 |
| Завтра | Евгений Головин | 17.11.2008 |
ЧЕМ БОЛЬШЕ ПИШУТ о них, тем загадочней они представляются. Если мы хорошо сознаем, что тело рождают одни, а душу совсем другие люди, существа, стихии, — конфликты в жизни обостряются чрезвычайно. Это как-то сглаживается в отношениях с матерью, но конфронтация с отцом почти всегда неизбежна. Допустим, мать — баба грубая, необразованная, но сколь бы ей ни были чужды наши интересы, её легко усмирить теплотой и нежностью. Но вот просыпается похмельный отец, и мы застываем в гибельном предчувствии: сейчас начнётся. Омерзительный с любой точки зрения, он неуклюже разыгрывает ласковость: «В твои годы, сынок, я работал вроде каторжного, вкалывал по шестнадцать часов в день, чтобы добыть на кусок хлеба тебе. и матери». О том, что меня тогда еще на свете не было (он поздно женился), понятно, забывал, хватал мою немецкую книгу, мусолил, отшвыривал и. начинал: «Ох, водички, что ли, попить? Голова трещит, ужас!» Дать ему денег на похмелку? Послать к черту? Придумать запутанное объснение? Да нет, здесь ничего не поможет. Ситуация совершенно безвыходная. Откажешь разок, другой — и вместо пьяного угрюмого типа получишь обыкновенного монстра.
А вот отец другого плана. Предпочитает быть под пятой матери, умиротворяет, лебезит. Во-первых, «худой мир лучше доброй ссоры», во-вторых, как научному работнику, ему необходимы условия. У него на работе и так не всё о’кей: его ненавидит Иван Иванович, секретно презирает Иван Абрамович, с проходом темы одни бугры да колдобины, возлюбленная Люба грозит сообщить жене.
За рюмкой вина отец расплывается: «Жаль, ты парикмахер, а не космонавт. Я бы мог такое тебе порассказать про нашу космонавтику! Но разве они ценят настоящих специалистов! Я в молодости по ночам вагоны разгружал!» (они почему-то все в юности вагоны разгружали). Я расхрабрился: «А у нас сгорела парикмахерская от горячей завивки..»
Мать дала мне подзатыльник — слушай, мол, отца. «Правильно, сын, слушай! Отец плохому не научит! Я в пятнадцать лет уже решил уравнение Шницеля. или как его там. Мне бы академиком быть, а я всего лишь кандидат. — Он опустил голову в салат и заплакал. — А вообще-то я младогегельянец..» Он может нести эту околесицу, пока его, льстиво уговаривая, восхищаясь его гением, проклиная дураков сотрудников и всяческих лизоблюдов, не уложишь в кровать, как малое дитя. Утром он тщательно чистит туфли, отправляется к «возлюбленной Любе», бормоча: «Сегодня важное совещание», уходит вприпрыжку, сопровождаемый едкой улыбкой матери. Она всё знает и ненавидит, он всё знает и боится — так и проходят паскудные, лицемерные, продажные годы, вспыхивающие иногда фонтаном скандалов и букетами в дни рождений, юбилеев, похорон. Всё это всем известно, ибо «скучно жить на этом свете, господа».
Случаются истории и позабавней. Один мой приятель сунул отца в бочку с дёгтем и вызвал пожарную команду: другой постоянно наступал отцу на пятки и дождался удара ножом; третий — интриган: ухитрился посадить мать в тюрьму и на свиданиях пел ей красиво и баритонально «не забуду мать родную»; четвертый мой приятель получил почетную грамоту и нарисовал на ней дружескую встречу Ивана Грозного и Петра Великого с сыновьями.
Таких историй великое множество, и каждый может рассказать подобных минимум с десяток. Но проблема на самом деле весьма серьезна: другие убедительно и самодовольно навязывают нам наш личный миф, в котором всё — сомнительно. Почему надо верить, что эти кудрявые дяди и тети с наглой оравой требующих, поучающих, назидающих, нападающих, ищущих денег и прав статистов суть мои родители и родственники. Они хлопают меня по плечу, излагают какие-то поговорки, бредовые жизненные истины, скабрезные анекдоты. Это еще ничего. Настроясь на торжественный лад, они славословят предков с георгиевскими крестами, золотыми медалями и Сталинскими премиями. Я хочу покоя, ложусь спать, ссылаясь на головную боль. Не тут-то было. В комнату входит, садится на краешек постели плешивый толстяк в шелковой пижаме и рассказывает, какие в нашей семье герои, в соседней — паразиты, в третьей — душегубцы. Последнее слово напоминает плоскогубцы. «Он что, — зеваю я, — свою внучку плоскогубцами придушил?» «Да ты нетрезвый, что ли?» «Пьяный, как есть пьяный, — прошипела юркая старушонка, незаметно скользнувшая в комнату, — от него вечно водкой разит, как от покойного отца. И вообще он. того». «Так надо „скорую“ вызвать, — захлопотал толстяк, — а то в одночасье и готов». «Да там Шурка по телефону амурничает». «Какая Шурка, надо человека спасать!»
Семейный вечер я закончил в больнице.
Ко мне явился плешивый толстяк в синем галифе и розовом пиджаке, скрипя сапогами, как натужная телега (мой двоюродный дядя), заохал, зацокал, просвистел «Землянку», сострил: «Ты вроде бьёшься, как в тесной печурке огонь. Как оно, ничего? Да, брат, перепугал ты всех!» Что б тебе, сволочь, сказать? «Дядя, когда греческий царь Иксион влюбился в богиню Геру, она превратилась в облако своих очертаний, а потом в осьминога. Потому-то я такой нервный, вертлявый, неуклюжий. Скажи-ка, дядя, а ты видел уклюжих?» Дядя засопел, аккуратно поставил на столик пакет с макаронами, неожиданно мягко подкрался к врачу, заорал: «Клизму, почаще клизму, товарищ доктор. Говорят волшебное средство! Про Герку эту я слышал, она у нас лифтершей, а вот про царей этих, будь они неладны. сейчас вроде дозволено, а потом глядишь. и лагерь».
Потом притащилась тетя Ираида. Пока вынимала пакет с макаронами, всё рассыпала по полу. Персонал оживленно хрустел макаронами, какой-то профессор поскользнулся и долго ползал под кроватями больных — искал потерянное пенсне. «А у тебя, я вижу, макароны уже есть, кушай, племянник, кушай, в них калорий много, а я пока своих насобираю, много ли мне, старухе, надо. А у нас новости! — лопотала тетя Ираида. — Помнишь Семён Семёныча из аптеки? Ну, который с перевернутым протезом. Так у него по пьянке протез стащили. Ходит, сердешный, деревяшкой стучит», — тетя поучительно посмотрела на меня. Невольно поджав ногу, я зачем-то пробормотал: «Протезы часто крадут». «А Зойку-то, воровку, с работы сняли. Так она теперь палкой с крюком по мусорным бакам шарит. Пьяная шляется пуще прежнего. Ну ладно, заболталась я, надо еще поймать Петровича, чтоб комод починил. А ты, Дима, помни: не к тому тебя мать в муках рожала, чтоб ты водку хлестал. Ну, я днями еще загляну». И торопливо побежала, рассыпая из авоськи остатки макарон.
Господи, за что?! Внутренний голос шепчет: очутиться бы со всей компанией на необитаемом острове, вот начнется песня! Как можно жить в липком климате взаимной зависти, подозрительности, скрытой враждебности? Если держаться уклончиво и вежливо — прослывешь гордецом, если стараться всем понравиться — обзовут подлизой. Не всё ли равно? Да и можно ли назвать «семьей» группу случайных прохожих, вышедших из магазина или парка, с эскалатора или заводской проходной, объединенных сугубо материальными интересами, общими анекдотами и разрозненными знакомыми на протяжении пары десятков лет?
СЕМЬЯ ДОЛЖНА иметь прежде всего традицию, этический стандарт и общего духовного предка. Только при таких условиях возможно это оригинальное соединение. И, прежде всего, семья должна быть патриархальна. Книга Бахофена «Материнское право» относится к очень отдаленному мифическому прошлому, её отношение к современности сугубо сказочное. Люди меняются с каждым поколением, через десяток поколений их просто не узнать. Достаточно посмотреть фотографии начала двадцатого века и сравнить с современными — разница невероятная. Там чувствуется традиция и чувствуется семья. На современных изображениях лица ангажированы постоянными заботами, трудами, беспрерывной спешкой, ожиданием неурядиц и неудач. И ясно, что так оно и будет. Радость — самая обыкновенная вещь в мире — опустилась до уровня выигрыша в лотерею или в игорном автомате. Страдание — до истерических воплей и мордобоя.
КОГДА Я ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ — застал новых жильцов. Петрович — знакомый тети Ираиды — решил сделать из комода «дворцовую мебель» и покрывал его скверной позолотой, которая мазала всё и вся — даже плешь субъекта в синем галифе, что придавало оному вполне генеральский вид. Он сразу посуровел и ко мне более не приставал. Петрович соорудил в центре комнаты печку (ихнее отопление взорвёт и затопит весь дом), приставил лесенку и поселил на печке свою бабку — он принимал её за кошку и зачастую покрикивал «брысь». Бабка ночью распевала революционные песни и отличалась мужеством чрезвычайным: завыла «знают польские паны, знают псы-атаманы», свалилась в таз с грязным бельем и, как ни в чем не бывало, замяукала «как много девушек хороших». Петрович пришел в полный восторг и пригласил к нам жить двух баянистов. Синхронных баянистов: у одного была выбрита левая щека, у другого — правая; у одного бутылка водки торчала из левого кармана, у другого — из правого.
Отец с матерью ужасно перепугались прибавлению семьи. Мать горячо шептала отцу: «Вот соберешься утром на работу, а надеть нечего». Отец её успокаивал: «Да это ФСБ. Свои ребята из пятого отдела». Но, тем не менее, старался улизнуть пораньше на работу. Вообще на него как-то перестали обращать внимание. Петрович даже спросил у матери: «А муженёк ваш на фронте изволил пропасть? Так гнать надо этого дармоеда!» И выбросил пожитки отца в подъезд. Отец кричал, скандалил, кому-то жаловался, милицию приводил, наконец, получил срок и успокоился.
Петрович позолотил комод и стал начальником семьи. Мать шептала тёте Ираиде: «Вот это мужчина! Не то, что тот размазня. Ничего, в Мордовии из него человека сделают!» Потом приревновала тетю Ираиду к Петровичу. Тот усмехался: «Тощие вы больно. Вот приведу Машку Самоквасову (он описал в воздухе нечто облако- или ватообразное) — на всех хватит». В этот момент люстра в верхней квартире упала — кирпичи и штукатурка посыпались на бабку. Старуха ошалела, сняла кирпич со лба и заорала: «Раскинулось море широко». Баянисты заливисто подхватили. Тут вошла Машка Самоквасова — нечто необъятное в цветастой юбке — и пустилась вприсядку. Баянисты перемигнулись и вытащили поллитровки. «Стоп! — цыкнула Машка. — Я стирать пришла. Грязища-то несказанная!» Посрывала кофты да блузки с матери и тёти Ираиды, стащила с генерала синее галифе и заплескала в корыте цветной водой. Баянисты пробовали её пощипать — на совесть отделала их мокрой тряпкой. «Ты бы, Петрович, портрет какой принес для плезира», — щегольнула Машка иностранным словом. «Есть, Марья Тимофеевна», — козырнул Петрович и вышел, печатая шаг. Отсутствовал, примерно, час, принес красивый яркий портрет: «Подвинься, бабка, дыру в потолке заделаем, а то взяла моду под люстрой спать». «Кто ж такой будет?» — поинтересовалась мать. «Это не кто-нибудь, деревня, а сам Григорий Сковорода». «И что ж ты будешь на нем жарить?» — прыснула мать.
В это время послышались гулкие удары в наружную стену. «Ах ты, боже мой, — захлопотал Петрович, — я же Лёньку-шофера позвал ядром стены поразбивать, чтоб просторней было, семья-то, глядишь, прибавляется.» Действительно, падали жильцы верхней квартиры — люди, холодильники, диваны. Свалилась тетя Соня — подруга тети Ираиды — с настольной лампой и «Советской энциклопедией» и продолжала читать про падение Трои. «Что-то у вас, Ираидочка, квартиры объединяют? Или землетрясение какое?» Баянисты прятали водку в чей-то холодильник — затеплела больно. «Включить бы надо», — шепнул один. «А ты помалкивай, — прошипел второй. — А то Машка заметит — беда». Но Машка занялась другим делом: вылила корыто, развесила мокрое белье на пришельцах, скинула компьютер, за которым храпел старичок в длинной шинели, на старичка навесила занавески, носки и ковёр. «Хоть на человека похож стал, а то ни дать ни взять обалдуй с шарманкой. А теперь тебя в порядок приведу», — обратилась она к тете Соне. Облила её водой из таза и принялась стирать вместе с энциклопедией. «Что вы, Маша, — зарыдала тетя Ираида, — ах, Сонечка, Сонечка!» «Что Сонечка, Сонечка, — съязвила Машка, — я тебя спрашиваю, когда она в последний раз в баню ходила? А еще учёная..»
Пейзаж постепенно формировался: бабка на печке бросила петь и занялась штопкой чулка; генерал грозил мне пальцем «помни, мол»; баянисты пили водку, спрятавшись в холодильник; маленькие девочки из соседних квартир прыгали в скакалки; взрослые парни басовито вскрикивали «рыба!» и стучали домино; откуда-то приплелся инвалид об одном костыле и совал документы управдому; визгливая деваха проводила экскурсию по новому дому: Машка Самоквасова закончила стирку Сонечки и пошла за краской для ремонта. «Благодать, — вздохнул Петрович, — всё на месте, все при деле, Теперь можно и газетку почитать. Ну-ка послушаем. Слушайте, все слушайте!» Он достал смятый листок из кармана и закричал: «Мировая победа». Печка развалилась, бабка продолжала штопать чулок. Баянисты вывалились из холодильника, накрылись баянами и захрапели. Генерал вытирал тетю Соню и рокотал комплименты. Машка красила потолок. Ленька-шофер доламывал дом. Петрович застучал кулаком,
Мировая победа
Ало-оранжевая медуза, вольготно раскинув складки, мирно плыла по мировому океану. («А что такое медуза, спросил генерал у тети Сони. «Почем я знаю?! — фыркнула она. — Верно, подлодка. А может, утюг». Генерал недовольно захлюпал носом.) «Тихо там! — заорал Петрович. — Кому не нравится, помогайте Машке красить потолок».
Спокойно плыла, держа на голове гарнир, тьфу, гартоль. («А что это за гартоль такая?» — спросила бабка, штопая чулок.) «Вылетишь из семьи, тогда узнаешь, старая гусыня!» — затопал ногами Петрович. Народ из разбитых квартир валился, хромая, цеплялся за бетонные искореженные плиты — всем хотелось послушать нового оратора. «Так вот, уважаемые члены улучшенной семьи, медуза держала на голове этот самый гартоль».
В это время по берегу острова Таити прохаживался напудренный мистер Смит, потрясая отбойным молотком. Имел он, несомненно, коварные намерения. («Причем тут отбойный молоток?» — пробурчал пьяный баянист.) «А вот при чем, — Петрович ловко подпрыгнул и выдал подзатыльник баянисту. — Тащи стремянку, Машке помогай! В семье нужна трудовая терапия». На чем я остановился? Ах, да. Поплевал мистер Смит на ладони и бросился за ненавистной медузой, стрекоча отбойным молотком. Не тут-то было — Петрович значительно поднял вверх указательный палец. Медуза обернула мистера своей красной простыней и потащила на дно морское. И объявила свободу народу медуз.
В напряженной тишине раздался чмок. Это тетя Ираида поцеловала Петровича. «А я-то, дура, такого праведника позвала комод чинить!» Здесь с потолка свалилась Машка Самоквасова, накрыла генерала своей цветастой юбкой и потащила в подвал. «И еще какой комод! Крем-брюле, а не комод. Вон генерал всю лысину позолотил!» Тут вбежал Лёнька-шофер, отдал честь Петровичу и завопил: «Так что этот дом я разделал к чертовой матери, господин начальник! Какие дальнейшие будут указания?»
«Не торопись, Лёня. А ты, старая, — кивнул он бабке с чулком, — поди, поднеси водки герою. Указания, говоришь? Принимайся, Лёня, за соседний дом. Простору, надо, простору! Ишь повозводили клетушек, вроде медведей устроились. Смотри, Лёня, благодать какая!» —Петрович плавно и широко повел рукой. По двору среди обломков растерянно бродили испуганные жильцы, обвешанные полотенцами, одеялами и прочими тряпками: одни тащили сломанный шкаф, другие — с десяток венских стульев, перевязанных бархатной лентой, третьи — ворох пустых коробок. Посреди в вольтеровском кресле восседал участковый и курил трубку. «Да здравствует свободная семья на свободных просторах»! — орал Петрович.
Тетя Ираида неслышно подошла к нему и надела на голову новатора велюровую шляпу.
