Принцип наименьшего козла

Претенденты на роль новых «властителей дум» предлагают лечить кризис либерализацией и расколом

ОСОБЫЙ ВИД РАСХИТИТЕЛЬСТВА

В истории иногда запечатлеваются совершенно обыкновенные эпизоды человеческого поведения, не означающие по фабуле ничего более, как реакцию личности на обстоятельства. Но иногда с банальной сцены — один мужик дал другому в рыло — начинается завязка исторического сюжета. Когда Петр Алексеевич Романов начистил физиономию Алексашке Меньшикову за плохое качество сукна для солдатского обмундирования, это была завязка большого и уникального исторического сюжета.

Собственно, завязка никогда не начинается на пустом, то есть заурядном месте истории. Удар Алексашке в рыло не запомнился бы никому из современников, не приходись он на период «быть или не быть», когда шведы, чуя слабину переходного периода власти, лезли на Россию. Периоды «быть или не быть» случаются с Россией с известной регулярностью, и всегда происходят от сочетания внешних и внутренних причин.

Подлость человеческая тоже становится заметной не при любом историческом освещении. Когда привычный лихоимец, каковых множество, тырит на фоне благоденствия, он не вызывает эмоций свыше спокойного презрения. Когда он делает то же самое в пору наступающего лиха, то же привычное, автоматическое, приспособительное действие пробуждает лютую ярость, толкающую к пониманию не только момента, но и единственно возможного алгоритма поведения в этом моменте.

Тырят лихоимцы не только казенное имущество. Есть разновидность лихоимства на моральном капитале, когда привычное поведение состоит в наживе не на материи, а на духе. Тырящий дух самоутверждается тем же способом, что и тырящий имущество, и испытывает те же самоутверждающие чувства: экий я ловкач! хорошо ж я его, дурака, провел на мякине! эка мне удается плевать в кормящую руку и получать новые пряники!

У тырящего дух особое свойство самоудовлетворения, благо прямое воровство ему не пришьешь, и стало быть, нет никакого повода, да и действенного способа запретить изгаляться над властью, а заодно и над людьми. Тем более, если есть безнаказанные прецеденты. Тем более, если прежде чем начать тырить, пройдоха втерся в придворный круг, вынюхал не спеша все болячки, сыграл сочувствие, представился лекарем, и тем самым свил, как паук, особую паразитическую инфраструктуру. Запас ее прочности состоит в нажитой аксиоме: без меня никак. Наглость обыкновенная переходит в наглость самозабвенную на почве ощущения собственной незаменимости, когда тихой сапой и вовремя брошенным подобострастным взглядом подлец приобретает контроль над всеми фабриками сукна, и так продолжается, покуда при проверке материала на прочность — хорошо если случайной и своевременной — расползается дыра, и следует давно заслуженный удар в рыло.

ПРЕДЧУВСТВИЕ УЩЕРБА

В мае я случайно присутствовал при телефонном разговоре двух спичрайтеров, верой и правдой служивших делу передачи государственной власти. Они были сильно расстроены. И не только тем, что-то формально частное учреждение, в котором они числились, не получит исключительного статуса в качестве вознаграждения за достаточно хлопотный труд. Их больше шокировал накануне дошедший до них слух, возможно, искаженный или преувеличенный, о том, что подобный статус получит совсем другое учреждение.

Люди, которые беседовали по телефону, считали себя нормальными русскими националистами. Нормальными в смысле отсутствия конспирологических заскоков. В том смысле, что они связывали успех России с сильной и разумной мобилизующей властью в стране и самостоятельной позицией страны на мировой арене, а не с очисткой общества и природы от не соответствующих некоему заскорузлому стандарту чужеродных элементов.

Слух о том, что некий особый статус в отечестве достанется другому, совсем недавно образованному учреждению, их забеспокоил даже не потому, что это название не несет в себе никакого содержания, кроме намека на признание других аналитических и/или идеологических учреждений несовременными, сиречь отсталыми. Просто перечень известных им лиц, привлеченных под крышу нового института, вызывал у них тревогу за судьбу того дела, которое, как утверждалось, им досталось в руки.

Признаться, в тот момент я расценил их ошеломленность вышеупомянутым слухом как обыкновенную человеческую зависть. Кроме того, некоторые из названных имен не производили на меня никакого впечатления — ни хорошего, ни дурного, благо трудно составить впечатление о функционерах, легко и часто меняющих руководящие должности в совсем разных корпоративных сообществах. Может быть, за этими трансформациями скрывается мятущаяся душа или азарт освоения новых ипостасей, а благополучная карьера — лишь проявление холодного разума, который только в помощь порывистой обслуживаемой натуре?

И даже если мои собеседники правы, подумал я, и структура, предназначенная для идеологического обеспечения, будет решать сугубо лоббистские задачи — к примеру, по разделу влияния в сфере коммуникаций — в конце концов, свято место пусто не бывает, и пустующую нишу займут люди и институты, которым есть что сказать о государственной стратегии в более широком масштабе, чем узкая область информатизации. Сама же эта область уже не является, как в начале 90-х, открытыми воротами для нью-эйджа, «эры Водолея» и прочей необуддистской отравы: нет уже ни в истэблишменте, ни в физическом мире академика А.Н. Яковлева, призывавшего сначала дробить этот истэблишмент на черные и белые пешки (двухпартийная система из либералов и консерваторов), а потом, уже откровенно, «буддить Россию» под флагом информационной революции. В этой сфере, как в металлургии и нефтепроме, отношения давно перешли в плоскость обыкновенной борьбы интересов на фоне взросления отечественного капитала, выходящего на внешние рынки, не просто конкурирующего, но и совершенствующегося в этом процессе, и открывающего самые разные возможности — к примеру, в гражданском измерении помогая русским общаться с абхазами, а в военной сфере — выводить технологии управления, предупреждения и технической диагностики из отсталого состояния.

И в самом деле, когда получившему особый статус учреждению поручили заниматься внедрением электронных систем для оптимизации административного управления, чтобы избавиться в кои-то веки от заскорузлых бюрократических способов обеспечения хозяйственных решений, я не мог не согласиться с тем, что задача архиактуальна, и что не будь учреждения с подобной специализацией и под эгидой бывшего министра связи, к тому же выходца из весьма серьезной петербургской школы, давшей стране не один десяток выдающихся и стратегически мыслящих специалистов, то его следовало бы придумать.

Но когда спокойное и уверенное бытие, покоившееся в большей степени, чем нам всем казалось, на благоприятной конъюнктуре цен на энергоносители, сдвинулось и поплыло по мировым кризисным волнам, сдвинулось нечто и в восприятии реальности изнутри истэблишмента, и специалисты, нанятые для модернизации в отдельно взятой, жизненно важной, но узкой сфере, занялись — ровно так, как это было в пору политического расцвета А.Н. Яковлева — не своим делом. И оказалось, что два участника подслушанного мною разговора оказались правы в своем неопределенном предощущении потенциального ущерба в сфере, далекой от любого, даже самого продвинутого физического производства — в сфере ценностей, смыслов и образов будущего. Может быть, так же инстинктивно предощущали недоброе аппаратчики высшего консультативного звена позднесоветского аппарата, когда на месте жесткого Александрова-Агентова возник суетливый Черняев, еще не успевший ничего сказать или сделать, но содержавший некую фатальную ненадежность просто в своей человеческой фактуре.

ОТЧЕРЧЕННАЯ ГРАНЬ

Нация, занимающая континент от моря до моря, населенная людьми разных этносов и вероисповеданий, постоянно рефлексирующая о своем месте в мироздании, к которому предрасполагает даже само уникальное стратегическое положение, не может не вырабатывать в себе некий запас прочности на случай непредвиденных обстоятельств как на уровне политического класса, так и на уровне общественных институтов и ассоциаций. Эта прочность обеспечивается в разных сферах ее жизни и кулуарностью, и открытостью, и возможностью свободного высказывания мнений, и строжайшим соблюдением тайны, притом ни то, ни другое не противоречит собственному образу, исходящему из национальной мечты. В этой стране есть и оракулы, сгущающие краски вокруг даже минимальной, кажущейся опасности, и конспирологи, отслеживающие плетущиеся нити межнациональных и даже межпланетных заговоров, и стратеги духовной обороны двойной и тройной степени защиты. С другой стороны, в ее рефлексирующей среде постоянно присутствуют и самовыражаются интеллектуалы, интерпретирующие национальную мечту с точки зрения не влияния, а ответственности, многие из которых в непредвиденных обстоятельствах ударяются в духовное самоистязание вплоть до полного отречения от этой мечты.

Но вот что интересно: в этой стране, Соединенных Штатах Америки, выработался некий особый механизм, защищающий базовое самосознание государства от эксцессов самоотрицания. Ниспровергатели мечты, способные сотрясать умы и чувства силой публицистического или художественного таланта, равно как и захватывающей фактурой разоблачений свинцовых мерзостей внутренней и внешней политики, не допускаются за пределы отведенных им ниш. Кинорежиссер Майкл Мур никогда не станет государственным чиновником, социолога Ноама Хомски никогда не привлекут к преподаванию в стратегическом учебном заведении, журналист-разоблачитель Саймур Херш никогда не станет обозревателем The Wall Street Journal, а Линдона Ларуша никогда не выберут в президенты, даже если он вдруг станет архипопулярен.

Человеческий материал, способный гениально рефлексировать, виртуозно разоблачать и даже блестяще изобретать новые модели более справедливого мироустройства, но категорически не пригодный для принятия текущих стратегических решений, не допускается к управлению без всяких разъяснений и без всяких политкорректных реверансов. Просто не допускается, и этот непроизнесенный приговор обжалованию не подлежит. А если, паче чаяния, уже вовлеченный в процесс принятия решений интеллектуал обнаруживает своим поведением признаки неадекватности своей роли, по каким бы внутренним или внешним причинам они не проявились, он отторгается, опять же без реверансов. Поэтому тот же Ларуш, однажды исключенный из команды, занимавшейся разработкой СОИ, уже никогда не имел шансов вернуться на любой подобный управленческий или консультативный уровень, и точно так же Скотту Риттеру никогда больше не будут доверены никакие поручения на уровне международных институтов.

Нельзя не согласиться с тем, что у России есть нечто общее с Америкой хотя бы в стратегическом географическом положении, с которым множеством невидимых нитей связано внутреннее осознание миссии. Можно признать, что положение России еще более стратегично, и в то же время менее защищено. Можно также предположить, что это положение обязывает не только к особым мерам физической самозащиты, но и к особой прочности целенаправленно обновляемых и совершенствуемых конструкций идеальной самозащиты. Во всяком случае, для окружающего мира, если снять с медийной поверхности постоянно пузырящуюся на ней пропагандистскую пену, наличие подобных конструкций воспринимается совершенно естественно — равно как и особенности политического и административного устройства, которое как минимум в неофициальном общении оправдывают даже самые завзятые ненавистники.

Нельзя сказать, чтобы такая система защиты в России не формировалась на протяжении последнего десятилетия. Привольное существование идеологических отдушин вроде «Новой газеты» объясняется не только желанием отдельных чиновников использовать данный печатный орган в виде показного образца толерантности власти к чужому мнению. Издания такого рода всегда содержат полезные сигналы, позволяющие власти обнаружить слабые места в своем устройстве — от авиакосмической сферы до регионального управления. Поэтому истерическим кулачкам Юлии Латыниной позволено и будет позволено упражняться на упругой груше государственной власти.

Из этого следуют как минимум два вывода — во-первых, о том, что власти несчастные случаи с представителями вышеназванного сообщества решительным образом не нужны; во-вторых, о том, что намерение расширить политическое представительство в федеральном парламенте является не либеральной блажью, а абсолютно разумным и стратегически целесообразным желанием наладить обратную связь с интеллектуальным слоем общества. Постоянно наблюдая профессиональных функционеров ныне отрешенной от представительства в Госдуме партии «Яблоко» в компании региональных чиновников, я вижу, как внимательно исполнительная власть прислушивается к их заведомо неконъюнктурным и уже поэтому ценным суждениям.

Столь же рационально и прагматично власть использовала услуги Института национальной стратегии Станислава Белковского, когда ей понадобилось теоретическое обоснование для применения правовых и экономических мер к клановой группе, задумавшей ни больше ни меньше как изменить общественное устройство, загодя скупив полпарламента и даже не постеснявшись об этом прилюдно заявить. Контора Белковского блестяще выполнила одну задачу, соответствующую своей нише, а затем и другую, когда от поверженного главы клана потребовалось столь же прилюдное покаяние: тот же Белковский помог его сочинить.

Этот успешно формировавшийся навык управления носителями абстрактно добрых и честных, но практически неприменимых интенций стал в известном смысле маркой прошедшего десятилетия политики. На новом витке, по вполне естественным причинам, могут и должны нащупываться новые средства. Однако в данной области при всей видимой незыблемости сложившихся общественных отношений существует вполне определенная опасность, не обозначенная теоретически, хотя более чем заслуживающая осмысления.

Эту опасность неверно ассоциировать только с Горбачевым. Как известно, Горбачев не упал с луны. Он был выдвиженцем Юрия Андропова, которого особо волновала тема лихоимства, а одновременно и подспудно, в связи и без связи с нею — тема стратегических альтернатив, из чего возникла неформальная, и видимо, весьма значимая человеческая связь с Роем Медведевым и Михаилом Гефтером. Насколько я понимаю, люди эти, по крайней мере в повседневных проявлениях, были весьма непритязательны и житейски непрактичны. Впрочем, эти свойства не тождественны отсутствию амбиций, ибо таковые не всегда относятся к материальной сфере жизни. Из контекста этого общения, из постепенного пленения ума сформировалась некоторая линия, которая в рафинированном виде, по большому счету, могла быть безвредна. Но в практическом применении она привела страну туда, куда привела — к 1987-му, 1991-му и 1993-му. И этого опыта должно быть достаточно, чтобы наследники того, что осталось от отечества, избегали переходить грань между диалогом и интеллектуальным пленением.

Сегодня группа интеллектуалов, куда менее житейски скромных, но столь же настойчивых, старательно тащит нас в нечто под названием «расширение демократии» (в официальном варианте) или «февраль» (в неформальном). Чтобы не быть голословной, эта публика применяет средства, недоступные Медведеву и Гефтеру — а именно прямой социологический метод, примененный «точечным» образом. То есть образом, не раскрывающим суть спрашиваемого. То есть никого ни капли не спросив — во всяком случае, образованного класса, от имени которого они выступают.

По меньшей мере по той причине, что я не терплю, когда от моего имени некие персонажи, в подметки не годящиеся ни Рою Медведеву, ни его американским аналогам, хотя и претендуют на сопоставимую роль, берутся рассуждать о ценностях и чаяниях образованного класса — моих, в частности, — мне представляется необходимым расставить некоторые точки над i.

НОСТАЛЬГИЯ ПО КРОВУШКЕ

Как нетрудно догадаться читателю Рунета, я имею в виду широко обсуждаемый ныне декабрьский доклад, озаглавленный «Развитие российской модели демократии». Прямой отсылки на февраль семнадцатого в нем нет: властители подлинно современных умов ограничились шестьдесят первым. Для читателя, который может второпях пропустить термин «оттепель» или не придать ему должного значения, издатели применили вынос с цитатой не из титанов зарубежной мысли, а из кладезя идей одного из соавторов, профессора Мельвиля из МГИМО:

«Оттепель — это гласность. Это либерализация в рамках существующих институтов. Когда она возникает? Не тогда, когда либерал проснется и захочет этого, а тогда, когда он будет вынужден это делать и когда это будет результатом раскола или, как минимум, напряжения в истеблишменте. Потому что весь опыт демократизации последних 35−40 лет показывает, что без этого раскола и без этого напряжения ничего не происходит».

Со времен «оттепели» (таяния, если уж совсем точно переводить термин, примененный к хрущевизму на Западе, а потом уже вошедший в лексикон тогдашних властителей умов, что их характеризует) прошло вообще-то больше сорока лет. Эту ошибку преподающего и пишущего профессора можно объяснить лишь тем, что его текст писался несколько раньше и по другому случаю. А может быть, вопреки несравнимой с хрущевскими временами свободой самовыражения, даже в стол, ибо до какого-то момента заветное казалось хоть и произносимым, но неуместным. А теперь считается, что времена изменились.

Итак, точка над i номер один: с обнародованием текста авторы тянули до некоего момента. Этот момент — а именно конец эпохи Буша в США — безусловно, важен для России и не только для нее. И соавтор доклада Николай Сванидзе совершенно справедливо напоминает в «Ежедневном журнале», что победившая в США Демократическая партия куда больше любит совать нос в дела других стран, чем даже самые завзятые неоконы. «Один Бжезинский стоит целой армии», как написали на днях на антироссийском крымском сайте «Флот-2017».

Впрочем, ожидание большей назойливости извне к нашим внутренним делам, в частности к состоянию гражданских свобод — совсем не повод для того, чтобы заранее расстелиться перед этим сколь угодно ожидаемым вмешательством. И даже если президент предлагает снизить проходной барьер в Думу, это не повод для того, чтобы, всячески нахваливая эту инициативу, проповедовать раскол с некими другими силами, которые якобы стремятся этому помешать. Не говоря уже о том, что перед лицом внешней опасности истеблишменту (у авторов через «е») пристало быть скорее единым, чем расколотым.

Точка над i номер два: кризис, который многим казался сугубо внутризападным событием, затронул и нас, притом весьма чувствительно. В связи с чем напряжение в истеблишменте, столь желаемое профессором Мельвилем, уже существует. Для преодоления кризиса в самом деле нужен приток во власть свежих и «незамыленных» умов, и в этом с авторами нельзя не согласиться. Но если мир имеет дело с кризисом либеральных идеалов (Фукуяма тут не даст соврать), то с какой стати политические ворота должны распахиваться настежь именно для апологетов любезной авторам либерализации? И наконец, кто сказал, что для обеспечения вертикальной мобильности единственным способом являются выборы? Петр Алексеевич, величие которого (несмотря на крутость и даже приговор царевичу) большинство наших либералов не осмеливаются опровергать, не расширил полномочия бояр, а наоборот, через не хочу отправил их к цирюльнику. Да и Хрущев, зачинатель «оттепели», не выносил свой знаменитый доклад к XX съезду на Верховный Совет СССР. Да и с гласностью, если вспомнить дело Пастернака, не сильно церемонился.

Точка над i номер три: когда нам начинают рассказывать об «оттепели», речь на самом деле идет о другом времени. Иначе бессмысленны были бы дальнейшие рассуждения о состоянии партийной системы и мерах по ее усовершенствованию. Если уж судить о подлинном предмете ностальгии, то он относится вовсе не к концу 50-х, а к началу 90-х — к периоду от провозглашения политического плюрализма до его фактического сворачивания Ельциным посредством апрельского (1993) «да-да-нет-да». Или к единственному сопоставимому процессу из более раннего опыта — процессу, логически завершившемуся февралем 1917-го.

Здесь не даст соврать столь последовательный сторонник безбрежных прав и свобод, как ультралиберал международного розлива Андрей Пионтковский. Он откровенно признался в том, что с авторами согласен почти во всем. Он даже по существу объявил о своем переходе из внесистемного пространства в истеблишмент, но при одном условии из трех слов: премьер должен уйти. И тогда, по его словам, можно будет заключить недавно упомянутый ближайшим коллегой авторов доклада «пакт Монклоа». Тут-то якобы и наступит любезный ему Февраль.

Точка над i номер четыре: трогательное согласие респектабельных авторов с откровенно антигосударственным публицистом происходит в том числе и оттого, что респектабельные авторы вместе с либерализацией пропагандируют на краю разверзающейся экономической ямы еще и регионализацию. За аналогичной пропагандой конца 80-х — начала 90-х, как известно, стояло не только стремление «освободить народы», но и «избавиться от подбрюшья», то бишь от постылых нахлебников. Нельзя, однако, не заметить, что чересполосица относительно зажиточных, бедных и вовсе нищих регионов от их большей самостоятельности приведет отнюдь не к «цивилизованному разводу», как это могло быть с республиками СССР, каждая из которых по определению имела внешнюю границу.

Инициатива «пакт Монклоа-2009» еще более двусмысленна, если вспомнить, что за историческим пактом Монклоа в Испании последовал взрыв сепаратистской активности басков. В этом контексте заключительный тезис доклада о том, что предлагаемые меры по развитию российской модели демократии «не потребуют радикальной перестройки институциональной структуры российской политики», лжив. Ибо очередное предложение каждому взять столько суверенитета, сколько он сможет, нисколько не поможет ни хозяйственной организации страны, остро нуждающейся в грамотном, целенаправленном, директивном и непротиворечивом распределении производительных сил и источников дохода, а напротив, разделит пространство на взаимно ненавистные друг другу островки, где никаких общих институциональных структур, в том числе и партий, не будет. В 1991 году многочисленная в ту пору Демпартия России пыталась было создавать аналогичные структуры в странах СНГ — и кто теперь о них помнит?

Впрочем, один из соавторов доклада, Лев Александрович Пономарев, в ту пору устроил публичную политическую обструкцию лидеру ДПР Николаю Травкину за критику Беловежского соглашения. Круг деятелей истеблишмента, к которому тогда принадлежал (а ныне, надо полагать, принадлежит вторично), занимался тогда более актуальной задачей — лоббированием Джохара Дудаева на пост президента Чечни со всеми известными нам последствиями, за которые никто из раннеельцинского окружения, кстати, не ответил ни перед обществом, ни перед родственниками жертв кавказских трагедий.

Точка над i номер пять: никакой не хрущевизм служит отправной точкой авторов доклада, а самая чистопородная боннэровщина. А недавнее упоминание либералами из того же круга о намечающемся «Новороссийске-2009» только лишний раз подтверждает, что не только о свободах они ностальгируют, но и о сопутствующей кровушке.

ИСКОМЫЙ ГЕНЕРАЛ ДЕ САНТЬЯГО

Период, когда Елена Георгиевна Боннэр, Лев Александрович Пономарев, Галина Васильевна Старовойтова и их благодетель, выпускник спецкурсов Freedom Foundation Геннадий Эдуардович Бурбулис входили в круг лиц, принимающих политические решения, был ограничен полутора годами: большего даже ельцинский Боливар не вынес. Прямым свидетельством (hard evidence) того факта, что именно этот период истории наиболее дорог приверженцам новой «оттепели», является лакмусовая бумажка по имени Пионтковский со своей версией пакта Монклоа — надо отметить, более последовательной. Поскольку — возможно, в силу лучшего знания истории, чем у профессора из МГИМО, — он прямо ассоциирует те «нежелательные элементы» в России, которых авторы доклада избегают называть по имени, с испанской «бункерной группой».

Консервативную группу испанского истэблишмента и ее публицистических выразителей, именовавшихся «бункерной группой», премьер Адольфо Суарес в 1976 году в самом деле ни в какой пакт не звал, тем более что общественным институтом они не были. Они были просто — употребляя принятый у либералов термин — силовиками. И мешали испанским реформаторам не столько своей верностью идеалам Франко, сколько своим влиянием в армии и спецслужбах.

Неделикатный Пионтковский забегает сегодня поперед либерального батьки прямо как Юрий Афанасьев поперед Игоря Чубайса с Сергеем Станкевичем: никого ни капли не спросив, называет имя отечественного аналога генерала Фернандо де Сантьяго — Владимир Путин. От него-де и надо избавиться, как от козла отпущения, тогда-то все и будет «монклево».

После таких уточнений, привлекающих широкое внимание, доклад и приобретает желаемое для инициаторов его появления на свет — флер легкой опалы. Что и требуется для того, чтобы заложить первый камень в уже нарисованный негативный образ «Дмитрия Цхинвальского с огромным крестом на шее». Не спрашивая о том, устраивает общество и самого рисуемого такой образ или нет.

Происходит вся эта дискуссия аккурат одновременно с планированием официальной встречи президента России с президентом США. Которым и в самом деле есть что обсудить. В области беспрецедентных проблем в мировой экономике. В области ситуации на Ближнем Востоке и в Афганистане. Наконец, в области военно-стратегических отношений. Вот ведь какое совпадение.

Есть и еще одно совпадение, будем считать его закономерностью хода мыслей либеральных авторов и их поклонников: алкающие «развития российской модели демократии» болезненно зафиксировались на странном убийстве адвоката семьи чеченской девушки господина Маркелова. Если не было повода повторно расковырять кавказскую драму, то его следовало придумать. В самом деле, иные персонажи, и не только в Демпартии США, стоят целой армии провокаторов.

ПРЕЖДЕ ЧЕМ ПОДНЯТЬ ПАРУСА

С врагом говорить необходимо. Если это вслух признавал Халед Машааль за день до первого налета израильских ВВС на сектор газа, то вряд ли нам имеет смысл оспаривать эту простую истину. Правда, необходимость прямого разговора с врагом совершенно не обязательно предполагает подлизывательные поездки к этому врагу от имени главы государства, и соответственно — от имени всей нации.

Вносить изменения в политическую систему в ситуации кризиса со всем набором социально-экономических последствий тем более необходимо. Правда, необходимость при их разработке плясать от замусоренной печки под названием «либерализация» из этого совершенно не следует. Более того, квалификации гражданского юриста, которую имеет глава государства, семантически ближе значительно более емкий термин «порядок», включающий в себя и правоприменительные, а не безлично-дистанционные способы преодоления коррупции, и мобилизационную реконструкцию всего исполнительного аппарата с адекватным разделением полномочий и чисткой законодательства от заведомо неэффективных, хотя и точно копирующих чужие аналоги положений и норм, и наконец, применение директивного подхода к национальному хозяйству в отраслевой и региональной ипостасях.

Тезис о «наименьшем зле» во всем вышеназванном контексте, разумеется, применим. Но он совершенно не обязательно предполагает содержание, сдутое авторами доклада у американского специалиста по развивающимся странам Джона Уотербери. Дипломат, военачальник, промышленник и основатель Екатеринбурга Василий Татищев говорил о том, что для «великих и пространных» государств наименьшим злом является монархическое правление (как ни удивительно, болтающие про пакт Монклоа напрочь забывают о короле Испании, при отсутствии которого пакт обернулся бы полномасштабной гражданской войной). Если же говорить о сегодняшнем времени, то реальное «наименьшее зло», к применению которого взыскуют не общественные институты, а само общество, теряется в зияющих дырах уголовного права, не давая возможности государству окончательно стряхнуть с себя самостоятельность от клановых интересов, экономике — от воровства, а внешней политике — от безответственности.

Свято место пусто не бывает, и вместо дрянного идеологического сукна найдется кому сработать прочное полотно — в том числе и для парусов, выдерживающих шквальный ветер с моря. Тех же, кто сует в руки вместо надежного материала гнилой, вместо бочки для вычерпывания воды подставляет решето, а вместо боевой песни, воодушевляющей капитана и команду, заводит благостный романсик а-ля «маленькая страна, где она, где она», за ненадлежащее выполнение доверенной им функции правовым образом примерно наказать невозможно, ибо даже при очевидности их умысла доказывать его суду тягомотно, неэффективно, да и времени жаль. Прилюдно примененный в аналогичной ситуации метод Петра Великого, особенно на судне, попавшем в шторм, здесь куда более адекватен, нагляден и назидателен. Благо если искать исторические примеры, которые сегодня уместно и достойно повторять в пору кризиса, не имеющего аналогов на протяжении 200−300 лет, то на этой исторической глубине мы и найдем ответ.

И тогда, ползая под ногами у батюшки-государя и целуя ноги, тырители духа, ломальщики компасов и поставщики занюханного политического зелья будут молчать, как Алексашка, не рискнут искать адвокатов перед лицом не кодекса, а всей присутствующей сурово безмолвной нации, и не посмеют издать правозащитного стона о том, что из них-де сделали козла отпущения. И окружающий мир, призадумавшись, признает за нами право применить принцип жертвования наименьшего козла ради остойчивости немаловажного для всеобщих судеб «великого и пространного» русского судна.

http://www.rpmonitor.ru/ru/detail_m.php?ID=12 759