 |
| Гудок | Александр Калинин | 16.01.2006 |
Но потом отхлынет. Да о чем это я? Трезвым взором окинешь убогие памятники, полуобвалившиеся, заросшие чертополохом холмики могил, обожжешься о кучу мусора из выцветших венков и полусгнившей кладбищенской утвари. Все — прах! Скорее отсюда — к людям, к жизни, к жилью! Отгонишь воспоминания о прошлом заботами завтрашнего дня. Разговоришься в вагоне со случайным попутчиком. Вот и нет печали. Но вдруг увидишь из окна поезда незнакомое, но такое же запущенное кладбище, и опять — как бритвой по живому: да что же это с нами происходит? Отчего мы так пренебрежительны к памяти умерших? Чем они заслужили такое к ним отношение?
…На крутом берегу Северского Донца, где когда-то князь Игорь вступил в безрассудную схватку с половецким воинством, стоит монастырь, теперь уже, слава богу, лавра. В былинные времена служил он форпостом на южных рубежах русской земли. Монахи в любую минуту готовы были, отложив священные книги, взять в руки меч и отражать многочисленные набеги незваных гостей из Дикого поля. Слава об обители разносилась богомольцами и странниками. Здесь, на монастырском кладбище, завещали похоронить себя князья Иловайские и Голицыны, герой Отечественной войны 1812 года казачий атаман Платов — люди, немало сделавшие для России.
После революции в монастыре разместили санаторий. Кладбище какое-то время еще цеплялось за кромку крутого берега, жалось к древним монастырским стенам, но однажды власти пригнали бульдозеры и скинули надгробия на речной плес, откуда их растащили местные жители. А на месте кладбища воздвигли гостевой домик, получивший в народе меткое непечатное название, здесь, на костях благороднейших мужей Отечества, советские чиновники развлекали себя водочкой и девочками.
В другом небольшом — южном — городке под железнодорожной насыпью я увидел разбитые огороды, на них выращивали картошку, подсолнечник, кукурузу. Во время Великой Отечественной тут был концлагерь и под насыпью хоронили умерших. Земля здесь удобрена прахом более 7 тысяч советских людей — военных и гражданских, разной национальности и вероисповедания. Робкие протесты немногочисленных совестливых граждан ни у властей, ни у общества поддержки не находили. Картошку продолжали выращивать, а ботву закапывать в землю, перемешивая ее с прахом умерших. Когда вдоль насыпи тянули теплопровод, выкопали множество костей, и местные ребятишки играли человеческими черепами в футбол, как мячиками.
Я полагал вначале: что ж, войны, репрессии, человеческая жизнь обесценилась, смерть стала обычным явлением, людей хоронили как попало и где попало, а то и вовсе не хоронили. Девальвировалось отношение не только к обряду, таинству погребения, но и к останкам умерших. Как говорили власти того городка, где под железнодорожной насыпью прах погибших использовали как навоз, «у нас каждая пять земли полита кровью, так что же — везде парки разбивать и памятники ставить? Да с таким подходом мы не только без картошки — без хлеба останемся».
В этих доводах была своя логика, но душа не хотела, отказывалась ей подчиняться, искала иных опор. Прежде человеческая жизнь тоже, бывало, недорого стоила. Выжигались, уничтожались города и народы, но к погребению все же подходили иначе и к месту захоронения относились не так.
Дело в другом — в отношении к смерти.
И жизнелюбивый язычник, и аскетичный христианин верили, что после физической смерти человек не исчезает в никуда. Кладбище нужно было не столько мертвым, сколько живым. Оно напоминало, что здесь мы лишь гости (погост — погостить), а коли так, не забывай в житейской суете о душе, сути своей, ибо все материальное — прах, а за все содеянное придется нести ответ.
«Смерть есть начало другой жизни», — писал Монтень. В дневниках Толстого читаю: «…вдруг так стало ясно, что весь этот мир с моей жизнью в нем есть только одна из бесчисленных возможностей других миров и других жизней и для меня есть только одна из бесчисленных стадий, через которую я прохожу (как мне кажется, во времени)».
А вот цитата из атеистического словаря прошлого века. «Смерть — прекращение жизнедеятельности организма, в результате чего заканчивается его индивидуальное существование. Наука рассматривает смерть как естественный процесс. Истинное бессмертие — в делах человека, оставляющего свой неповторимый след в жизни».
Утверждая, что человек конечен, прежняя идеология вырабатывала и ограниченный к нему интерес. Ограниченный рамками биологической жизни. Затем они сузились до порога социально активной жизни, и старики уже до кончины своей стали никому не нужны. А уж после смерти тем более. Больные, убогие — и они тоже выпадали из общественного поля зрения. Мы пожинаем сегодня то, что не сеяли. Мы сами продукт той посевной кампании. Если бы в свое время с благословения безбожных властей не сносились погосты, разве выросло бы нынче кладбищенское мародерство? Отрицание нравственной сущности смерти обернулось отрицанием и нравственной сущности жизни. Тотальная идеологизация всего, даже погребения, разлагала и отдельную личность, и общество в целом. Даром ведь ничто не проходит. Не оставив человеку надежд на высшую справедливость, воинствующий атеизм породил иной страх — уже не перед совестью, а перед физической пустотой. Этот страх заставлял самих вождей присваивать свои имена городам, улицам, заводам. Еще при жизни они канонизировали друг друга. Тогда же появились в стране и номенклатурные кладбища.
Они рождались как мемориальные. Ни у кого не повернется язык сказать, что Марсово поле или Пискаревское кладбище в Питере — номенклатурные. Как память о жертвах революции было задумано и кладбище у стен Кремля. Такие захоронения есть в любом государстве. Но в иных странах этот процесс проходит под контролем общества, у нас же даже выбор места для последнего пристанища стал привилегией. По примеру Москвы в других городах и весях возникли номенклатурные аллеи. Там хоронили ветеранов партии и комсомола, героев-орденоносцев, позже — «афганцев» и «чеченцев», теперь — бандитов и воротил теневой экономики…
Кладбища — это проекция на загробный мир нашего представления о жизни земной. Убогие кладбища — это отражение не столько убогой жизни, сколько убогого представления о ней. Они напоминают типовые городские многоэтажки, где и балконы, и окна одинаковы, на окнах болтаются одинаковые занавески, разве что лоджии застеклены и покрашены по-разному, а иные просто закрыты грубыми железными решетками. Главное — не память, а чтоб не хуже, чем у других.
Номенклатурные кладбища, наоборот, становятся зрелищными. По тихим кладбищенским дорожкам ходят шумные экскурсии, рассуждают о надгробиях как о музейных экспонатах, фотографируются на память у последнего пристанища известных людей. Срам!
…В 90-х годах прошлого века меня занесло на кладбище в Торез, где похоронен символ советской эпохи Алексей Стаханов. Так вот, над гранитным обелиском Стаханова, над скромными типовыми памятниками павших «афганцев», над скромной могилкой единственного в городе Героя Советского Союза Бухтиярова возвышался бюст… бывшего директора ресторана.
Наши кладбища беспристрастно и объективно показывают, кто кем был в этой жизни.
