 |
| Фома | Протодиакон Андрей Кураев | 05.12.2008 |
В светском обществе поводом к войне может стать все что угодно, включая нежелание понижать свой уровень жизни, стремление сохранять свой контроль над финансовыми, информационными, энергетическими ресурсами в мировом масштабе. Поэтому в сознании современного западного человека порог допустимого насилия как раз очень низок.
Здравствуйте, уважаемая редакция!
Обращаюсь к вам, потому что, как мне кажется, ваш журнал сможет ответить на вопрос, который с некоторых пор волнует меня. Я не могу назвать себя верным чадом Церкви, однако христианство мне небезразлично. Но кое-что вызывает у меня недоумение.
Вот, например, считается, что чем больше в людях веры — тем больше в человеческих отношениях милосердия, тем меньше насилия и жестокости. Казалось бы, укрепление христианства должно привести к справедливому и милосердному обществу. Но давайте посмотрим на современный Запад — вот уже более шестидесяти лет его не сотрясают мировые войны, не гибнут в чудовищных количествах люди. Сейчас немыслимым кажется, чтобы Франция напала на Англию, а Швеция разграбила Польшу.
На мой взгляд, причина этой мирной жизни — в оскудении веры, в ослаблении позиций религии. В самом деле, современный человек в Бога не верит, в жизнь вечную не верит — а потому особенно дорожит своей земной жизнью, хочет прожить максимально долго и максимально комфортно. Мысли о смерти его пугают — и он приспособился о ней пореже вспоминать. Потому-то ему и не нужны войны. Война ведь не только общее бедствие, но и сигнал лично тебе, напоминание, что ты смертен, причем внезапно смертен.
Вплоть до начала ХХ века подавляющее большинство европейцев были христианами, они знали, что земная жизнь — только подготовка к Вечности, поэтому войны их не пугали с той же силой, с какой пугают наших современников. А сейчас мы боимся войн, боимся страданий, боли, боимся столкнуться лицом к лицу со смертью — и поэтому межчеловеческие отношения становятся все более и более гуманными, жестокость из обыденности становится крайностью, со временем все более и более уходя из жизни общества.
Вот и получается, что когда было больше веры, было и больше жестокости, насилия, войн. А стало веры меньше — так и войны пошли на убыль. Как же совместить этот факт с тем, что христианство — религия милосердия и любви?
С уважением, Борис ДЕГТЯРЕВ
В вопросе нашего читателя много правды и наблюдательности.
Он прав, когда полагает, что одна из причин современного пацифизма — неверие в загробную жизнь, когда земная жизнь (по крайней мере — собственная) становится высшей ценностью, которой ни в коем случае нельзя рисковать.
Религиозно мотивированное несогласие с этой позицией выразил Дамблдор, директор школы, в которой учится Гарри Поттер: по его убеждению, самая главная ошибка Волан де Морта в том, что тот считает, будто нет на свете вещи хуже, чем смерть.
Хуже смерти — дурное по-смертие, когда после смерти тела начинается (и никогда не кончится) агония души. Для христианина душа важнее тела. Ясно, что в случае несовместимого конфликта высшего и просто хорошего надо жертвовать хорошим. Но с оговоркой: я могу пожертвовать своей жизнью ради своей души (или чужой жизни), но не могу прервать чужую жизнь ради себя.
Пацифизм может быть как подвигом, так и обыкновенной ленью. Пацифизм христианских мучеников — подвиг. А пацифизм современных бюргеров — лишь нежелание переступить через принятые сегодня в обществе трафареты, боязнь ощутить мировые разломы, которые таятся не вдали, а вот прямо под ковром в твоей гостиной.
Нежелание войны современным обывателем — это знак не столько силы его любви, сколько пристрастия к комфорту. Ведь на войне я рискую прежде всего собой. И все же комфортный мир лучше войны. Но прочен он лишь при условии, что твое сытое благодушие разделяют и ценят твои менее удачливые соседи.
И тут уместно вспомнить, что безрелигиозное большинство людей западного мира (о котором и пишет Борис Дегтярев) вовсе не является большинством на всей планете. Поэтому вполне может быть, что идя по пути такого одностороннего, но отнюдь не христиански мотивированного пацифизма, Запад в конце концов окажется беззащитным перед лицом других цивилизаций, у которых не столь трепетное отношение к комфорту и радостям земного бытия.
Кроме того, пацифизм обывателя может совсем не разделяться элитами, управляющими обывателями. У современного человека мало средств для защиты от своего же государства. Если оно решило с кем-то воевать — тебя заставят залезть в окоп. Разжигая вооруженный конфликт, правители народов бросают в его топку жизни своих подданных, а не свои собственные. Поэтому какая разница: верит или не верит такой правитель в собственное бессмертие? Сам-то он умирать на поле боя вовсе не собирается. Гибнуть будут совсем другие люди, и вряд ли можно предположить, будто мысли об отсутствии загробного бытия для погибших в войне солдат смогут удержать неверующего властителя от развязывания этой войны. Напротив, если земные ценности являются для него высшими и окончательными, значит, ради них он вполне логично пожертвует своими «избирателями».
А вот у самого воинственного верующего правителя все же существует чувство ответственности перед Богом за то, как он реализует свою власть. Но этот важнейший сдерживающий войну фактор прекращает действовать тут же, как только руководитель государства сочтет, что он больше не обременен «религиозными предрассудками». И если правители Запада окончательно утратят свою веру, это нисколько не приблизит их к вожделенному миру и безопасности. Неверующие народы, возглавляемые президентами-атеистами, неизбежно окажутся на пороге новых войн, гораздо более страшных и разрушительных, чем все религиозные конфликты прошлого.
Самый «светский» век нашей истории — двадцатый — стал веком самой миролюбивой риторики и одновременно веком самых кровавых войн.
И потому предположение, будто по мере падения религиозности люди начинают жить более мирно, историей не подтверждается. Если подсчитать число жертв локальных конфликтов с участием стран Запада, колониальных, постколониальных войн, включая нынешние авантюры в Ираке и в Афганистане, то окажется, что за вторую половину XX века людей погибло никак не меньше, чем, скажем, в Первой мировой войне.
Ну и наконец, тем, кто содрогается при слове «религиозная война», стоит сравнить идею «войны за веру» не с идеей пацифизма, а с идеологией и практикой безрелигиозных войн.
Если война разрешается обществом лишь по религиозным убеждениям, то тем самым планка разрешенного насилия в нем поднимается чрезвычайно высоко. Если разрешается лишь священная война, то конфликт по мотивам этническим или экономическим становится морально недопустимым.
В светском же обществе поводом к войне может стать все что угодно, включая нежелание понижать свой уровень жизни, стремление сохранять свой контроль над финансовыми, информационными, энергетическими ресурсами в мировом масштабе. Поэтому в сознании современного западного человека порог допустимого насилия как раз очень низок.
Скажем, Соединенные Штаты Америки разбомбили Ирак только из-за подозрения, будто у него когда-нибудь может появиться ядерное оружие или химическое оружие массового поражения (которого там, кстати, не оказалось). Это означает, что современные мироправители принимают доктрину превентивной войны: мой страх перед соседом есть достаточный повод для моего нападения на него.
НАТОвское вторжение в Боснию началось с провокации (взрыва мины на мусульманском рынке в Сараево, запущенной, как потом выяснилось, не сербами, а именно мусульманскими боевиками). Не менее фальшивыми были и предлоги для бомбардировок Белграда и Косова.
В истории не было народов и правителей, которые руководствовались бы только и исключительно религиозными мотивами. Поэтому и чисто религиозных войн было крайне мало. Участие христианина в конфликте вовсе не означало, будто этот конфликт имел своей причиной именно его христианские убеждения. Может быть, этот конфликт стал возможен как раз потому, что человек не позволил своим христианским представлениям проникнуть в мир его этики, в сферу его политических воззрений. Поэтому далеко не все войны, ведущиеся номинально христианскими государствами, одобряемы с христианской точки зрения.
С другой стороны, религия становилась оправданием конфликта не только в христианском мире. И мусульмане, и даже буддисты вели религиозно мотивированные войны, например — война «красных шапок» и «желтых шапок» в Тибете в шестнадцатом столетии. «В 1526 г. панчен Дигунпа Кунга Ринчен захватил владения монастыря Ганден, а в 1537 г. напал на сам монастырь, но был разбит сторонниками Гелугпа. Надежды Кунга Ринчена разрушить Ганден не осуществились. Но в этой междоусобной войне противники Гелугпа захватили все же 18 монастырей этой школы и заставили монахов „сменить шапки“ и перейти в школу Кагъюпа»*.
Так что видеть причину агрессивности людей в религиозности — все равно что видеть причину смертности в капусте. Историкам хорошо известны два факта: 1) рацион русских крестьян XVIII столетия в значительной мере состоял из капусты; 2) все они умерли. Но точно ли между этими двумя фактами есть причинно-следственная связь?
* Кычанов Е. И., Мельниченко Б. Н. История Тибета с древнейших времен до наших дней. М., 2005. С. 105. — Ред.
Записал Александр ТКАЧЕНКО
