 |
| Время новостей | Александр Ципко | 29.10.2008 |
Новая «концепция» истории и нравственный кризис
Все-таки дискуссия, спровоцированная авторами «Концепции курса истории России 1900 — 1945 годов» (см. «Время новостей» от 25 августа, 9 сентября и 7 октября), которую предполагается положить в основу нового учебника, во всех смыслах плодотворна. Сам факт появления концепции «рационального» подхода к «Большому террору» конца 30-х свидетельствует об определенных сдвигах в нашем общественном сознании. Согласитесь, что 30 — 40 лет назад, в эпоху развитого социализма, даже самый заядлый сталинист не рискнул бы вслух сказать, что «террор был поставлен на службу задачам индустриального развития», или же что «репрессии выполняли и функцию устрашения тех, кто нерадиво работал». В советское время на подобные признания вряд ли бы решился представитель официальной истории КПСС хотя бы потому, что в нем, в этом признании, сквозит неверие в мобилизующую роль идеалов социализма. Раньше все-таки советская интеллигенция в основном верила, что не будь «сталинских извращений», социализм мог бы быть более щадящим, человечным.
У авторов «концепции», наших современников, уже нет никаких «шестидесятнических» иллюзий по поводу мобилизационных ресурсов идеи социализма. Но они при всем при этом полагают, что социализм для нас был императивом истории, а потому его надо было строить на том, на чем можно было строить, то есть прибегая к механизмам страха, принуждая к труду и дисциплине репрессиями. Интересно, что чем жестче авторы «концепции» выпячивают свой патриотизм, тем они снисходительнее относятся к преступлениям Сталина. Правда, у них патриотизм проявляется как антизападничество, в духе позднего славянофильства Константина Леонтьева. Авторы исходят из несовместимости российских общественных отношений с европейским укладом. Но также из традиционной советской оценки и Ленина и Октября как единственно возможного средства преодоления российской отсталости и индустриализации страны.
Философию авторов «концепции» можно было бы назвать и брутальным коммунизмом, и брутальным патриотизмом. Жизнь человеческая, более того, жизнь миллионов для них, авторов, — это ничто по сравнению с самим процессом «штурмового продвижения к экономическим и социальным вершинам». За «концепцией» стоит какой-то странный патриотизм, какая-то странная любовь к своей Отчизне, когда одновременно самих соотечественников тебе совсем не жалко, когда тебя абсолютно не интересует человеческая, национальная цена побед того же Сталина.
Обратите внимание — сталинисты никогда не проявляют интереса к реальным экономическим, социальным результатам всех этих сталинских побед. В рамках этого мировоззрения причудливым образом соединяется и функциональная трактовка террора как средства строительства новой жизни, и идея особой русской, противоположной Западу цивилизации, и, наконец, все это скрепляется марксистской трактовкой истории как необратимого движения к коммунизму. Мы имеем здесь дело со смесью взаимоисключающих идей. Речь идет об изначальной несовместимости марксистского интернационализма с верой в особую, российскую цивилизацию. В рамках такого мировоззрения возникает уйма кричащих противоречий. Но сторонники брутального патриотизма их не видят. Как совместить радость по поводу побед «штурмового движения к высотам социализма» с верой в самоценность особых российских общественных отношений? Ведь сама идея строительства социализма предполагает разрушение всех прошлых, и прежде всего патриархальных укладов, в том числе и российского.
У авторов «концепции» нет понимания того, что идея уникальности российского уклада жизни, идея особой русской цивилизации несовместима с марксизмом как с наукой об универсальных закономерностях истории. Хорошо, вы скажете, как делает сейчас Зюганов, что наша особенность как раз и состояла в том, что мы больше, чем другие европейские народы, были духовно предуготовлены к «коллективистскому способу производства». Но если это так, то тогда весь марксизм с его учением о столбовой дороге человеческой цивилизации, о неизбежности перехода от феодализма к капитализму и соответственно от капитализма к социализму рушится.
Единство противоположностей: коммунисты-славянофилы
К сожалению, до сих пор никто не обратил внимание, что на самом деле философия «концепции» — это откровенный плагиат, пересказ основных постулатов идеологии КПРФ. Все та же смесь позднего славянофильства, учения об особой русской православной цивилизации с поклонением и Ленину, и Сталину, которые уничтожили эту якобы так любимую Геннадием Андреевичем российскую цивилизацию. Справедливости ради надо сказать, что у самих вождей большевизма как настоящих марксистов, в отличие от авторов концепции, никаких царистских иллюзий не было. Все-таки марксизм, как материализм и атеизм, не склонен к обожествлению исторических деятелей, хотя признает роль их поступков и решений в человеческой истории. И, кстати, когда Сталин говорил, что для «меня незаменимых людей нет», то он мыслил в данном случае вполне по-марксистски.
Можно сказать, что религиозное возрождение в современной России проявляется и в причудливой форме поклонения Сталину как спасителю СССР и идеалов социализма. При том, что на поверку, как недавно говорил Владимир Путин, эти идеалы оказались не только пустыми, но и кровожадными, во имя этих идеалов убивали самых талантливых, самых самостоятельно мыслящих и достойных россиян. Подобное поклонение Сталину я потому и называю брутальным патриотизмом, ибо за ним стоит спокойствие палача, расстрелыцика, взирающего, как в конвульсиях умирают его жертвы.
Возьму на себя смелость сказать, что вообще нынешнее поклонение Сталину как государственному деятелю идет у многих наших современников не столько от проснувшегося патриотизма, сколько от непреодоленного рабства, дефицита чувства личности, собственного достоинства, от дефицита способности к самостоятельному мышлению. Все-таки советская традиция обожествлять вождей большевизма идет от старых, царистских настроений. Правда, сейчас холопство, преклонение перед именем Сталина происходит не от рабского, крепостного состояния, не от невежества, не от сирой жизни, в которой нет просвета, а просто от духовной лени, сытости. При всей образованности современного россиянина он, как мне кажется, душой меньше погружен в российскую историю, чем его пращур, крепостной крестьянин, обожествлявший царя-батюшку. В этом желании оправдать, объективизировать Сталина есть какое-то идущее из глубин сознания восхищение его способностью полностью подавить в себе совесть, стыд, чувство греха. Это тот случай, когда характерное для русских апокалипсическое восприятие истории как серии неизбежных катастроф дополняется восприятием запредельного зла, немыслимых преступлений как откровения божьего.
Этот брутальный или «красный» патриотизм, который лег в основу «концепции», на самом деле никакой не патриотизм. Подлинный, классический, европейский патриотизм предполагает не только отечестволюбие, «любовь к родным пенатам», не только восхищение и гордость за свершения своих предков, но и чувство национального единства, личной ответственности за жизнь и благосостояние своих соотечественников. Но брутальному патриоту-сталинисту абсолютно безразличны судьбы миллионов его сограждан, а, может быть, и судьба его собственных предков, сгинувших под катком «штурмового продвижения» к социализму. Российский дореволюционный патриотизм в лице Николая Бердяева, Петра Струве, Семена Франка был скреплен и религиозным чувством. А здесь ничего — ни религиозного, ни морального, ни национального чувства, ни работы ума, а только тупое упоение гением репрессий.
Я отнюдь не сторонник противопоставления сталинизма русскому марксизму. Красный патриотизм потому и красный, что он вырос из марксизма, из марксистского отрицания и религиозных чувств, и, как говорил Маркс, отрицания буржуазной морали и буржуазного права. Любой гуманитарий, прошедший школу «Вех» и изучавший марксизм, знает, что в так называемом «научном социализме», в учении Маркса о диктатуре пролетариата тоже было много брутального. Характерное для Маркса оправдание «революционного терроризма» само по себе тоже несет в себе много брутального. Брутальность этой теории состояла и в убеждении, что «насилие является повивальной бабкой истории», и в убеждении, что есть классы, которым уготовано счастливое будущее, и есть «реакционные классы», к примеру, крестьянин-частник, которые уже «отжили свое». Когда виднейший теоретик марксизма, соратник Ленина Григорий Зиновьев заявил в 1918 году, что те «десять миллионов», которым большевики не могут «ничего сказать, должны быть ликвидированы», то он, конечно, руководствовался учением Маркса о «реакционных классах».
Препятствие — собственный народ
О том, что для большевизма, основанного на марксизме, рано или поздно в роли врага, в роли препятствия на пути к коммунистическому раю окажется собственный народ, и прежде всего российское крестьянство, авторы «Вех» написали в 1914 году, почти за десять лет до красного террора. Собственно, большевизм — это и есть революционный терроризм. И от этого никуда не деться. Большевизм как разновидность революционного социализма, писал Семен Франк, отличается от старых российских народников тем, что он любит уже не живых людей, не живой русский народ, а лишь свою идею, идею коммунизма, идею всечеловеческого счастья. А в своих современниках большевик, как носитель абсолютной истины, видит лишь и «виновников мирового зла», класс эксплуататоров, и жертвы этого зла, людей, живущих в капиталистическом обществе, а потому развращенных миром частной собственности. Поэтому большевик во имя «штурмового движения» к вершинам коммунизма с самого начала готов уничтожить врага, представителя эксплуататорских классов и соответственно духовно готов к тому, чтобы пожертвовать своим нынешним, несовершенным народом, и прежде всего крестьянством с его «частнособственнической идеологией». И когда, к примеру, Сталин рассказывал Черчиллю о своих террористических хлопотах, о несознательности крестьян-единоличников, «которые не признавали советскую власть» и которые, кстати, как у Григория Зиновьева, составляли все те нежелательные десять миллионов, то он, конечно же, мыслил в категориях учения о классовой борьбе.
Не могу не сказать — все, что пишет и говорит, к примеру, автор или один из авторов «концепции» профессор Александр Данилов о сталинской коллективизации, тоже пронизано той же большевистской ненавистью к крестьянину-собственнику. «Но ведь именно Сталин спровоцировал голод начала 30-х», — спрашивал профессора Данилова ведущий программы «Диалог» на «Вести-24». «А что же ему было делать, — отвечал профессор, — ведь надо было покупать трактора. И к тому же крестьяне всегда прятали от советской власти излишки. Они прятали от власти излишки и в 30-е».
За всеми этими разговорами о крестьянах, прячущих от власти «излишки», стоит, даже кричит чисто большевистское отношение к крестьянину как врагу, большевистская ненависть к крестьянину-собственнику. У профессора просто отсутствует понимание того, что российский крестьянин, который в начале 30-х уже был членом колхоза, тоже человек, что крестьянин, как и Сталин и все другие «строители социализма», имеет право на жизнь, что даже если он что-то прячет от власти, то прячет свое, созданное своим трудом, что сама власть поставила его перед выбором — или спрятать, или умереть от голода. Этому профессору и в голову не приходит мысль, что власть, которая обрекает на смерть миллионы своих сограждан, на самом деле просто антинародна. Впечатление такое, что этот историк смотрит на погибшую часть народа, как варвар-завоеватель смотрит на покоренное им племя, как на нечто чужое, что можно или сохранить, или уничтожить.
История и мораль
На мой взгляд, шок, который вызвала у российской общественности «концепция» учебника истории России 1900 — 1945 годов, как раз и объясняется резонансом от соединения брутального марксизма с брутальным патриотизмом. И марксизм, и наше позднее славянофильство в лице Константина Леонтьева являются противниками европейской христианской цивилизации, которую они называли «буржуазной», «торгашеской». Тяга, отрывающая авторов «концепции» от нормальной человеческой морали, оказалась в данном случае запредельной. Согласен с Юлией Кантор (см. «ВН» от 7 октября), что фраза «террор был поставлен на службу задачам индустриального развития» звучит как перевод немецких текстов 30-х годов.
И здесь встает самый важный вопрос. Почему подобного рода тексты, очень напоминающие цитаты из «Краткого курса ВКП (б)» Сталина, приправленные рассуждениями Данилевского и Леонтьева о несовместимости российских базовых ценностей с европейскими, стали появляться именно сегодня, спустя более чем полвека после разоблачения Хрущевым на XX съезде КПСС так называемого «культа личности Сталина» и спустя без малого двадцать лет после самоубийства КПСС? Не могу не сказать, что и в 60-е, и в 70-е, не говоря уже о 80-х, даже самый закоренелый сталинист не решился бы оправдывать репрессии как «средство укрепления трудовой и исполнительской дисциплины». Что-то со всеми нами и со страной происходит, если подобные взгляды стали новым словом нашей исторической науки. Сама по себе возможность полного вытеснения морального подхода к историческим деятелям «функциональным» или «социологическим» говорит о слабости нашего нравственного сознания. Во времена революции нравственное сознание подавлялось идейным фанатизмом, жаждой мести, расправы. А что стоит за нынешним нравственным кризисом?
Понятно, что сталинист — это особый склад души. На мой взгляд даже — это человек без души. Но более интересен анализ почвы, из которой произрастает вся эта странная идеология. Надо вспомнить, что идеология КПРФ как разновидность нынешнего патриотизма, с его пытками реабилитировать Сталина как государственного деятеля, появляется в начале 90-х и является реакцией на распад СССР, на утрату традиционной российской державности. В условиях кризиса государственности, утраты национальной почвы под ногами людьми начала овладевать ностальгия о тех временах, когда страна была сильна и ее боялись. Именно в начале 90-х произошло характерное для брутального патриотизма отделение ценности государства от ценности человеческой жизни, произошел отказ от ценностей гуманизма и моральной оценки национальной истории. И справедливости ради надо сказать, что на то были причины. У нас в истории России мало государственных деятелей, которые бы и заботились о державной мощи России, и одновременно проявляли бы уважение к достоинству своих подданных. Александр II, царь-освободитель, был исключением из правила. Экзальтированное отношение к царям-государственникам, и в частности к Сталину, идет еще и от особого, мессианского склада российской души. У нас нет особого интереса к моральным, человеческим качествам политиков. Российского человека легче, чем другого, соблазнить невозможным, тем, чего не было никогда и ни у одного народа. Еще в годы красного террора в 1918 году Николай Бердяев заметил, что зверства в нашей революции было так много из-за соединения российского мессианизма с катастрофичностью русского интеллигентского сознания.
Но беру на себя смелость утверждать, что этот брутальный патриотизм, это обожествление палачей-государственников не было бы все-таки возможно, если бы у нас не сохранилось в массовом сознании «красное» отношение к нашей истории, не укоренилось бы убеждение, что без Ленина, без Октября Россия не смогла бы ответить на вызовы истории, решить задачи индустриализации, культурной революции. Драма наша состоит в том, что часто даже интеллектуалы, ненавидящие Сталина и сталинистов, порой остаются в «красном» плену, остаются в старом советском убеждении, что с «дикостью» и «отсталостью» царской России нельзя было покончить без большевиков. Однако от убеждения, что большевики благодаря Ленину спасли Россию от традиционной отсталости, остается всего один шаг до расстрельной философии. Разница между ленинцами-антисталинистами и сталинистами состоит только в том, что вторые в отличие от первых делают все возможные и необходимые выводы из посыла, будто без большевиков не было бы ни Днепрогэса, ни Гагарина.
Разговоры Геннадия Зюганова о спасительной роли Октября не слишком отличаются от рассуждений на эту тему известных либералов, авторов книги «От Кромвеля к Путину». Вообще, видимо, нельзя забывать, что почти все идеологи нашего демократического движения были убежденными марксистами.
Но если это так, если действительно задача эпохи состояла в переходе России от капитализма к социализму, и если соответственно было неизбежно кровопролитие Гражданской войны, то тогда, если быть логичным и последовательным, надо признать, что и Сталин, воплощавший в жизнь «заветы Ильича», тоже был на уровне задач уже своей эпохи.
Многие наши интеллектуалы, называющие себя «либералами», как будто «отключают» мораль в своей душе, когда речь идет об Октябре и последующей Гражданской войне. Но когда речь идет уже о последующих репрессиях Сталина, о репрессиях 30-х — 40-х, то тут мораль «включается», и душа со всеми ее ресурсами работает на надрыве. Авторы же «концепции», о которой здесь идет речь, идут на полную и окончательную заморозку души. Они вообще отказываются не только от моральной оценки и «красного», и сталинского террора, но и моральной оценки всей российской истории. Иногда ленинцы-антисталинисты ссылаются на различия между террором Гражданской войны и террором эпохи индустриализации. Конечно, эти различия существуют. Необходимо признать, что «красный» террор, на который как-то отстранение смотрели «шестидесятники», шел не столько от личных пороков вождей большевизма, сколько от их идейного фанатизма, от сумасшедшей веры в правоту Маркса о неизбежности коммунизма. На сталинском же терроре более выпукло выражена печать морального уродства его автора. Ленин и Троцкий все же стремились не привносить в свою расстрельную политику ничего личного и не использовать ее для сведения счетов со своими противниками и обидчиками. На фоне Ленина Сталин выглядит мстительным палачом, который получает удовольствие от своего права вершить суд над жизнью и смертью своих жертв.
Но все же моральный подход к истории не может работать с исключениями. Он или есть, или его нет. Невозможно всерьез бороться с брутальным патриотизмом, пока мы не восстановим целиком и без остатка моральный подход к отечественной истории. Все-таки главным идейным посылом рассматриваемой нами «концепции» является «красная правда», сохраняющееся в глубинах нашего национального сознания убеждение, что революция есть благо, что прочно все, что держится на крови и на силе.
«Альтернативная цивилизация»
Для России в идеологии сейчас нет более важной задачи, чем соединить в нашем национальном сознании государственнический подход с гуманистическим, патриотизм — с ценностями свободы и прав личности. Надо понимать, что ставшая у нас снова модной идея особой, альтернативной Западу цивилизации окажется в пустоте, как только мы скажем себе, что «красная правда» на самом деле была ложью, что на самом деле идеалы, во имя которых и Ленин, и Сталин убивали людей, были мифами.
Мы за последние 20 лет проделали уже громадную работу по декоммунизации России, покончили с «железным занавесом», с монополией КПСС на власть и истину, реабилитировали частный интерес и частную собственность, отказались от государственного атеизма, даже водрузили над Кремлем бело-сине-красный флаг — знамя Белой гвардии. Но мы не сделали самого главного, мы не отказались от марксистско-ленинских, советских стереотипов мышления. Мы так и не сказали себе, что все же мы — нормальная, полноценная, европейская нация, не сказали себе, что мы на самом деле можем жить, развиваться, решать задачи модернизации и без горы человеческих трупов, без слез и мук миллионов ни в чем не повинных людей. Ведь настоящий патриотизм должен питаться не пустыми идеалами, а верой в созидательные и творческие силы своего народа. Ведь «красный» патриотизм, который учит нас, что мы не можем решить задачи культурной революции, не уничтожая одновременно на корню образованные классы, что мы не можем поднять деревню, не уничтожая половины сельского населения, является абсурдом.
Вся эта «красная», брутальная трактовка истории России XX века не просто держится на абсурде, но позорна, выставляет нас всему миру на посмешище. Да, история не терпит сослагательного наклонения. Да, почва для победы Ленина была создана всей предшествующей историей царской России. Но ведь не составляет труда показать, что до трагедии 1917 года даже «ситцевая» Россия со всей ее отсталостью быстро развивалась и ускоренными темпами решала задачи индустриализации и культурной революции.
Конечно, России труднее расстаться с «красным» мифом, чем бывшим социалистическим странам Восточной Европы. Нам никто не навязывал «штурмовое продвижение к высотам социализма». У нас не было какого-либо массового сопротивления коммунистической системе и соответственно не было никакой серьезной антикоммунистической революции. Мы в массе не могли мыслить по-иному, чем мыслят авторы «концепции», ибо целых 70 лет, три поколения подряд, смотрели на нашу национальную историю через призму марксистского учения о классовой борьбе. В нашем национальном сознании до сих пор много мутного, много различного рода мессианских мифов худшего розлива. Мы до сих пор не научились ценить жизнь человеческую, мало проявляем интереса к моральным качествам личности. Выход на поверхность публичной политики откровенных неосталинистов, пытающихся «рационализировать» террор Сталина, — это неизбежная плата за ложь и непоследовательность нашей так называемой «антикоммунистической революции» 1991 года.
Конечно, проще и легче сказать себе, что мы особая цивилизация, что наш социализм был «уникальным», «нетривиальным» обществом, чем набраться мужества и увидеть страшную правду нашего XX века, увидеть пустоту и ложность идеалов, во имя которых наши вожди так щедро сорили людьми. Но у нас нет иного выхода. Или мы наконец-то оторвемся от своей «красной» пуповины, или мы навсегда останемся в нашем идейном балагане, где и генерал Деникин — герой, и чекист Яков Блюмкин, личный враг Сталина, — герой, и где сам Сталин, отдавший приказ расстрелять без суда и следствия того же Блюмкина, — тоже герой. Надо наконец осознать, что нация, которая не сумела договориться о базовых ценностях, которая игнорирует мораль и моральные оценки своей истории, вряд ли имеет будущее.
