 |
| Правая.Ru | Михаил Смолин | 18.01.2006 |
Эти два, часто взаимоисключающие, состояния нашего политического сознания глубоко укоренены в русской психологии. Они на протяжении многих веков формировали облик русской цивилизации, приобретавшей вид то мощного государственного и национального монолита, то аморфной распадающейся общности и атомизированной человеческой массы. Еще Л.А. Тихомиров (1852−1923) утверждал, что настоящий русский может быть либо монархистом, либо анархистом. Русские способны либо ригористки строить сверхмощный имперский организм, с его строгой иерархичностью и внутренней дисциплиной, сужающей проявления личности во внешней свободе, либо стараются дойти в своем стремлении к личной свободе до абсолютного эгоистического самоудовлетворения. Теплохладные пути развития у нас как-то не приживаются — видимо, не тот климат (и духовный, и природный) и не та национальная история.
Психологическая двойственность в общественном поведении имеет у нас государственнические и анархические векторы деятельности. Они, как можно утверждать на основании изучения истории, всегда наличествовали в русской психологии. Анархический — имел более взрывной характер и был менее продолжителен в своих вспышках активности, государственнический же — носил в истории нации менее эмоциональный характер, зато был более приспособлен к длительному действию.
Когда власти удавалось подчинять анархическую стихию в русском характере — государство и общество могло использовать огромные жизнедеятельные силы нации для реализации национальных интересов страны. Историческая власть была опекуном нации, своеобразным отеческим контролером и порой сдерживала не в меру разыгрывавшуюся народную безудержность. Когда же ей не удавалось справиться со своей обязанностью упорядочения и управления, то анархические асоциальные потенциалы национального характера буквально взрывали наше общество и государство изнутри. Наступали смутные и революционные времена, которые могли за несколько лет разрушительной вседозволенной свободы (без сдерживающего влияния власти) уничтожить результаты вековой поступательной работы нации, откинув ее на столетия назад в своем государственном и национальном развитии…
Наши девяностые стали тем коротким в исторической перспективе периодом, когда под именем либерализма у нас восторжествовала традиционная русская анархическая тенденция — всегдашняя внутренняя опасность для мощи и единства государства. Эти годы можно назвать периодом анархического цивилизационного срыва, которым время от времени подвержен русский национальный характер. Подобные срывы, часто внешне ничем не обоснованные, не однажды бывали в нашей истории и являлись своеобразными перерывами («перекурами») в напряжениях в государственной и национальной деятельности. Девяностые годы двадцатого века в этом смысле похожи на смуты начала XVII и XX столетий. Все они начинались сомнением в значимости государства для жизни нации и каждого человека в отдельности, ослаблением национального единства. Но проходило всего несколько лет разрушительной смуты, и в сознании нации анархические настроения сменялись на ригористическую апологию государственной мощи и национального единства. Нация быстро разочаровывалась в эфемерных смыслах смуты, ощущая глубокую праздность столь чаемой еще недавно «свободы», и начинала переживать удивительное по силе чувство сиротства без государства, без той исторической задачи, от которой она поначалу так яростно отказывалась.
В наше время процесс выхода из анархического смутного состояния происходит по той же психологической схеме. Сколько эмоций, громких слов и бездумных дел было произведено за короткое время нашего анархического припадка девяностых годов. Но уже к концу 90-х было явственно видно преодоление смутных веяний и стало живо ощущаться начало стихийного возврата к государственническим настроениям в русском обществе.
Несколькими годами позже и политическая элита разных направлений, уловив эти народные чувства, начала вводить в свой политический словарь ранее, в начале смуты, не употребляемые в положительном контексте понятия (такие как патриотизм, родина и т. д.). Это была своеобразная попытка с помощью слов из другого идеологического лексикона спасти падающий престиж демократических идеологем: «либерализма», «коммунизма», «прав человека», «свободы» и т. п.
Стали появляться удивительные словосочетания «советский империализм» (коммунисты, газета «Завтра») или «либеральный империализм» (А.Чубайс), ранее категорически невозможные к употреблению теми силами, которые теперь с удовольствием их озвучивают. Иначе говоря, все силы, желающие и дальше оставаться в политической жизни России, признали, что воля нации состоит в желании построения великого государства, а значит, восстановления именно имперской по масштабу государственной традиции. Либералы и коммунисты лишь подставляют к ведущему слову «империализм» свои прилагательные «советский», «либеральный», что только подчеркивает их идейный конформизм и попытку встроиться в большой государственный проект по возрождению России ради сохранения своего политического влияния на процесс. Россию будущего русские видят Государством-Империей. Вопрос остается только во внутреннем содержании того империализма, о котором говорят разные силы. И именно здесь можно разглядеть опасность псевдотолкований русской традиции государственности, с попытками влить в новые имперские меха возрождения старую идеологическую кислятину в разных вкусовых конфигурациях — от своеобразного дугинско-джемалевского пойла из экуменистического старообрядчества (объединения разных толков раскола на идее противодействия Московской Патриархии) с радикальным протестантствующим исламизмом, с послевкусием из смеси сатанизма с оккультным гностицизмом, до банальных, но хорошо финансируемых проектов неолибералов, неокоммунистов и неоязычников…
Идея Империи является высшим развитием института государства в цивилизационном аспекте. Православная Империя есть попытка организации Православной цивилизации в государственных рамках. Империя — это государство, стремящееся объединить в своем имперском организме Цивилизацию, став понятием, соотносимым с нею. Православная Империя старается стать равнозначным понятию Православная цивилизация. И Православный Рим, и Православная Византия, и Православная Россия — олицетворяли собою Православную цивилизацию в единстве ее национального и культурного многообразия.
Естественно, далеко не всегда эти понятия были равнозначными. Идеал практически не достижим в исторической действительности. Но именно усилия в приближении к идеалу и можно называть смыслом истории, исторического развития. Империя всегда занимала особое положение, была ядром Цивилизации с заложенным в нее центростремительным движением.
Сегодня идея Империи, империализма как суть политики великого государства всплывает в сознании нации как непосредственная государственная необходимость, сложившаяся из тяжелого постсоветского периода и ослабленного разделенного положения России. Это состояние слабости очень остро чувствуется русскими, у которых государственный инстинкт развит сильнее, чем у кого бы то ни было. Упадок государственности переживается лично и болезненно, из чего и рождается новое ожидание спасительной личности, могущей возродить Империю. В этом смысле очень точна формулировка профессора В.Д. Каткова: «Идеалом русского человека всегда будет Царь, который „все может“». (Катков В.Д. Измена Родине // Харьковские губернские ведомости. 1907. N 76.)
И ради реализации в исторической действительности этого чаемого идеала власти русские готовы на огромные жертвы. А жертвенность (или, как говорил с завистью к русским Т. Карлейль, «талант подчинения») — это то, что и является необходимой составляющей для построения Великой Империи.
После развала СССР Россия находилась в таком удручающем состоянии, что не могла концентрировать достаточно внимания и сил ни над одной из стоящих перед ней проблем в новой исторической реальности.
Сегодня можно сказать почти с полной уверенностью, что развал Советского Союза, территориально почти соответствовавшего исторической Большой России, все же не привел нашу государственность к необратимым разрушительным последствиям, а стал лишь очередной жесткой проверкой на прочность русской цивилизации и ее жизнеспособности.
Сейчас мы, немного «отдышавшись», начинаем приходить в себя и потому, параллельно с отрезвлением от анархического дурмана, ощущаем унизительность и неуместного положения России, не достойного ее исторического значения.
Старинный лозунг собирания земель сегодня уже носится в воздухе. Территориальные потери крайне значимых для России земель (Малороссия, Новороссия, Белоруссия и другие), всегда воспринимавшихся русскими как составляющие части территориального ядра Руси (исконно русские земли), способствуют воскрешению имперских чувств. Политики же, выступающие с позиции отрицания или не последовательного признания необходимости воссоединения русских земель (временно утраченных в ходе смуты) и преодоления раскола в самой русской нации, выбрасывают себя на обочину политической жизни страны.
Внешнее затишье в нашей политике, вероятно, не сможет продлиться долго. Никто нам не даст в столь благоприятных условиях восстанавливать свои силы. А потому наше положение безоговорочно требует скорейшего единения и мобилизации сил нации, а также концентрации власти на решении внутриполитических и внешнеполитических национальных проблем, связанных друг с другом в один жесткий узел.
