 |
| Правая.Ru | Владимир Карпец | 02.12.2008 |
Европейские дворы и в особенности Папская курия стремились разрушить «град ограждения» — без этого была неизбежна как политическая, так и духовная экспансия Запада. Европа тогда, как и сейчас, рвалась к расширению на Восток. Ради этого и было организовано в России Смутное время, с которого и начинается уже массовое, повсеместное, «всеобдержное» внедрение «цареградской идеи» в русское сознание.
Узурпация времени
Если мы действительно всерьез осознаем, что трагический путь, завершившийся обвалом русской истории, это путь «от семнадцатого века к семнадцатому году», то мы должны прежде всего ясно понимать, что же именно оказалось тем толчком, который сделал этот путь необратимым. Можно ли и в этом случае говорить о том, что сегодня называют «манипуляцией сознанием»?
«Здесь какая-то загадка русской истории, мания, подобная той, что владела католиками во времена крестовых походов на Иерусалим», — пишет В. Григорян в статье «Две правды. Русский церковный раскол: глубокие корни и горькие плоды».
Речь идет, разумеется, о том, что позже назовут «восточным вопросом». Хотя на самом деле он совсем не «восточный», напротив, сугубо «западный». Ибо именно породивший «восточный вопрос» «Цареградский миф» вырвал Россию из «циклической вечности» и бросил ее в историческое время, «осевое», линейное время Запада.
«Миф не есть догмат, но — история», — писал А.Ф.Лосев. — Через миф, «подобно тому, как „одно“, переходя в „иное“, превращается в „становление“, и познание, переходя в свое инобытие, становится поведением, волей, стремлением; так целая и нетронутая, первозданная личность, переходя в свое инобытие, становится исторической, получает свою историю». Но для того, чтобы это произошло, надо, чтобы из множества потенциальных мифов («предбытия») был извлечен один. Если это происходит, рождается — естественным или искусственным образом — линия времени. А вместе с ней — несвобода сознания, пленение сознания. В известном смысле это «грехопадение сознания», утрата им своего «девства», поскольку только «девство», «детство» обладает безконечными возможностями становления и соединяет в себе несоединимое. Смысл идеи Третьего Рима в ее изначальном смысле, так, как ее понимал священноинок Филофей, как раз и заключалась в ограждении от исторического времени Запада, за-пада, заката, направленного, по иноческому учению, к погибели.
Немецкий философ Вольфганг Гигерич в работе «Фабрикация времени» пишет: «Линейное время, или время, правящее нашим чувством времени, то, на котором базируются наши науки (физика, равно как и история), есть искусственный продукт. Это продукт абсолютизации одного единственного момента, выделенного из потока моментов первоначального времени <> Один определенный момент или миф теряет свою заменимость (собственное „от сих до сих“, свое назначенное время) и становится абсолютным». Это есть в своем роде «узурпация». И далее: «В акте узурпации внутренний „кусок“ времени провозглашает себя временем по большому счету. Спасение есть тот способ, которым единственное настоящее захватывает власть над всем будущим и навязывает ему свою тему как одну и единственную тему». Но, с другой стороны: «То, что с одной позиции казалось узурпирующим вознесением одного момента над всеобщим равенством моментов, может быть с другой стороны рассмотрено как маниакальное мигание этого единственного мгновения и проведение всей жизни, всего времени, всех вещей и событий через его узкие рамки». И тогда мы можем, по мнению Гигерича, рассматривать «развертывающуюся историю как неостановимый коллапс вселенной в черную дыру». (Перевод А. Секацкого).
Такой «узурпацией» стал для России XVII век, покончивший со «святой Русью» и одновременно развернувший ее во «всемирную христианскую историю», «большую историю», связанную с реализацией определенной — заранее — исторической мистерии с ее сакральными центрами — Иерусалимом, Римом, Константинополем. Но «семя» ее содержалось уже и в самой идее Третьего Рима, поскольку она была переосмыслением франкской (каролингской) конструкции IX века (выраженной хронистом Адсо) о Roma mobilis («движущемся Риме» — движущемся во времени, что закреплялось числовым рядом. Хотя само число три с уточнением «четвертому не быти» — это уже именно русское осмысление — возвращало в замкнутость и ограждение, дистанцировало от Иерусалима, Рима и Константинополя, не отрицая их при этом.
В конце XV века, после падения Византийской империи, «Второго Рима», Московская Русь, отвергшая ранее унию со Старым Римом, вступает в наследие православного царства. Это находит выражение и в браке Ивана III и Софии Палеолог, и в посланиях священноинока Филофея Псковского о Третьем Риме, и в византийском чине, принятом Иоанном Грозным для венчания на царство, и в произведениях культуры и искусства, а в дальнейшем и в учреждении Московского Патриаршества. Место Русского Царства как хранительное для истинного Православия было окончательно и навсегда утверждено Стоглавым собором, также утвердившим все православные чины и обряды, бывшие в употреблении в Византии до заключения унии. Москва в буквальном смысле стала Цареградом.
В буквальном исполнении и верности всегда есть преодоление, в то время как изменчивость форм при сохранении замысла гарантирует прорастание содержащегося в замысле разрушительного зерна. Позднее то же самое произойдет и с марксизмом. «Китайские догматики» успешно преодолели его, в то время как «советские ревизионисты» пали его жертвой.
Православно-исламский симбиоз Третьего Рима
Вместе с тем Московское Царство вступило также в геополитическое — и культурное — наследие распавшейся Золотой Орды. Особенностью русско-евразийского «месторазвития» в XV-начале XVII вв. в связи с этим стал уникальный по-своему (сравнимый разве что со средневековой Испанией) православно-исламский симбиоз, радикально противоположный по своей сущности тому, что происходило в Европе, которая самоотождествляется именно в противостоянии исламу — впервые само слово «европейцы» в противоположность «сарацинам» появляется при описании битвы при Пуатье, первого крупного сражения, выигранного Каролингами.
В известном смысле можно говорить о том, что борьба с Исламом, как и с Православием, есть «сверхидея» Европы, соль и смысл ее существования. Современный церковный историк пишет: «Борьба с мусульманами у Рима началась с крестовых походов в ХI веке. Но под видом освобождения восточных христиан от неверных Рим везде, где только мог, насаждал латинство. Забота пап была все та же — расширить влияние Католической церкви и добиться подчинения Риму Православной Церкви. Участники четвертого крестового похода в 1204 году вместо борьбы с мусульманством захватили и разграбили Константинополь, который стал после этого столицей так называемой «Латинской империи», которая просуществовала полвека (Кутузов Б.П., Церковная «рефома» XVII века. М., 2003).
На Руси же мирные и доброжелательные отношения между Православием и Исламом существовали несмотря даже на то, что среди русских князей всегда была «прозападная партия», а в Церкви — если не прокатолически настроенные, то впитавшие католическую культуру епископы. В том числе и поэтому Россия — не Европа. Совершенно иными, чем в Европе, были отношения с Исламом еще до вступление Москвы в наследие как Константинополя, так и Золотой Орды. «Так, Узбек, при котором исламская культура испытывала расцвет в Восточной Европе, в 1317 году женил на своей дочке (племяннице) Кончаке Юрия Даниловича Московского. Позже, в крещении, ей было назначено имя Агафья. Нам кажется вполне естественным, что зятья хана-мусульманина должны были быть мусульманами. В этом отношении примечательны изображения московских князей с их косами, халатами и ханскими шапками, монеты, чеканенные на арабском. В числе основателей своей династии московские князья указывали (в том числе, конечно — В.К.) татарских царевичей. Налицо ориентация на восточный культурный мир». (См. И.Измайлов. Родина, N 2 1997). Великому князю Василию Темному — тому самому, который и отверг Флорентийскую унию, — вменяли в вину (видимо, прозападная партия) «чрезмерное предпочтение» «татарских обычаев». Во многих иллюстрациях к книгам западных путешественников московская знать — начиная с Великого князя Василия III — изображена в восточных — мусульманских! — одеяниях. А при том же Василии III на Руси действовал «сухой закон» — явление, для Европы неслыханное. Все это, конечно, не значит, что русские люди были мусульманами, но существование общего православно-мусульманского «месторазвития» отрицать невозможно. Как и интенсивных взаимовлияний.
За приверженность восточным одеждам порицал москвичей получивший западное воспитание преподобный Максим Грек (он боялся, что Москва «наденет чалму» и много страниц посвятил обличению Ислама), а открытые католики вообще не считали русских христианами («святых католиков преследуют более сильной ненавистью, чем самих магометан») (см. Худяков М.Г. Очерки по истории Казанского ханства. М., 1992).
Такой симбиоз существовал не только на культурно-бытовом, но и на государственном уровне. Хорошо известны слова посла Иоанна Грозного в Турции Новосильцева, прямо сказавшего султану Селиму: «Мой государь не есть враг мусульманской веры. Слуга его, царь Саин Булат, господствует в Касимове, царевич Кайбула в Юрьеве, Ибак в Сурожике, князья Ногайские в Романове, все они свободно и торжественно славят Магомета в мечетях». (См. Вернадский Г. В. Начертание русской истории. СПб., 2000).
Устройство Оттоманской империи во многом считалось на Руси образцом. Иван Пересветов, подавший московскому правительству свой проект «всеуравнивающего полновластия» (выражение В.О.Ключевского) прямо говорит о необходимости соединения «веры русской» и «правды турской». То, что словом «правда» во времена Московской Руси называли писаный закон, а не церковный канон или нравственное начало (его-то как раз именовали «законом»), говорит очень о многом. Прежде всего о том, что Православие («веру русскую») не противопоставляли антагонистическим образом Исламу. Не шла ли даже речь о частичном использовании шариатских законов? Если, как предполагают некоторые исследователи, под именем «Иван Пересветов» скрылся сам Царь Иоанн Васильевич, то это вообще говорит очень о многом.
Взаимную совместимость Православия и Ислама в Московском Царстве признают даже современные татарские и башкирские историки. Так, Рустам Вахитов пишет: «Царь Иоанн IV (Грозный), осознавая себя одним из последних могущественных православных государей, царем Святой Руси, и поощряя переход в православие татар, тем не менее, не ставил себе целью искоренение ислама на землях Московского царства». Такое сочетание, со-бытование двух религий ни в коей степени не ведшее к их взаимному «стиранию», в значительной степени стояло на еще более древних основаниях: Русь ощущала себя невидимо связанной с древним Вавилоном («Повесть о Вавилонском царстве»), Индией («Слово о рахманах»), Персией («звериный стиль» в искусстве, в т. ч. на стенах Дмитриевского собора во Владимире, собора в Юрьеве-Польском и т. д.). Не случайно Иван Грозный, обладавший, несомненно, глубочайшим пониманием символики и знавшим ее смысл, распорядился украсить шапку Мономаха рубинами: этот камень наиболее распространен именно в Индии. При Иване Грозном казаки вышли к берегам Тихого океана, к «стенам недвижного Китая» — Московская Русь стала великой азиатской державой. Она царствовала над континентом, лишь малой западной «украйной» которого была Европа с ее «осевым временем». При этом царствовала, «девствуя», внутренне содержа в себе безчисленные множества «семенных логосов» всевозможного.
«Град ограждения»
С другой стороны, определенная «закрытость» от «западной украйны» имела под собой более чем серьезные основания, в том числе экономические. Московская Русь вообще не спешила открывать себя тогдашней «мировой экономике», тем более, что экономика, например, того же Китая, с которым теперь Русь граничила, строилась на совершенно иных основаниях. После 1492 года (конец пасхалии и предполагавшийся тогда конец мiра), с которым парадоксально совпало открытие Европой «Нового Света», в Европу хлынуло золото. С 1531 по 1545 гг. из Америки прибыло 15 тонн золота и 86 тонн серебра. Цена на драгоценные металлы упала. Индия и арабские страны быстро залезли в долги и были порабощены экономически. Именно тогда Иоанн Грозный начал строить «железный занавес», чему воспротивился Новгород, попытавший отделиться. Новгородские торговые люди ринулись в Европу за дешевым золотом. Они и были наказаны — 379 человек — во время похода Царя. А по Европе были распущены слухи о 700 000 человек, до сих пор тревожащие умы.
Московское Царство было «градом ограждения», по Псалтырю, закрытым с одной стороны от агрессивный вторжений, и внутренне открытым всем возможностям становления — с другой (отсюда и чрезвычайно гибкий, основанный на сочетании самодержавия и самоуправления сословно-социальный строй, хотя это уже другая тема). Внутренне открытым и лишенным «маниакального мигания». Отсюда, кстати, и православно-исламский симбиоз. Продолжая тему Вольфганга Гигерича, можно сказать, что для старой Москвы не существовало «единственного настоящего, захватившего власть над всем будущим», не было «узурпирующего момента». «Момента», с одной стороны, уничтожающего «всевозможность», с другой, открывающего «град ограждения» линейной истории, в которую давно, еще со времен августинова «Града Божия», вошел христианский Запад. В этом был смысл «бытия вне истории», на которое сетовал Чаадаев и о котором грезила литература ХIX-ХХ вв. — от Аксаковых до Юрия Лощица с его трогательно воспевающей «сон Обломова» книгой о Гончарове. «Бытие вне истории» при этом никак не нарушаемое внутренними эксцессами и даже кровопролитиями, что возможно всегда.
«Град ограждения» был огражден также и древлеправославным русским богослужебным чином, в том числе прочтением Символа Веры, в котором сказано «Егоже Царствию несть конца» (вместо латинского «не будет», введенного «никоновой справой»). «Несть конца» означает «извечноповсюдупребывание» Царствия — круг, шар, а не линия, по которой следует стремиться куда-то вперед (если «ампутировать» Бога над этой линией, то получится коммунизм Маркса или «постистория» Фукуямы — не важно).
«Узурпация», однако, произошла. И она про-изошла оттуда, откуда ее менее всего можно было ожидать, — из недр самой идеи Третьего Рима, внутри «всевозможности», которой всегда существовала ее возможность, которая была законсервирована, но не уничтожена.
Пророчества, которые взорвали Россию
Формула этой «возможности» в виде надписи высечена на гробе святого императора Константина. Надпись истолкована в 1421 году, еще до падения Константинополя, сенатором Григорием Схоларием (впоследствии Патриархом Геннадием), а затем переведена на славянский язык умершим после 1484 года афонским священноиноком Пахомием Логофетом. В ней, в частности, говорится (пер. на русский И.И.Срезневского): «В первый индикт своего царствования Исмаил именем Моамеф ниспровергнет род Палеологов, овладеет Седьмихолмым, в нем будет царствовать; покорит многие народы; разорит острова до Черного моря; попленит жителей Истра. В осьмой индикт он покорит себе Пелопоннес. В девятый индикт пойдет войною на северныя страны. В десятый индикт поразит Далматов; скоро вновь поднимет большую войну против Далматов и частию их сокрушит. Тогда множество народов западных соберется, нанесет войну Исмаилу морем и сушей, и победит его. Потомки его будут царствовать мало времени. Род же русых (ксанфон генос) вместе с прежними обладателями победит всего Исмаила и овладеет Седмихолмым». (См. Срезневский И.И. Повесть о Цареграде. СПб., 1855).
«Победить всего Исмаила и овладеть Седьмихолмым» — это и стало для русской истории «манией, подобной той, что владела католиками во времена крестовых походов на Иерусалим». Вопреки тому, что сама география континента открывала для России естественную область расширения — от европейских Вислы и Дуная и Тихого океана и от Северного Ледовитого океана до Индийского — при том, что Средиземноморье — зона Атлантики и атлантической цивилизации. Иной, чужой и чуждой.
Казалось бы, данное пророчество имеет сугубо византийское, православное происхождение и вполне совпадает с древним «Откровением Мефодия Патарского», тем более, что далее в нем, как и в «Откровении», содержится предсказание о последнем православном царе, за царствованием которого непосредственно уже следуют времена антихриста. Все так. Однако самым интересным было то, что сразу же после его обретения (а обретение пророчества всегда есть из-обретение, как писал французский исследователь-традиционалист Франсис Бертен в своей работе «Революция и пришествие Великого Монарха») оно оказывается прямым политическим орудием в руках Латеранского дворца, причем именно в сторону России. Не православные греки, а именно римо-католики первыми поднимают его на щит. Знаменитый византолог XIX в. Ф.И.Успенский писал: «Сношения Рима с Москвой имеют своим мотивом Восточный вопрос и направлены к просвещению России на счет ее обязанностей по разрешению этого вопроса <> Инициатива в сношениях с Москвой всегда (выделено нами — В.К.) принадлежала правительству папы, которое весьма рано в своих комбинациях разрешения Восточного вопроса назначало Москве определенное место и главную роль <> Самым знаменательным для нас фактом служит то, что о Константинопольском наследстве впервые стал говорить посол папы в 1519 году». (Успенский Ф.И. Как возник и развивался в России Восточный вопрос. СПб., 1887). Речь идет, в частности, о наказе папскому послу в Москве Николаю Шомбергу, в котором говорилось: «Папа уразумел Великого Князя силу, и правую и верную мысль, коего мыслию кипит христоверно и на неверных на татар свирепствует. По сему он хочет его и всех людей Русской земли приняти в единачество и согласие римские церкви, не умаляя и не переменяя их добрых обычаев и законов (т.е. в точном соответствии с Флорентийской унией — В.К.), но хочет покрепити и грамотою апостольскою утвердити и благословили вся та. Занеже Церковь греческая не имеет главы и Патриарх Константинопольский и все Царство в турецких руках, и он (папа) ведает, что духовнейший митрополит есть на Москве, то хочет его и кто по нем будет повысити и учинити Патриархом, как был прежде Константинопольский, а наияснейшага и непобедимейшага Царя всея Руси хочет короновать в Христианского Царя, и того папа от сердца желает. А от того папа не просит ничего прибытка и только хочет хвалы Божией и соединения христоверных и чтобы совершеннее то дело против турскаго вперед шло. А нечто похочет Князь Великий за свою отчину Константинопольскую стояти, занеже Турецкий вотчину Великого Князя держит, и он имеет ныне пригоден путь да и помощь, что ни за 100 лет от сех мест наследники Константинопольские не имели, а то и от своего разума и от многих речей ведати может» (там же). Но не только прямо из Рима шли подобные речи. О том, что «турки везде истребятся», а Русский Царь «святой Софии воспримет мощь», писал преподобный Максим Грек, а митрополит Макарий полностью включил «Цареградские пророчества» в Степенную книгу. Это становилось общецерковной, «клерикальной» позицией, на которой, похоже, католики сходились с православными. Хотя и по-разному расставляли акценты.
Государственная же власть, ни в чем не ставя под сомнение церковное Предание, в то же время не спешила распространять его на непосредственно военно-политическое действие. Р.Ю.Виппер в книге «Иван Грозный» писал о политике последних Даниловичей в отношении Турции так: «Здесь существовали исторические грани, создававшие немалые трудности. Православная Москва считала себя наследницей низвергнутой турками Византии. Западные властители для того, чтобы заручиться помощью Москвы против Турции, готовы были торжественно признать права великого князя на Константинополь. <> Казалось бы, между Турцией и Москвой поднимаются трудно одолимые преграды». Однако далее Р.Ю.Виппер указывает: Великий князь был заинтересован в торговле с Турцией, равно как и в поддержке султана против крымского хана. А также и нормальный доступ к Святой горе Афон. Отсюда и дипломатия Ивана III. В 1493 году он отправляет посла в Константинополь. Далее — его сын, Василий III, «идет по пути, намеченному отцом». В 1512 году в Цареград, к турецкому султану Селиму I едет московский посол с грамотами «о любви»; в 1518 г. русское посольство вывозит с Афона с согласия султана преподобного Максима Грека. И Р.Ю.Виппер делает вывод: «Властители Запада и, особенно, папа напрасно обольщали себя надеждой увлечь московского государя идеей крестового похода против „неверных“».
Когда в 1582 году папский посланник иезуит Антонио Поссевино за насаждение «Православной и католической веры» на востоке обещал, что Московского государя провозгласят «Императором Востока», Иоанн Грозный ответил на это: «Что касается власти над Востоком, то Земля Господня, которую Он даст, кому Ему угодно будет».
И сын его, благоверный царь Феодор Иоаннович, хотя при нем и было с согласия Восточных Патриархов утверждено Патриаршество Московское, говорил, что «греки нам не Евангелие», взойдя на престол в 1584 году, писал турецкому султану, что их отцы и деды жили в мире и «назывались братьями», а потому «да будет любовь и между нами».
Внедрение «цареградской идеи»
Рюриковичи исповедовали всевозможность вечности, предпочитая ее вхождению в историю. Европейскую историю по преимуществу.
Европейские дворы и в особенности Папская курия стремились разрушить «град ограждения» — без этого была неизбежна как политическая, так и духовная экспансия Запада, идейные основы которой были заложены еще «Градом Божиим» блаженного Августина, а затем геноцидом славян и германцев, который начал Карл Великий. Европа тогда, как и сейчас, рвалась к расширению на Восток. Ради этого и было организовано в России Смутное время, с которого и начинается уже массовое, повсеместное, «всеобдержное» внедрение «цареградской идеи» в русское сознание. Оно осуществлялось тем же самым «Орденом Иисуса».
В «Истории Русской Церкви» митрополита Макария (Булгакова) приводится документ — инструкция иезуитов Самозванцу о том, как ввести унию в России: «<> издать закон, чтобы в Церкви Русской все подведено было под правила соборов отцов греческих, и поручить исполнение законов людям благонадежным, приверженцам унии: возникнут споры, дойдут до государя, он назначит собор, а там можно будет приступить и к унии; намекнуть черному духовенству о льготах, белому о наградах, народу о свободе, всем — о рабстве греков; учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей ученых, хотя светских».
При этом необходимость «подводить все под правила греческие» мотивировалось именно всеправославным единством и будущим «освобождением Константинополя». Мысль эта внушается уже в Польше Лжедмитрию, который после входа в Москву печатает монеты с надписью на латыни Demetrius Imperator. Речь, разумеется, идет о гипотетической империи с административным центром в Цареграде и духовно-политическим в Риме, той самой, очерк которой в конце XIX в. дал Владимир Соловьев в написанной им по-французски книге La Russie et l’Eglise Universelle. Царская власть в такой империи — «луна», папство — «солнце», император — «светский меч» в руках Римской церкви, в духе теории «двух мечей» папы Григория VII Гильдебранта, воспринятой затем Патриархом Никоном.
С самого начала XVII в. начинается «двойная бомбардировка» Москвы — греками и латинами, при этом взаимно бомбардирующими еще и друг друга. «Слово понуждаемое» Афанасия Пателара, «Одоление на Турское царство» дидаскала Герасима Влаха, «Повесть о Крите острове» архимандрита Неофита. Эти и подобные им сочинения распространяются всю первую половину столетия по всей Русской земле, во время Смуты и после нее — вплоть до начала никоновой справы — и тоже после. С другой — усилия иезуитов. И только много позже выясняется место, через которое осуществляется координация усилий греков и латинян. Это — Венеция. То есть мировой центр банковского капитала (как и Генуя), аналог нынешних Всемирного банка, ВТО и т. п. Вот что пишут «венецианские греки» русскому послу Чемоданову в 1657 году: «на милость Божию и на заступление Великаго Государя надеемся, чтоб он Великий Государь, Его Царское Величество, своими государскими молитвами и счастьем их бусурманских рук из порабощения нас православных христиан греческого закона высвободил». (Каптерев Н.Ф. Характер отношений России к Православному Востоку в XVI и XVII столетиях, Сергиев Посад, 1914). И еще позже иеромонах Иоанникий (Лихуда) — в донесении из Венеции князю В.В.Голицыну (1688): «Сего ради всех родов и народов желание есть, как тем, которые в Вене живут, яко без всякого усумлевания о оттоманском мучительстве, весьма победоносцем быти и в Цареграде царствовати, кроме Московских Самодержцев, некому; сего ради немцы и венецыяне, а наипаче бедные греки, волохи и мултяне победу по вся дни под Крымом от войск Вашего Царскаго Пресветлаго Величества прилежно ожидают». (Памятники общественно-политической мысли в России конца XVII века. Литературные панегирики. Сост. А.П.Богданов. Вып. 2, М., 1983).
Понять значение таких писем можно только если хорошо знать, чем была Венеция того времени для Европы и чем была т.н. «венецианская аристократия». Впрочем, достаточно читать Шекспира.
«Воздействие на сознание» удалось: в «иноплеменном пленении» — умственном и политическом, в «византийской прелести», как называет ее Б.П.Кутузов, разумеется, оказались первые на Московском престоле представители новой династии, чего ранее быть не могло. «Государи Иван III, Василий III, Иван Грозный — не собирались выступать против турок, хотя их всячески к этому подталкивали и провоцировали, — пишет Б.П.Кутузов. — До Романовых тезис „Москва — Третий Рим“ всегда понимался русскими в эсхатологическом значении: Русь — главная и ответственная хранительница чистоты вселенского Православия. Именно в правление первого Романова (главный или фактический правитель в этот период — родоначальник династии <> Федор Никитич Романов — патриарх Филарет) произошел подлог этой национальной идеи, доминанты русской истории, формула инока Филофея получает грубо политическое толкование». И сама история, бывшая доселе для русских «заповедником бытия», теперь «выстраивается в линию», вместе с историей «мировой христианской цивилизации» двигаясь к ее неотменимому самоотрицанию и завершению. Это движение в данный момент оформляется в т.н. церковную реформу или «никонову справу», призванную в конечном счете соединить время Руси с «осевым временем» «единого христианства». А затем и Нового, буржуазного времени.
В этом смысле приход «второй династии» в России отчасти — разумеется, только отчасти — типологически играет ту же роль, что и смена в Европе «первой королевской расы» «второй», Меровингов Каролингами. Этот поворот уже взывал к искупительной жертве предпоследнего прямого Романова — царевича Алексея Петровича, убитого своим отцом, правнуком Патриарха Филарета. «Царь-цареубийца на троне», как говорил Владимир Микушевич.
Характерно, что виднейшие деятели «никоновой справы», «выписанные» Царем и Патриархом из-за границы, были и наиболее рьяными поборниками «цареградского свода» пророчеств и предсказаний, во имя искусственного ускорения которых и была начата сама реформа. Среди них, например, сосланный впоследствии на Соловки сменивший несколько вер воспитанник иезуитов «жидовин грек» Арсений, главный справщик у Никона, которому, по преданию, отрицаемому, впрочем, Карамзиным, когда он был совсем еще молодым священноиноком, Самозванец (беглый холоп бояр Романовых) первым на духу «открыл» свое «происхождение» и который затем «открыл» эту «тайну» игумену Стодольского монастыря («Сказание и повесть еже содеяся в царствующем граде Москве и о расстриге Гришке Отрепьеве, и о похождении его». М., 1847). Вторично он появился в Москве глубоким стариком в качестве никонова справщика, а затем доносил Алексею Михайловичу уже и на самого Никона. Значительная часть «цареградского свода» переведена для царя лично им. А вот другой знаменитый церковный деятель той поры — митрополит Газский Паисий Лигарид. Ему принадлежат знаменитые в ту пору стихи:
Гряди, иди, великосердый Алексее, сыне Михайлов,
Крепотствуй, мужайся, буди победоносен,
Исполни отцев богоречения, яко ты носиши
Венец самодержцев, знамя Палеологов.
Паисий написал для Алексея Михайловича «Хрисмологион», в котором полностью излагается весь «цареградский свод». Современный исследователь С. Фомин указывает: «С именем митрополита Паисия (Лигарида) связана книга „Хрисмологион“, переведенная на русский Н.Г.Милеску-Спафарием (1836−1708) и поднесенная сначала Царю Алексею Михайловичу (1673), а потом (в эпоху Азовских походов) — его сыну, Царю Петру Алексеевичу. Греческий оригинал „Хрисмологиона“ — вовсе не „древнейшая харатейная книга“ (как утверждает переводчик). Уже давно известен иерусалимский список 1656 г. — автограф владыки Паисия с посвятительным письмом Царю Алексею Михайловичу» («Россия перед Вторым Пришествием», т. II, М., 1998).
О Паисии Лигариде в «Истории Русской Церкви» митрополита Макария сказано так: «Паисий, в миру Панталион, Лигарид родился на острове Хиос, воспитывался в Риме под руководством иезуитов в тамошней коллегии, основанной для греков. По окончании учения возвратился было на родину с мыслию о распространении римской веры, но вскоре переселился с Молдовлахию и сделался дидаскалом ясского училища. Здесь умел понравиться Иерусалимскому патриарху Паисию, поступил в его свиту и в 1650 г. принимал участие в известном „Прении о вере с греки“ старца Арсения Суханова. По возвращении в Иерусалим патриарх Паисий постриг Лигаридия, или Гордия, 16 ноября в храме Воскресения Христова в монашество, назвав Паисием, и отдал его под начало находившемуся тогда в Иерусалиме старцу Арсению Суханову. Тот же патриарх не замедлил возвести своего соименника Лигарида в сан митрополита Газского».
Сегодня миссия Лигарида как прямого агента Рима очевидна. Патриарх Константинопольский Дионисий так охарактеризовал его: «Паисий Лигарид — лоза не константинопольского престола, я его православным не называю, ибо слышу от многих, что он папежник, лукавый человек». (Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Т. II, гл. 4).
28 марта 1643 г. Паисий писал в Рим: «Бог свидетель, с моей стороны сделаю все для возвеличивания и прославления Римской церкви» («Труды пятого съезда Академических организаций за границей, ч. 1, опубликовал профессор Е.Ф.Шмурло). В 1644 г. Константинопольский патриарх Парфений II отлучил его от Церкви, к которой, как справедливо указывает старообрядческий портал «Братство», «он никогда не принадлежал». Неожиданно в 1652 году Иерусалимский патриарх Паисий поставил его в митрополиты. Но в 1688 г., уже после рокового Большого Московского Собора, который как раз и организовал и подготовил Лигарид, не приехавший на него новый Иерусалимский патриарх Нектарий писал Царю Алексею Михайловичу: «Даем подлинную ведомость, что Паисий Лигарид отнюдь не митрополит, не архиерей, не учитель, не владыка, не пастырь, потому что столько лет как покинул свою епархию и, по правилам св. отец, архиерейского чина лишен. Он с православными православен, а латины называют его своим, и папа римский берет от него ежегодно по двести ефимков». (Соловьев С.М. История России, т. 12, гл. 5).
Именно Паисию поручил Алексей Михайлович «дело Никона», и именно Паисий настоял на созыве собора, на котором, как он заявлял, Никон «должен быть проклят как еретик».
Однако речь шла вовсе не о том, чтобы, осудив Никона, вернуться ко всему тому, на чем стояла Русская Церковь (и Царство) до справы и вообще в пору их «цветущей сложности» XV—XVI вв. Напротив, если пользоваться словоупотреблением Константина Леонтьева, именно с реформы, а затем и подготовленного Лигаридом Собора 1666−67 гг. началось «вторичное упрощение» всей русской жизни, всего «месторазвития». Именно с подачи подстрекавшего Царя на средиземноморские авантюры Лигарида в 1666−67 гг. тремя безместными (т.е. уже лишившимися кафедр) восточными патриархами были прокляты Стоглав — прославленный Московской Патриархией в 1988 г. митрополит Макарий назван в 1666 г. «невеждой» — двуперстие и вместе с ним все русские (византийские до 1459 г.) чины и последования и вместе с ними все им следующие. Тем самым под проклятие подпали все русские святые, начиная со св. Владимира и вплоть до собора.
А затем начались гонения, гари, исход из русской жизни лучших, самых верных и крепких русских людей.
Следующим историческим шагом должна была бы закономерно стать уже прямая уния с Римом — в конце XVII века на этом поприще успешно трудились Симеон Полоцкий, Епифаний Славинецкий и многие другие представители все того же «Ордена Иисуса», и только резкий крен в немецко-протестантскую сторону, совершенный Петром Великим, которому в то время было просто не на кого опереться, — верные древлему благочестию люди, способные к государственной деятельности, были от него удалены или ушли сами — предотвратило превращение России в «светский меч» папского Рима. Профессор А.В.Карташев в 1938 г. писал о событиях XVII в. так: «Это было невозвратной растратой духовной энергии, огромным несчастьем в жизни Церкви и России, решающей катастрофой в судьбах Святой Руси. Это раскололо душу народа и помрачило национальное сознание. Ревнители Святой Руси унесли ее светоч в подполье. А официальные водители народа, новый „просвещенный“ класс, утратив церковное сознание, поддался чарам западной безрелигиозной культуры. Раскол религиозный повлек за собой и раскол национального сознания; катастрофа удвоилась и осложнилась. Явилось две России: одна народная, с образом Святой Руси в уме и сердце, другая — правительственная, интеллигентная, вненациональная и безрелигиозная. Эта двойная катастрофа застигла Святую Русь врасплох, неподготовленной перед натиском могучего врага». (см. Церковь о государстве. М., 1993).
Об истории в сослагательном наклонении говорить не принято. Не будем. Скажем иначе. Греки могли бы просить Русского Царя об освобождении Константинополя. Но для этого они, а не мы, должны были бы провести «справу»: именно грекам следовало бы все исправлять по русским, а, точнее, по своим собственным, дофлорентийским книгам. Но это было невозможно — «бал правила» Сuria Roma.
Впрочем, и того, что пророчества о Цареграде, не исполненные в истории, относятся к «постистории последнего Царства», исключить невозможно.
