 |
| Радонеж | Д. Гришин | 20.12.2008 |
Коротка и изменчива человеческая память… Публикуя в 1812 году список своих членов, Императорская академия художеств поместила в нем имя Федора Степановича Рокотова. А между тем этот знаменитый живописец уже четвертый год покоился в некрополе московского Новоспасского монастыря. Его ухода из жизни никто из коллег не заметил, никто из представителей мира искусства не почтил его память, никто из официальных лиц не оповестил соотечественников о скорбной утрате. О Рокотове просто забыли. Нет, его полотнами продолжали любоваться в Императорских дворцах, в общественных учреждениях и в частных особняках. Но сам художник, доживающий свои дни где-то в Москве, никого не интересовал.
Только столетие спустя о Рокотове заговорили как о величайшем русском портретисте. Бросились изучать подробности его жизни, особенности творчества. И тут оказалось, что известно о нем очень мало, и что тот, кого по праву ставили в один ряд с лучшими мастерами жанра во всей мировой живописи, оставил о себе больше вопросов, чем ответов.
Взять хотя бы уже само его появление на свет. Обычно датой рождения Рокотова называют 1735 год, однако нередко рядом с этой цифрой ставят вопросительный знак, поскольку есть альтернативная, 1732, да и получены обе косвенным путем. Кому бы в то время пришло в голову сохранить для потомков документ о появлении ребенка в семье крепостного крестьянина из подмосковного села Воронцово? Да, Федор Степанович был крепостным. получившим затем вольную. Но есть версия и более романтическая — повышенное внимание к талантливому мальчику со стороны хозяина, князя П. И. Репнина, дальнейший взлет художника и, главное, допущение его для работы в Царские покои, позволили предположить, что на самом деле Рокотов был незаконным сыном своего барина. Впрочем, фантастичный ХVIII век знал и более невероятные карьеры, так что удивляться появлению «безродного» художника на русском Парнасе не приходится и связывать данный факт с чем-то тайным не обязательно.
Первое время одаренный подросток работал в имении Репниных. Здесь он мог украшать интерьеры, писать декорации для театральных постановок. Это было типично, как и то, что крепостные художники расписывали храмы. Мы не знаем, работал ли молодой Рокотов над фресками, создавал ли, подобно своему современнику и коллеге В. Боровиковскому, святые образа. Но в его дальнейшем творчестве сама постановка задач обнаруживает глубокую духовность автора и позволяет предположить знакомство с иконописью. Однако главное, что требовал от юноши его хозяин, заключалось в другом. Домашний художник должен был писать портреты. И не только своих господ. В имение приезжали гости, и граф тешил самолюбие заставляя Федора изображать именитых персон и получая восторженные отзывы титулованных «моделей».
Однажды о необычном крепостном услышал ярчайший вельможа той поры Иван Иванович Шувалов. Фаворит Императрицы Елизаветы Петровны, просвещенный меценат, инициатор распространения в России науки и покровитель искусств, граф Шувалов искал молодые таланты, и благодаря его усилиям, Рокотов оказался в Петербурге. Знакомство с приемами модного стиля рококо. уроки у художников Л. Токке и П. Ротари и, прежде всего, собственные незаурядные способности быстро выдвинули юношу в число первых столичных портретистов. Вскоре к нему поступают заказы от Императорской семьи (портрет Петра Ш), а когда в 1763 году Рокотов пишет коронационный портрет Екатерины II - Императрица (уникальный случай!) сама позирует художнику, слава живописца достигает неслыханной высоты. На него обрушивается целый поток заказов, один выгоднее другого. Государыня продолжает оказывать ему честь и поручает создать ее новое парадное изображение, которое затем ставит в образец другим и требует многократно копировать. Казалось бы, чего же больше. Любой художник счел бы себя полностью состоявшимся и мог бы спокойно почивать на лаврах. Но только не Рокотов! У него уже были ученики-подмастерья, готовые дорабатывать полотна мастера, он мог, особо не утруждаясь, поставить дело «на поток» и делать деньги на одном своем имени. Однако он, неожиданно для всех, бросает блестящую столичную карьеру, некоторое время пробует себя на военном поприще, а затем перебирается в Москву, где вновь берется за кисти и краски, начиная по сути все с начала…
Странное на первый взгляд решение Федора Степановича, обласканного при Дворе, удостоенного звания академика Императорской академии художеств и вроде бы не знавшего особых проблем, объясняется его видением задачи изобразительного искусства, его подходом к творчеству. Фальшивый мир большого света отталкивал живописца, изображать эти лица-маски, льстить этим самодовольным и напыщенным аристократам, чаще всего пустым с духовной точки зрения, было невыносимо. Как отмечает искусствовед Н. Лапшина, Рокотов вкладывал в «портретные образы свое представление о достоинстве человека… Отличительной особенностью творческих поисков Рокотова в рассматриваемый период является стремление к созданию, так сказать, положительного образа современника».
Да, конечно, подобная позиция у художника имелась. Но только на ее основе мы не поймем Рокотова и не оценим правильно его творчество. Положительный образ привлекал в то время многих образованных людей. Вспомним, что на дворе стояло время Просвещения и передовые умы славили человеческий разум, твердо веря в его преображающую силу и возлагая на него все надежды. Многие портреты ХУШ столетия красивы не потому, что художники занимались лестью и украшательством, а потому, что авторы стремились запечатлеть в них свой идеал человека, свою мечту о преображенной знаниями личности. Однако русская живопись смогла обогнать идеи Просвещения с его холодным рационализмом, она гораздо дальше проникла в область понимания человеческой души. И здесь Федору Рокотову принадлежит одно из первых мест.
«Впечатление одухотворенной хрупкости образов, — пишет о рокотовских работах искусствовед Г. Поспелов, — тесно связано в этих портретах с неповторимой затаенностью душевных переживаний. Мастер избегал передачи какого-либо определенного переживания… Его увлекала скорее сама изменчивая и зыбкая основа ДУХОВНОЙ ЖИЗН (выделено нами), питающая различные грани переживаний, нерасчлененные и невыявленные, но тем более обоятельные в своем душевном богатстве.» Его постоянно манил тихий и теплый свет, озаряющий людские души.
Рокотов перебирается в Москву, в город все более становящийся в Екатерининскую эпоху антиподом северной столицы. Здесь по сравнению с чопорным Петербургом спокойнее жилось и легче дышалось. А какие колоритнейшие фигуры встречались в Первопрестольной! Таланты, оригиналы, богатые чудаки, обиженные сановники, опасные вольнодумцы… Постепенно поселившийся на Старой Басманной Рокотов обзавелся знакомыми, некоторые из которых попали на его портреты. Среди них и графы Воронцовы, и знаменитые поэты Сумароков и Майков, и просто неизвестные нам люди. К художнику возвращается слава, у него снова немало поклонников, но сам он продолжает искать своего настоящего героя, свой образец гуманного человека.
Не случайно Федор Степанович перебрался в Москву. Думается, он с детства помнил ее неповторимый уклад, ее особенную, пропитанную духом Православия жизнь. И в этом городе «сорока сороков», в этом сосредоточении русских святынь ему казалось проще найти то, что давно исчезло из «просвещенного» общества -искренность, чистоту, внутреннюю гармонию. Недаром Москву называют сердцем России, и где же, как не здесь, можно было понять, что не отвлеченная премудрость, а живая сердечность является главным мерилом личности, что в основе преображающей человека силы лежит не разум, а Дух.
Есть у Рокотова два замечательных портрета, два шедевра. На первом изображен его московский знакомый и почитатель граф Н. Е. Струйский. Типичный представитель своего времени и своего круга, граф без всяких на то оснований мнил себя выдающимся поэтом и сам издавал свои стихи. Не чурался Струйский и других искусств, но больше всего прославился как жестокий крепостник. Говорили, что, проводя дознания крестьян, он самолично пытал несчастных, после чего, сменив инструмент палача на перо литератора, продолжал с упоением строчить свои нелепые вирши. Рокотов не польстил этому странному персонажу, но и создавать образ некоего Нерона нового времени тоже не стал. Портрет Струйского, о котором писали многие исследователи, отразил все противоречия человеческой натуры и вместе с тем уделил немалое место надежде на ее исправление. Художник словно пытается раскопать в душе изображенного хотя бы маленькую частицу доброты, заметить в этом"самодуре" хотя бы слабую искру гуманности, способную разгореться под благодатным влиянием. Но под чьим именно?
И вот тогда взор должен обратиться ко второй картине-портрету — жены Струйского, графини Александры Петровны. Современники называли ее сошедшим с небес ангелом. Она изображена восемнадцатилетней девушкой, только что вышедшей замуж. Воздушный, неземной и кокой-то загадочный образ. Недаром портрет Струйской часто называют «Русской Джокондой». В глубоких темных глазах — печаль, в едва заметной улыбке — чарующая кротость. Конечно, ей пока не ведома ее будущая жизнь, но во взгляде уже читается смирение перед уготованной судьбой (внешне благополучной, однако лишившей графиню большинства из ее восемнадцати детей). Александра Петровна действительно смягчит характер обожавшего жену Струйского, она будет жалеть и даже лечить крепостных. Работая над портретом, Рокотов тоже не мог знать всего предначертанного, но он словно прозрел, почуствовал его в этой удивительной девушке. Бытует мнение, что он даже влюбился в свою прекрасную модель. Может быть. Однако главное было в том, что художнику наконец-то удалось выразить в красках многое из того, что он ощущал и желал сказать, запечатлеть красоту не героическую или внешне эталонную, а внутреннюю, душевную. Проникать в непознаваемое, ловить его отсвет, переносить на холст нечто едва уловимое — вот неповторимое умение Рокотова, проявленное им в целом ряде зрелых работ.
Увы, чем дальше, тем меньше подобное творчество интересовало его современников. Менялась мода, менялись вкусы. Прежние поиски идеала прекратились после ужасов политичесской катастрофы во Франции, и все внешнее опять отодвинуло внутреннее. Время Рокотова завершилось раньше его жизни. В последние годы он почти ничего не писал. Жил, судя по всему, одиноко.12 (24) декабря 1808 года выдающийся русский художник тихо и незаметно окончил свой земной путь.
Перейдя в вечность, Федор Степанович Рокотов стал легендой. Когда наступило время повышенного интереса к его творчеству — он был определен как один из основателей реалистичного портретного искусства России, как виднейший представитель русского классицизма, как создатель собственного стиля… Его полотна составили гордость музейных коллекций, в Третьяковской галерее появился отдельный Рокотовский зал, многочисленные научные работы со всех сторон изучили феномен художника. И все это на фоне …полного забвения места последнего пристанища мастера. Конечно, досадную, мягко говоря, забывчивость можно было бы списать на «мерзость запустения», долго царившую на территории Новоспасского монастыря, где, как уже говорилось, и был погребен прославленный портретист. Но за последние полтора десятилетия ситуация принципиально изменилась. Древняя московская обитель возрождается на наших глазах. И хотя ее разрушенный в безбожное лихолетие некрополь восстановить практически невозможно, отдельные памятники знаменитым личностям, нашедшим здесь упокоение, не только могут, но и должны появиться. Всемирно известное имя Федора Рокотова, несомненно, стоит в этом ряду на одном из первых мест.
Православное братство «Радонеж», чтущее память всех, кто трудился над приумножением русской духовности и восстанавливающее в рамках своей программы «Погост» их мемориал, озаботилось данным вопросом накануне двухсотлетия со дня кончины Рокотова. Выдвинутую им идею установки в Новоспасском монастыре памятного креста с именем художника поддержал и благословил почивший о Господе Святейший Патриарх Алексий II, причем принятое Им решение состоялось в последний день Его земной жизни! Так что увековечение имени корифея русского искусства станет теперь еще одной данью памяти нашего незабвенного Святейшего Владыки, так много сделавшего для возрождения духовности Своего народа. Таким, связанным с надеждой на наше истинное просвещение, оказался и последний вклад Предстоятеля в отечественную культуру.
