 |
| Отрок.ua | Ирина Гончаренко | 21.01.2009 |
Меня вдруг очень заинтересовал признанный американский поэт-классик Роберт Фрост (1874−1963). Причиной тому было чтение книги «Диалоги с Бродским», где я наткнулась на такое суждение.
«—В чём ещё вы видите своеобразие Фроста как выразителя американского национального сознания?
—?Фрост ощущает изолированность своего существования. Абсолютную изолированность. Никто и ничто не помощник. Невероятный индивидуализм, да? Но индивидуализм не в его романтическом европейском варианте, не как отказ от общества…
Индивидуализм Фроста иной: это осознание, что надеяться не на кого, кроме как на самого себя.
Фрост — американец, но совсем в ином роде, чем предполагали. Фрост — не хрестоматийный поэт, а явление куда более глубокое и пугающее. Это и есть подлинно трагическое аутентичное американское сознание, которое маскирует себя уравновешенной речью, обстоятельностью, прячется за обыденностью описываемых явлений.
Если внимательно читать Фроста, то смотреть на него надо с ужасом, а не аплодировать ему. То есть когда Фрост читал, надо было не собираться, а разбегаться".
Когда я открыла антологию американской поэзии, единственно возможным оказалось согласиться с Бродским. Во всех стихах Фроста есть трагическое отчуждение людей друг от друга, людей от природы; есть природа, тяготящаяся людьми, и не видящий смысла бытия замкнутый на себе человек. Лирика Фроста талантлива и заразительна безысходностью. Вот, например, стихотворение.
Починка стены
Есть что? то, что не любит ограждений,
Что осыпью под ними землю пучит
И сверху сбрасывает валуны…
…………………Лазейки, бреши,
Никто как будто их не пробивает,
Но мы всегда находим их весной.
Я известил соседа за холмом,
И, встретившись, пошли мы вдоль границы,
Чтоб каменной стеной замкнуться вновь,
И каждый шёл по своему участку
И собственные камни подбирал…
На стороне своей. И вдруг мы вышли
Туда, где и ограда ни к чему:
Там — сосны, у меня же — сад плодовый,
Ведь яблони мои не станут лазить
К нему за шишками. А он в ответ:
«Сосед хорош, когда забор хороший».
А вот другое стихотворение.
Что?то да было
Люди смеются, что я встаю на колени
Перед колодцами и изучаю подолгу
Непроницаемую поверхность воды,
Где вижу только собственное отраженье,
Богоподобное на фоне небес,
В нимбе из мха и медлительных облаков.
Однажды, уткнувшись в колодезный сруб подбородком,
Я, как мне показалось, увидел, что где? то
За моим отраженьем что? то белеет,
Что? то на дне колодца, что сразу исчезло.
Капля упала со мха, и то, что виднелось
На глубине, вдруг исказилось, смутилось,
Из виду скрылось. Но что там было на дне?
Истина? Беленький кварц? Что? то да было.
Второе стихотворение гораздо более метафизично и гораздо более страшно. Страшно, когда истина в одном ряду с «беленьким кварцем», а «богоподобно» «только собственное отраженье».
Таким же беспафосным пронзительным отчаянием полон рассказ американского фантаста Рэя Брэдбери «Каникулы». О прозе говорить легче, чем о поэзии: в стихах сильнее работает субъективность восприятия. Поди договорись, что автор, как пишут в плохих школьных сочинениях, «хотел сказать». Поэтому переведу разговор на рассказ Брэдбери, который воспринимаю как абсолютно тождественный Фросту.
Рассказ Брэдбери начинается пространно описанным пейзажем.
«День был свежий — свежестью травы, что тянулась вверх, облаков, что плыли в небесах, бабочек, что опускались на траву. День был соткан из тишины, но она вовсе не была немой, её создавали пчёлы и цветы, суша и океан, всё, что двигалось, порхало, трепетало, вздымалось и падало…»
В этом богатом и живом мире по старым рельсам на старой дрезине едет семья: отец, мать и мальчик. (Брэдбери называет родителей «мужчина» и «женщина» чаще, чем «отец» и «мать».)
«В одно прекрасное утро они проснулись, и мир был пуст. Они проснулись и услышали мягкие звуки земли, которая теперь была просто-напросто лугом. Сперва они приняли это удивительно спокойно, должно быть, потому, что уже столько лет не любили город, и позади было столько мнимых друзей, и была замкнутая жизнь в механизированном улье. Начались самые длинные каникулы в истории. Никаких сезонных билетов. Не нужно тянуться за Джонсами. Даже автомашины не надо».
Герои рассказа путешествуют нескончаемым летом с сандвичами и шипучкой уже несколько месяцев, и взрослые начинают тосковать по людям, исчезнувшим согласно их желанию. Им хочется, чтобы вернулись «все нелепости, шум и гам, ненависть, все ужасы, все кошмары, злые люди и бестолковые дети, вся эта катавасия, мелочность, суета, все надежды, чаяния и любовь».
Их сын, плача, пишет своё желание на листке, закупоривает бутылку и бросает в море. А мать его мучительно думает:
«— Он написал наше желание, нашу мечту или написал что? то своё, положил для себя одного, чтобы проснуться завтра утром — и он один в безлюдном мире, больше никого, ни отца, ни матери, никаких глупых взрослых с их глупыми желаниями, подошёл к рельсам, и сам, в одиночку, повёл дрезину через одичавший материк.
Это или не это?
Наше или своё?
Она долго глядела в его лишённые выражения глаза, но не прочла ответа, а спросить не решилась".
Брэдбери и нас оставляет без ответа. Рассказ обрывается на том, что герои катят дальше по ржавым рельсам, а на опустевшем месте их недавнего привала качается цветок и шумит море.
Король Лир кажется весельчаком и счастливцем на фоне этих персонажей. Он воздевает руки и вопиет о бессердечии дочерей, потому что уверен, что норма отношений с отцом — любовь. Гамлет страдает оттого, что «время вывихнуло суставы». И он счастливец по сравнению с героями Брэдбери, ибо не только верит в выправление века, а и видит в этом свой долг.
У Фроста и у Брэдбери в «Каникулах» никто не кричит, не бьёт себя в грудь, не произносит пафосных монологов. Так прилично ведут себя люди в морге, не требуя от покойников, чтобы они ожили.
Фрост и Брэдбери описали глубокий и безысходный ужас замкнутости, непроницаемости каждого среди абсолютной сытости и внешнего благополучия.
У Ахматовой есть полярно противоположные стихи — она описывает свет в сердце среди абсолютной внешней безысходности. Я имею в виду давно любимые мною удивительные стихи, под которыми стоит дата 1921.
Всё расхищено, предано, продано,
Чёрной смерти мелькало крыло,
Всё голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
Днём дыханьями веет вишнёвыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес,
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам,
Никому, никому не известное,
Но от века желанное нам.
Можно оборвать разговор, чтобы не затемнить главного: истинный свет и радость невозможны там, где индивидуализм и потребление возведены в культ и растоптали дух. А если дух не растоптан ценностями супермаркета и привычкой «тянуться за Джонсами», он даёт о себе знать безысходной болью.
Но очень хочется предложить уважаемому читателю ещё два замечательных ахматовских стихотворения, обращённых к Борису Анрепу, который эмигрировал в Англию ещё до революции. Ахматова категорически (и декларативно в стихах в том числе) отказывалась уехать на «благополучный» Запад. Но в текстах, которые я хочу процитировать, интересна не декларация её неотъезда, а её противопоставление Запада «родной стране». Ради чего можно остаться даже среди потерь? Чего не приемлет благополучно и долго путешествовавшая по Европе перед Первой мировой войной Ахматова?
Ты — отступник: за остров зелёный
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни и наши иконы
И над озером тихим сосну.
Для чего ты, лихой ярославец,
Коль ещё не лишился ума,
Загляделся на рыжих красавиц
И на пышные эти дома?
Так теперь и кощунствуй, и чванься,
Православную душу губи,
В королевской столице останься
И свободу свою полюби.
Для чего ж ты приходишь и стонешь
Под высоким окошком моим?
Знаешь сам, ты и в море не тонешь,
И в смертельном бою невредим.
Да, не страшны ни море, ни битвы
Тем, кто сам потерял благодать.
Оттого? то во время молитвы
Попросил ты тебя поминать.
«Родная страна» Ахматовой не Российская империя, не Великая Россия, а тот край, который называют Святой Русью, ибо главные её атрибуты — «наши песни и наши иконы». Это уклад жизни и система ценностей, основание которых — Православие. Именно в этом мире может быть светло даже тогда, когда «всё расхищено, предано, продано».
Что отрывает человека от «родной страны»? На этот вопрос есть ответ в приведённых стихах.
Кощунство и чванство — путь прочь из Святой Руси. Надо ли расшифровывать и растолковывать эти очевидные слова? Кощунствуют люди, потерявшие веру, потерявшие Бога. Ещё три поколения назад страшным приговором человеку были слова о нём: «ничего святого». Чванство — надменность, ощущение себя лучшим и высшим. В данном случае чванство относится к этой самой Святой Руси: у вас, мол, дичь, глушь, мракобесие, фанатизм, а вот в Европе мостовые с порошком моют.
Об этом же второе стихотворение, тоже к Анрепу обращённое. Оно начинается с того же диагноза — чванства.
Высокомерьем дух твой помрачён,
И оттого ты не познаешь света.
Ты говоришь, что вера наша — сон
И марево — столица эта.
Ты говоришь — моя страна грешна,
А я скажу — твоя страна безбожна.
Пускай на нас ещё лежит вина, —
Всё искупить и всё исправить можно.
Вокруг тебя — и воды, и цветы.
Зачем же к нищей грешнице стучишься?
Я знаю, чем так тяжко болен ты:
Ты смерти ищешь и конца боишься.
Сегодня для того, чтобы оказаться в эмиграции по отношению к Святой Руси, не обязательно ехать в Англию, в Америку или вообще куда? либо перемещаться. И кощунство, и чванство — необходимые составные мейнстрима (общего потока), в который всей душою рвётся огромное количество людей, не покинувших тех стран, которые Святую Русь составляют. Не хочется писать банальностей и очевидностей. Стихи, к счастью, всегда лучше любых их толкований.
А Святая Русь, к счастью большому, неслыханному, незаслуженному, ждёт нас за порогом любого её монастыря или храма; смотрят на нас наши иконы, качаются над тихими озёрами сосны. «Возлюбим друг друга да единомыслием исповемы…»
http://otrok-ua.ru/sections/art/show/otchajanie_po_amerikanski.html
