие изменения церковнославянского текста необходимы: какие-то слова отмирают, какие-то синтаксические конструкции уходят в небытие, становятся все менее и менее понятными, и это нужно учитывать. Поэтому работать над этим надо, несмотря на то, что это вызовет большие проблемы и неприятие — достаточно вспомнить историю с исправлением Триоди комиссией под председательством митрополита Сергия (Страгородского) и тот факт, что в XX веке Издательский отдел Патриархии, собираясь переиздавать круг богослужений, выбрал всё-таки не новый перевод, сделанный перед самой революцией и освящённый авторитетом Священного Синода, а издал старые Триоди и Октоих.
Есть ещё один немаловажный аспект: если заниматься переводом богослужения, то переводить надо сразу абсолютно всё. Не только отдельные части, как это, например, сделали в Сербской и Болгарской Церкви в XX веке (в Болгарии — до войны, а в Сербии — после), где на современный язык переведены в основном неизменяемые части богослужения — Псалтирь, Евангелие и Апостол, а Октоих, Минеи и Триоди — не переведены. В результате часть службы доступна для понимания, а то, что поётся на церковнославянском языке, остаётся непонятным, и его смысл потихонечку, как бы сквозь пальцы, ускользает. В результате богослужение в Болгарии и Сербии очень часто состоит только из неизменяемых частей. И эта опасность может подстерегать всех, кто будет трудиться на этом поприще.
Не менее сложным будет вопрос и церковной музыки. Всё наше богослужение положено на ноты, и труд перевода богослужебных песнопений на современный русский язык, пожалуй, превысит все труды по переводу текстов. Для этого нужны, конечно, не обычные ремесленники, а настоящие музыканты, композиторы. Нужны поэты и учёные в одном лице, а таких людей сегодня просто нет. Поэтому тем, кто выступает за перевод богослужения на современный язык, нужно прежде всего определиться с набором тех трудностей и проблем, которые неизбежно возникнут, и только потом решать, что из этого можно сделать, а что — нет.
Изменить ситуацию может исправление существующего славянского текста и работа по литургическому просвещению людей. У нас существуют воскресные школы для взрослых, где преподают катехизис, библейскую историю и т. п., но я очень редко встречал, чтобы в этих воскресных школах учили богослужению, объясняли то, что происходит в храме во время службы. Тогда как именно через участие в богослужении может произойти самое полное и подлинное воцерковление человека. Только когда он выступает не в качестве зрителя и слушателя, а сам читает и, если есть способности, поёт на клиросе, он может по-настоящему воцерковиться и перед ним откроется вся красота православного богослужения.
Любовь к богослужению у людей можно привить, только научив их трудиться. Без внутреннего духовного труда нельзя прийти в Церковь. И не надо тешить себя иллюзиями, что если мы посадим всех на скамейки, сократим богослужение, переведём его на разговорный язык, то наши храмы завтра наполнятся людьми. Ничего подобного. Наоборот, из них уйдут те, кто в полной мере осознал православную веру, осознал себя христианином, кто в полной мере проникся духом церковного богослужения и для кого жизнь в Церкви стала подлинно новой жизнью. Ведь наше богослужение не просто назидательно. Наше богослужение воплощает видение мира святыми Отцами в том его первоначальном облике, в котором он задуман и сотворен Богом. Святые Отцы, просветившие своё сердце, совсем по-другому, по-особому видели мир, окружающий их, и оставили своё видение нам. И если мы сможем сделать его своим, то, не будучи причастными к их подвигу, сможем пользоваться его плодами. Это то сокровище, которое оставлено нам — литературное, музыкальное, эстетическое — это сокровище богопознания и боговидения. Поэтому просто перевод богослужения на современный русский язык невозможен.
http://www.eparhia-saratov.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=6152&Itemid=3
